Текст книги "До-мажор. Повесть-матрёшка"

Глава вторая

Минут пять я ехала в полной прострации. В голове творилось чёрте что… какой-то бредовый микс на кроличьих котлетах. Только сейчас я отчётливо поняла, что моя жизнь чётко поделена на до и после. Позади прощально покачивалась опустевшая колыбель, с погремушками и со смятыми пелёнками, из которых только что выскользнуло вполне себе половозрелое дитя. Выскользнуло и помчалось набивать себе шишки, коверкать свою психику и ломать о колено подростковые комплексы. А впереди наивными надеждами фосфоресцировала туманность будущего, куда я безудержно падала, судорожно вцепившись в рулевое колесо крохотного смешного автомобильчика. Страшно!

Но как только высохли на мне мамины слёзы, я опомнилась.

– Смотри на дорогу, а не на пейзажи! – орал папа, когда учил меня основам вождения автомобиля. – Думай о дороге, а не о своих прыщах! Слушай дорогу, а не музычку! Познавай и понимай дорогу! И помни, что уже где-то несётся тот самый «КАМАЗ», в который когда-нибудь вляпается твоё разгильдяйство и пофигизм. Не заводи глаза под лоб! Вращай их по кругу: левое зеркало, правое зеркало, на приборы, вперёд; левое зеркало, правое зеркало, на приборы, вперёд… – много ещё чего орал папа, когда учил меня основам вождения автомобиля.

Но, как я сейчас понимаю, все эти его педагогические вопли полезны только для водителя-мужчины. Потому что мужчины однозадачны. Они могут серьёзно заниматься только одной проблемой. Водить автомобиль, значит только водить автомобиль. Увидел в попутном красном «Ферарри» классную тёлку – всё пропало… руль из рук, глазами елозит по силиконовым сиськам, слюни капают…

А женщины многозадачны. Ничто не мешает мне следить за дорогой, при этом слушать льющуюся из динамиков «Серенаду для ветра» Вольфганга Леопольдовича и озабоченно прикасаться к неожиданно возникшему на носу пламенеющему прыщу. Так же можно протянуть правую руку и, отодрав липучку на сумке-термосе, нащупать мамкин пирожок с капустой. И всё, жизнь наладилась!

А каковы пролетающие мимо пейзажи? Летние, густо-зелёные, как на картинах Шишкина, например. Солнечная наезженная дорога, корабельные сосны, воздух, которым можно не только дышать, но и пощупать его податливо-упругое агрегатное состояние. Также можно бодать его лбом и заворачиваться в него, как в римскую тогу. Хорошо!..

И вот из-под мохнатой тени корабельной сосны, на простор четырёхполосной рассветной М4 выходит добрый молодец в салатовом бесформенном жилете, поверх синего форменного мундира инспектора ГИБДД, и машет мне полосатой палочкой… чтоб тебя перевернуло, да подбросило! Чтоб тебе не елось, как говорит моя баба Тоня, не пилось, не хотелось, не моглось!

Для меня все мужчины делятся на две категории. Есть мужчины «Катины», есть «Юлины». К восьмому классу школы выяснилось, что моя лучшая подруга Юля покупает настенные календари и постеры с изображением самых отвратительных, на мой вкус, парней. В свою очередь, Юлька морщила свою моську в моей комнате, обклеенной плакатами с мужиками которые нравились мне. Помню, как я поразилась. Моя Юлька, с которой у нас никогда не было никаких «тёрок», оказывается пялится на каких-то слащавых упырей? Ужас!

Я опустила стекло. Передо мной стоял «Юлькин» персонаж и улыбался самой слащавой улыбкой, какую я вообще могла себе представить.

– Лейтенант Дыр-дыр-дыр-дыр. – невнятно представился он и, бросив беглый взгляд в салон, потребовал: – Документики… – я подала требуемое, по хамски откусила от пирожка почти половину и, жуя, безмятежно прищурилась на представителя дорожной власти. Что он может сделать законопослушному водителю, у которого всё в порядке: документы, автомобиль, совесть?

Но оказалось, что не всё в порядке с повозкой бродячего музыканта. Оказалось перегорела лампочка ближнего света левой фары, и я двигалась по самой лучшей из трасс Российской Федерации, светя позорно и одноглазо.

– Зизи-и-и! – мысленно возопила я. – Опять? – полгода назад, на моей машинке стали бесперечь перегорать лампочки. Отец, устав кормить китайских производителей ламп, обратился к знакомому автоэлектрику. Тот совершил какой-то автоэлектрический подвиг, что-то там подкрутил-заменил, и Зизи стала опять двуглазой и красивой девочкой. И вот снова-здорово!

Я мгновенно убрала с лица пирожковый прищур и залепетала: – Товарищ лейтенант… У меня есть с собой запасная лампочка. Я сейчас заменю. Давайте не портить такое замечательное утро. Тем более, что у меня есть для вас взятка. – при этих словах, лицо лейтенанта вытянулось, а я схватила с передней панели салфетку, завернула в неё четыре пирожка и протянула их в окно со словами: – Пожалуйста, домашние… с капустой…

– Если женщина-водитель не может грамотно отмазаться от инспектора ДПС, то ей нужно принудительно поменять пол! – говорил мне папа, устав оплачивать мои штрафы. – Ведь любой ДПСник это или потенциальный ухажёр, или потенциальный отец. Надо пользоваться своим гендерным преимуществом, а то никаких денег не хватит.

Конечно, глядя на меня, никакой ухажёр в этом «Юлькином» лейтенанте не проснулся. Ему мешали моя субтильная, почти детская внешность и пламенеющий прыщ на носу. Поэтому страж Дыр-дыр-дыр снисходительно облокотился на крыло Зизи, принял «взятку» с капустой и опять слащаво улыбнулся. – Ладно… Устраняйте неисправность и счастливого пути. – затем укусил пирожок и добродушно проворчал: – Взяточница… – тут он заметил приближающуюся фуру, сделал стойку и, торопливо дожёвывая, устремился навстречу настоящему, непирожковому кэшу.

Менять лампочки я наловчилась, так как отцу Зизи надоела безмерно. Он быстро организовал со мной курсы молодого автослесаря, и всю рутину, от поменять в дороге колесо до замены дворников, незамерзайки, лампочек… я ворочала сама, чем немало гордилась. И что мы бабы за народ? Тянет нас исполнять мужские обязанности, рядиться в мужскую одежду и стричься а-ля «тестостерон». И уж если кому-то из нас, не дай бог, удаётся заколотить в стену гвоздь или прочистить канализацию, всё… сияем, как будто укусили себя за локоть! Странно это. По-моему, глупо будет выглядеть мужик, вышивающий крестиком по канве. Во всяком случае, хвастаться этим он точно не станет.

Через два часа спокойной и безаварийной езды навигатор смартфона попросил меня свернуть с М4. Впереди, в туманной дымке заводских, экологически нездоровых городских испарений, показался город Эмск. Именно он был запланирован, как первый тест-объект моего трубадурства. В случае удачи, я получу с этого города пищу и жильё, а Зизи горячий душ с шампунем и полный бак бензина.

Неудачу я не планировала. Жители Эмска просто обязаны были поддержать бродячую девочку с гитарой. Иначе город будет наказан. И чёрная сажа бардовских проклятий ляжет на зелёные тихие улочки, и больше никогда не услышит Эмск хрустального ля-минора красной «Jumbo» с металлическими струнами (стоимостью ровно двадцать пять тысяч российских песо) и трепетного лирического сопрано (бесценный божий дар, с помощью которого мною было завоёвано первое место во внутриколледжном конкурсе исполнителей русских романсов).

Гугл показывал, что более менее приличная площадка для моих выступлений находится в центре города. Городская площадь Эмска – это просторная пешеходная зона, мамочки с колясками, лавочки с пенсионерами, важные, вконец охамевшие голуби, а по периметру шедевры городской архитектуры, создающие неплохую акустику.

Было десять часов утра и летние улицы пустовали. Работный люд уже был прикован к вёслам на своих «галерах», молодёжь ещё досматривала каникулярные сны, а мамочки только определялись с выбором одежд: на себя синий брючный, а на младенца – голубой комбез или на себя жёлтый худи и тогда уж на младенца, конечно, чёрный бархатный костюмчик…

Петь пока было не для кого. Я припарковалась недалеко от площади, достала косметичку и быстро замаскировала носовой прыщ. (и откуда его выперло?.. скорее всего из-за стресса… прощания, слёзы, сопли.). Затем накинула на плечи ремень гитарного кофра (натуральный «Гибсон», между прочим. Куплен на Авито за пять тысяч российских гульденов) и зашла в кофейню «У Потапыча». Вернее спустилась, так как заведение находилось в подвале жилой пятиэтажки. Войдя в небольшой вестибюль, я привычно огляделась и сразу нашла требуемое. План эвакуации при пожаре висел на стене.

Эта, казалось бы, бесполезная привычка, а скорее всего, «шиза», была привита мне отцом. У него была одна странность. На входе в любое помещение он первым делом внимательно изучал план эвакуации при пожаре. Меня это раздражало, пока не просветилась в чём, собственно, дело. Оказывается, в студенческие годы, в порядке изучения техники безопасности на производстве, отец попал в пожарную часть. Там студентам прочитали лекцию про «ай-яй-яй… играть со спичками нехорошо!..» и показали документальные съёмки. На экране горела громадная двенадцатиэтажная гостиница «Россия». Перед ней стояли пожарные машины, толпа зевак волновалась поодаль, а из дымящихся окон свисали на простынях обезумевшие люди; некоторые отчаявшиеся выбрасывались из окон. Эти кадры настолько потрясли отца, что с тех самых студенческих времён у него и возникла эта мания – уже при входе в любое здание твёрдо знать расположение запасного выхода.

Шизоидно изучив аккуратную бумажку в застеклённой рамочке, я прошла в зал. Внутри заведение было стилизованно под медвежью берлогу – массивная мебель была сотворена из грубого, необработанного дерева, а из стен торчали извилистые корни, правда лакированные. Между корнями висела распятая медвежья шкура, надо понимать, самого Потапыча. Кофейня пустовала, только за стойкой, склонив низко голову, копалась в каком-то кофейном устройстве чья-то невнятная фигура. По всей видимости, фигура баристы.

– Чашечку латте. – сказала я прямо в торчащий из затылка хвост. Хвост тут же исчез, и на его месте появилось юношеское лицо потрясающей красоты. Я обомлела.

Это был не «Катин» и не «Юлин» персонаж. Это был парень для всех времён и народов. Среди ненцев сибирской тундры, среди пигмеев экваториальной Африки и даже среди марсианских зелёных человечков, такой типаж несомненно считался бы эталоном красоты. К Бетховену не ходи!

Представьте. Цыганские раздевающие глаза – чёрные, с мягким ласкающим отблеском; вот такенные громадные ресницы, смоляные вразлёт брови и, опять же, чёрная, затянутая в хвост грива, с металлической искрой и мелкими кудельками. Этакий вороной купидон, у которого открытый чистый лоб с высшим образованием, интеллигентный, с горбинкой нос и дразнящие поцелуйные губы, в которые хотелось впиться и умереть! Эти тонкие и выразительные черты лица долго и кропотливо вырезал крохотным острым резцом какой-то гениальный скульптор, после длительных творческих поисков и мучений, после длительных арт-запоев и депрессий, когда тысячи просмотренных типажей вдруг неожиданно объединяются в иконописный библейский лик… Короче я обалдела. Ему тут было не место. С такой внешностью не торгуют латте.

– Круассаны, ореховое пирожное, чизкейк… – предложил «библейский лик» самым обыкновенным мужским баритоном.

– Чизкейк. – просипела я, не потому, что хотела, а потому что выговорить это короткое слово показалось мне сейчас единственно под силу. Я расплатилась и присела за стол, на какой-то пень, который выполнял здесь роль стула. – Да-а-а… Представляю, что здесь твориться вечером. – подумала я. – «Берлога» битком набита девицами, желающими приобщиться к произведению иконописи. Они гроздьями висят на кофейной стойке, рвут из рук и чёрствые круассаны и двухнедельные чизкейки…

Я немножко отдышалась от эстетического шока и почувствовала некий дискомфорт. Оказалось, что ополоумев от внешности баристы, я, как дура уселась на пень с метровым кофром за спиной. Пришлось встать, снять инструмент и прислонить его к соседнему пню. И, конечно, я ничего не смогла поделать со своими шейными мышцами, которые тут же рефлекторно развернули мою голову по направлению к кофейной стойке и намертво зафиксировались в таком положении.

Бариста почувствовал мой взгляд и поднял голову. Он усмехнулся и, указав на кофр глазами, спросил: – Играешь или продаёшь?

Наверное от смущения меня бросило в пафос и я, сама того не ожидая, важно провозгласила: – Продаю, играя! – и зачем-то указала пальцем на потолок.

– Как это?

– Уличный музыкант. – уже небрежно бросила я, усаживаясь на пень и принимаясь за кофе.

– Ух, ты… – с него мгновенно слетела вся его «иконописность». Он вышел из-за стойки и присел напротив меня.

– Кла-а-асс!.. – восхищённо протянул бариста и погладил кофр. – Вокал или инструменталка?

– Ну, до инструменталки мне, как отсюда до Нарнии. Так… каверы под аккомпанемент.

– Исполнишь?

– Бесплатно не лабаю. Час – две тысячи российских тугриков. – нагло заявила я, старательно пережёвывая чизкейк. Он засмеялся.

– Тебя как зовут-то?

– Катя.

– Меня Тимур. – он помолчал, поиграл глазами и предложил: – Давай так: ты мне спой что-нибудь на пробу. Если понравится, то вечером приходи, зарабатывай. Такса – одна тысяча и всё что сверху клиенты накидают. – пока происходил этот диалог, на меня снизошло дикое, фантастически-бесстыжее желание. Желание заполучить этого баристу хотя бы на ночь, а там посмотрим. Вот с кем надо терять невинность! Вот от кого рожать-то надо!

Вместе с желанием снизошло и знание, как это провернуть. Я примерно представляла себе жизнь этого мальчика. Это непрерывные и непрекращающиеся ни на минуту атаки девиц, которые падали перед ним навзничь. Имя им легион. Я же пойду другим путём. Я буду равнодушна и дьявольски загадочна. Буду неприступна, как монашка и обольстительна, как стриптизёрша на шесте. Правда, пока мне было не понятно, как все эти качества объединить с моей внешностью и, самое главное, с пламенеющим прыщом на носу.

Я посмотрела в бархатную темноту его глаз и мысленно произнесла: – Милый!.. Я готова, как Шахеризада, тысячу и одну ночь петь тебе песни народов мира. Причём абсолютно бесплатно. Всего лишь за твой взгляд и за вот это недавнее поглаживание, которое ты отдал моему кофру с гитарой…

Но вслух сказала: – Ну, что ж… Как говорит мой дядя: – Соловья за песни кормят. – и, доставая гитару, спросила: – Что желаешь? Лирику, рок, шансон, романс?

– Во-о-о!.. Давай романс!

– Вот ты и попался, милок. – с удовлетворением подумала я. – Над моими романсами дружно рыдало не только жюри внутриколледжного конкурса, но даже мой отец – человек жёсткий циничный, с твёрдым лошадиным копытом в груди вместо сердца – точил, бывало, скупую мужскую слезу.

Голос у меня небольшой. Диапазон, всего ничего – полторы октавы. Так что партию Брунгильды из вагнеровского «Кольца Нибелунгов» мне не потянуть. Зато у меня тембр, как говорит дядя Артём – велюровый. Он трётся мягкими ласкающими ворсинками о сердце слушателей, открывает им душу и слёзные каналы. А мелизмы? Эти нежные серебряные колокольчики, что переливаются на ветвях гармонического древа мелодии, будят самый чёрствый и дремлющий эстетический интеллект…

Когда затих последний аккорд и смолкли серебряные колокольчики, Тимур разразился аплодисментами, прозвучавшими в пустом зале, как издевательство. Но зато его глаза жгли мою кожу, торопливо, с отлетающими пуговицами, раздевали меня, а его губы, чуть влажные, с красивыми изгибами, были неспокойны. Ох, как неспокойны были эти губы… ммм. Он их облизывал языком и слегка покусывал. На меня ещё никто так не облизывался и никогда не раздевал с отлетающими во все стороны пуговицами. Но я всё это видела в фильмах, и у меня, как у той вороны – «в зобу дыханье спёрло…»

– Слу-у-ушай… Ты откуда взялась? – восхищённо протянул Тимур. – Почему я тебя раньше не видел? Ты где тусуешься?

Я вкратце рассказала ему о себе и о своём проекте путешествия в никуда, к синему Чёрному морю. Тимур ошеломлённо помотал вороной гривой и тут же загорелся помочь мне с квартирой. Но я уже опомнилась и поняла, что это прямой путь в его легион девиц, который без всяких перспектив лежит перед ним навзничь. Нет уж, спасибо!

И я ему объяснила, что свой вояж задумывала не как развлечение, а как способ воспитания железного характера. Который просто незаменим в обществе тотального потребления. Поэтому добывать хлеб насущный, ремонтировать машину, противостоять социуму и, уж конечно, искать жильё, мне придётся своей головой и своими конечностями. Иначе, какой смысл?

Тимур слегка прибалдел с таких формулировок, но дал свой номер телефона для созвона и назначил время – восемь вечера.

А на площади, тем временем, сложилась благоприятная обстановка для выступлений перед почтенной публикой дрессированных медведей, канатоходцев, бардов, менестрелей, акынов и прочего вольного люда. Там было по-летнему всего много. Солнца, синего неба, облаков, зелени и, конечно, суетящихся обладателей кошельков, портмоне и просто, зажатых в потном кулачке, денежных знаков.

Я вышла из кофейни и встала под самый главный прожектор нашей Солнечной системы. Ослепительный свет ударил в меня и озарил. Я сразу ощутила себя трупом на оцинкованном столе патологоанатома, перед которым столпились любопытные студенты-медики.

– Да… – думали студенты. – Судя по первому размеру груди, девочка при жизни отвратительно питалась. А узкий лобик говорит о низком айкью. А эти короткие шорты, футболка унисекс и ржавого цвета сандалеты кричат, что одевалась она в дешёвых семейных маркетах. Но самое главное – вот этот зловещий прыщ на носу. Наверняка частенько валялась пьяная по канавам, и её тщательно вылизывали бродячие собаки. И очень правильно, что она сейчас лежит перед нами в качестве пособия. Сейчас мы её будем расчленять, препарировать, исследовать… Хоть на что-то будет годна!

Мысли подобного самоедского толка овладевали мною иногда, как только я, где-нибудь в людном месте открывала кофр и доставала свою красную Джамбу. Пунцовая от стыда, потея и скрежещя зубами, деревянными пальцами брала первый аккорд, гундосила под нос умирающим голосом первое: – «Пожалуйста, не умирай, или мне придётся тоже…».

И, о чудо! Эти беспомощные звуки мгновенно пресекали акт поедания самоё себя. В моём случае, тянуть гласные под дребезг натянутой металлической проволоки – суть сверхмощного заклятья от всех, на белом свете, комплексов. Тут же исчезал несимпатичный труп на оцинкованном столе и атмосфера городского морга.

– Внимание! Внимание! – неслось из каждого распахнутого окна, из каждого проезжающего автомобиля и даже из городских автоматических средств оповещения при чрезвычайных ситуациях. – Спешите видеть и слышать! Только сегодня и только на городской площади, проездом из Монте-Карло в Карло-Монте, даёт один-единственный концерт великолепная Ка-а-а-э-э-трин!

И я давала! Давала так, что потом, иной раз, три дня «мама» произнести не могла. Сипела только, как астматик…

Профессия уличного музыканта, как и всякая другая, имеет свои тонкости. Во-первых, музыкант должен выглядеть скромно, если не сказать бедно. Нельзя вырядиться в брендовое шмотьё и ждать какой-то эмпатии от трудового небогатого населения. Во-вторых, не нужно выглядеть старше своих лет. Лучше всего косить под недоросля-тинейджера. В третьих, репертуар должен быть узнаваем, энергичен и максимально народен. Упаси нас, Господи, от авангарда, от англицизмов и от блатняка. Ещё есть в четвёртых, в десятых и в двадцатых, но это уже надо писать учебник по уличному музицированию. И только, соблюдая эти: во-первых, во-вторых, в десятых, я могу заработать на хлеб. Иногда даже с маслом. И совсем редко – с икрой.

Когда через полтора часа я выгребала из кофра свой сегодняшний гонорар (ровно одна тысяча шестьсот пятьдесят российских крузейро), то невольно кинула взгляд на кофейню. У входа стоял самый красивый бариста в мире. Меня поразило, что он оказался небольшого роста, и это несколько выбивалось из стереотипа мужской красоты. В ответ на мой взгляд Тимур поиграл своими умопомрачительными бровями и продемонстрировал лёгкие аплодисменты. Я соорудила из пальцев «козу», улыбнулась ему улыбкой «великолепной Ка-а-а-э-э-трин» и, закинув на плечи кофр с гитарой, двинула к Зизи.

– Что же делать? Куда деть четыре года музыкального террора, мозоли на пальцах, дурацкое концертное платье в пол? И вообще, откуда теперь черпать «прану» и куда, собственно, направить стопы, обутые хоть и в китайские, но всё равно, шикарные «Jorix»? – Катя удобно сидела в самом углу хранилища на своей любимой второй полке и в который раз гоняла в голове унылый табунок вопросов. Спина опиралась на большой концертный барабан с дырявой мембраной, а упомянутые «Jorix», которые Катя любовно именовала «Жориками», покоились на увечном туловище контрабаса без грифа и струн.

Такого рода самопожиранием Катя занималась уже неделю. Закрывалась изнутри на ключ и с нездоровым наслаждением пугала себя разнообразными, но обязательно душераздирающими сценариями неизбежных госэкзаменов.

Вдруг в абсолютной тишине раздался чёткий, сухой щелчок открывающегося замка. Кто-то, явно имеющий на это право, ворвался в хранилище, быстро закрыл за собой дверь и, цокая каблуками, побежал по проходу между стеллажами. Добежав до противоположной от входной двери стены, неведомый бегун рванул на себя ещё одну дверь и торопливо заскочил вовнутрь. Потревоженное хранилище опять погрузилось в тишину.

Катя обалдело сидела в своей самоедской позе и тупо смотрела на носки своих ботинок. Этого не могло быть! Никогда и ни при каких обстоятельствах! Она осторожно слезла с полки и на ватных ногах подошла к двери, за которой скрылся неизвестный. Катя опасливо взялась за ручку и тихонько потянула её на себя. Дверь легко пошла, открывая своё таинственное нутро.

Собственно, это нутро Катя изучала не раз и не два, удивляясь нелепой шутке ремонтной бригады строителей. Всяк открывающий эту старинную резную, деревянную дверь упирался любопытным взором и лбом в капитальную кирпичную стену. За стеной, Катя знала, тоже ничего интересного не было. Если виртуально проломить кирпичную кладку, можно выпасть во внутренний двор колледжа, за которым, в свою очередь, шумят сосны городского парка.

Катя также осторожно прикрыла дверь и ощутила, как в центре живота вдруг звонко лопнул пузырёк со страхом, содержимое которого принялось медленно заливать грудь, плечи, шею, и наконец, отвратительно-морозной струёй ударило в голову. Она коротко ахнула и бросилась к входной двери.

В коридоре колледжа умирал очередной учебный день. Поток студентов поглотил её, радостно хлопнул по плечу, интимно приобнял за талию, дружески взял под руку и мимоходом пригласил в пиццерию, в ледовый дворец, на квартирник очередного модного менестреля… В ответ на отказ, несколько пар локтей чувствительно прошлись по рёбрам и оттёрли её к окну вестибюля.

В окне обитал и здравствовал кусочек городской жизни. С высокого крыльца колледжа разноцветно сыпались студенты, вливались в городской пейзаж и там, в рамочке окна, приплясывали на майском асфальтовом танцполе, вдохновенно трубя в непременные смартфоны.

Катя жадно смотрела в окно и не могла оторваться. Она тянула время, понимая, что обернуться к маячившей в тупике коридора двери хранилища, значит навеки проститься, хоть и с осточертевшим, но привычным набором представлений об устройстве мира.

Она откуда-то абсолютно точно знала, что стоит только краем глаза посмотреть на того, кто появится из хранилища, как рухнут стены музыкального колледжа, полетят к чертям собачьим госэкзамены, и отечество не досчитается ещё одного артиста оркестра народных инструментов.

Зато объявится таинственная всепоглощающая сила и навяжет Кате таинственные всепоглощающие обязанности. Заставит думать и чувствовать чужой и не совсем здоровой головой, станет толкать на дикие и неожиданные деяния, от которых будет всегда мучительно стыдно… Всегда! И через неделю, и через год, и через сто лет.

Она тщательно додумала последнюю мысль, затем не своими, одеревеневшими губами упрямо прошептала: – «Всегда!» и медленно повернулась. Поток студентов схлынул и коридор был пуст. Из его глубины сверкала белым дверь хранилища, с нарисованной на ней отчётливой чёрточкой ручки замка.

И тотчас, как по волшебству, чёрная ручка дёрнулась, дверь распахнулась и… В этот момент Катя крепко зажмурила глаза и стала слушать, как громко, на весь коридор, бьётся её сердце, в унисон с ударами приближающихся неотвратимых каблуков. Всё ближе, ближе… и вот уже скрипнула под ногами половица…

– Сотникова… – прогремел над ухом знакомый голос. – Ну ладно ты на репетициях всё время спишь, но в коридоре… стоя! Это уже ни в какую рапсодию не лезет! – Катя открыла глаза. Перед ней стояла директор колледжа Франтенбрахт Алёна Сергеевна, по кличке «Чудище».

Когда-то, в незапамятные времена, какой-то забытый ныне студиоз, видимо находившийся под впечатлением творчества Радищева, с большим чувством продекламировал в спину проходившей мимо директрисе: – «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй!»

Это определение было удивительно точным и отражало все внешние характеристики Алёны Сергеевны, включая «лаяй». Представьте себе бравого фельдфебеля лейб-гвардии гренадёрского полка, почему-то в синем деловом женском костюме, в лакированных туфлях на каблуке «кирпичиком» и с пепельно-дымчатой вздыбленной шевелюрой на упрямой воловьей голове. Мощный нос смахивающий на полуостров Индостан, орлиный карий взор из-под принципиальных невыщипанных бровей, невыносимой густоты контральто – по сути, женский бас – и аккуратные усики пубертата, завершали директорский гештальт.

Из всего вышеприведённого читатель может сделать вывод, что Франтенбрахт Алёна Сергеевна была урод. И это было бы верно, если бы все её характеристики рассматривались каждая по отдельности, как например, наблюдая за ней, за спящей. Но, удивительное дело, как меняется человек активно функционирующий.

Простой вопросительный изгиб невыщипанных бровей интеллигентно удлиняет суровое лицо участника штурма Измаила. «Индостан» делается тоньше, а лёгкая снисходительная улыбка творит на фельдфебельских щеках пару милейших ямочек. И вот уже вместо служивого «времён очаковских и покоренья Крыма» на вас взирает, вполне себе, симпатичный дед Мазай.

Положив тяжёлую руку Кате на плечо, Алёна Сергеевна заговорила о том, что было бы неплохо уплотнить стеллаж с духовыми, дабы выкроить уголок для пяти закупленных баянов. И, вообще, надо провести дефектовку и попробовать списать уже не поддающиеся реставрации инструменты…

Катя во все глаза смотрела на директрису, пытаясь найти хоть какие-то признаки прохождения ста килограмм живой человеческой плоти сквозь стену толщиной в два с половиной кирпича. Ну, хотя бы кирпичную крошку или, на худой конец, строительную пыль. Но тщетно. Синий чиновничий мундир был чист, опрятен и сидел, как влитой. Речь была деловито-безмятежна, и ничто не указывало на недавний штурм каких-либо фортификаций.

– Так что, Катерина, давай условимся спать ночью, а днём будем оптимизировать площадь хранилища и отделять хорошие тромбоны от плохих. Договорились? – Алёна Сергеевна наклонила свою упрямую голову и сразу стала похожа на крупное сельскохозяйственное животное. Дождавшись от Кати ответного кивка, она сняла с её плеча «мельничный жернов» и, мощно скрипя половицами, двинулась в вестибюль. Но дойдя до поворота, директриса обернулась и, прицелившись толстым указательным пальцем в голову Кати, проговорила: – Квинту в тонику, кварту в терцию! – и скрылась за углом. Это была любимая поговорка-нескладушка Франтенбрахт, и если её перевести с музыкального языка на обиходный, то получится: – По стене ползёт кирпич, волосатый, как трамвай.