Текст книги "До-мажор. Повесть-матрёшка"

– … Господи, что же так тяжело-то? Как жить? Ведь с этим порталом стало ещё хуже. Вот что теперь делать? Ходить туда, как на работу и каждый божий день спасать по лётчику? – прошла уже неделя с того момента, как Катя отведала хлеб супергероя. Целую неделю, проходя мимо хранилища, она внутренне цепенела, не веря, что такое могло случиться. Случиться именно с ней.

Её мозг отказывался понимать, каким таким хитрым образом структурировать и систематизировать навалившиеся порталы, раненых лётчиков, взорванные джипы. И на какую такую полочку, например, положить обширные медицинские знания по военно-полевой хирургии.

Вся эта научно-популярная фантастика просто не помещалась у неё в голове. Теперь Катя лежала на своей кровати в позе мертвеца и, с трудом прорываясь сквозь неумолчное болботанье и пустозвонство соседки по комнате, опять думала, думала, думала…

Её соседка – Ирка Твердохлебова – принадлежала к той, довольно редкой категории людей, у которых отсутствует внутренняя мыслительная жизнь. Как только у неё в голове появлялось, хоть какое-то подобие рефлексии, то через идеальный речевой аппарат Ирки она моментально становилось достоянием общественности. В те редкие, ужасные для неё минуты, когда Ирка, не дай бог, оставалась одна, она всё равно, как автоматический передатчик, транслировала всё, что думала в пустоту Вселенной.

Этот непрерывный процесс назывался у неё «пообщаться». В описываемый момент Ирка готовила себе ужин. Ну, как готовила… разрывала вакуумную упаковку продуктов быстрого приготовления, и заливала их кипятком из электрического чайника.

– Прикинь… иду это я сейчас на кухню, ну-у, за водой… а навстречу Зойка, ну эта… с третьего курса, народница… Ты бэпэшку будешь? Нет? Ну ладно… Так вот Зойка запалила Марфу… Тоже народница, такая знаешь с кудряшками… Ну, не важно… Так вот, Зойка презентацию отксерить забежала в этот… как его… ну на площади… Слу-ушай, я у тебя майонез возьму? В общем, не важно… короче заходит она такая в магаз, а там эта Марфа с преподом нашим любезничает… С этим, как его… ну-у-у… инструментовку-аранжировку ведёт… Ничего себе! Ты где это такие печеньки прикупила? В «Четвёрочке»? Так вот глазками ему делает, вся извивается, как на шесте. Прикинь! Вот же всеядная… он же дядька уже, старый. Ему уже лет тридцать, наверное!.. Слу-у-шай… а давай я после со стола уберу? Ругаться не будешь? Чуток полежу и сразу же всю эту антисанитарию…

Тут дверь распахнулась настежь, и в комнату бесцеремонно, нарочито торжественной широкой походкой вошёл Парамонов. За ним прошмыгнули две его «оруженосицы» – первокурсницы. Такой способ заходить в гости, был у Парамонова в порядке вещей, так как приятельствовал он со всеми, включая гордячку Сотникову, которую, впрочем, фамильярно называл Сотней или Сотенкой.

Парамонов остановился возле Катиной кровати и напыщенно произнёс: – Кто сказал, что саксофон домре не товарищ? – он вдруг поник головой, так что его знаменитый чуб упал на нос, и театрально-трагично прошептал: – Я сказал… – Парамонов вдруг рухнул на колени и заговорил нараспев, в старославянском стиле, сильно напирая на букву «О»: – Не погуби, Сотенка! Окаянная Лапша крови моей испить задумала, добра-молодца извести хочет гармонией своею проклятущею, а Чудище так и молвило мне человечьим голосом… мол, не сдашь гармонию, всю жизнь будешь по электричкам лабать за грошик медный… – «оруженосицы» захихикали.

Катя повернула к нему голову и увидела его занавешенное чубом лицо. В руках Парамонов держал листок с задачами по гармонии. – Вот тебе и твой Парамонов… – отстранённо подумала она. – Хочешь на хлеб мажь, хочешь так лопай.

У неё перед глазами возникло лицо раненого лётчика. – Вот ведь… герой… не испугался… воевал… мог и к моджахедам попасть… изрезали бы они его на куски, если бы не я. Как он там теперь… наверное, уже очнулся? – Катя пристально посмотрела на Парамонова. – Господи, а этот клоун, что возле меня делает? – она вдруг фыркнула и засмеялась мелким дробным смехом.

Парамонов взмахнул чубом и недоуменно на неё посмотрел. Но она ничего не могла с собой поделать. Это была истерика, как реакция на последние события. Смех лился из неё, целебный и очистительный, действуя, как слабительное. Выметал все несуразности, нестыковки и диссонансы; ставил всё по местам, выстраивая новое мышление с другими ценностями. С каждым выдохом Кате становилось легче и легче.

Парамонов испуганно отпрянул от кровати, и она неожиданно вспомнила, как однажды, директриса, приметив в коридоре колледжа Парамонова, на котором, как обычно, гроздьями висели девицы, сказала ему: – Да-а-а… Парамонов. Если бы ты был женщиной, ты бы постоянно ходил беременным! – тут ей стало совсем невмоготу. Смех душил её, и она, корчась, с трудом проговорила:

– Слу-у-ушай, Пара… Пара… Парамонов… т-т-т-ты сейчас н-н-на каком м-м-месяце?..

Нина Ивановна Косматова – полноватая симпатичная старушка, с добрым лицом и с небольшим седым кукишем на затылке – сидела в аудитории, за преподавательским столом, читая вслух, громко и азартно, главу из толстенного учебника «Методика преподавания».

Студенты отчаянно зевали, пребывая в липком сонном кошмаре. Нина Ивановна принадлежала к той породе преподавателей-мистификаторов, кои могли преподавать абсолютно любой предмет, абсолютно любой области познания. Лишь бы был учебник и огромные очки в толстой оправе.

Технология такого рода преподавания была чрезвычайно цинична и проста, как обман ребёнка. Всего-то делов – читать на лекциях главу за главой, строго поглядывая нет-нет на студентов поверх очков, а спустя время, в час икс, скрупулёзно, тщательно, до буковки сверять студенческие ответы с первоисточником.

Но не этим была замечательна педагог Косматова Нина Ивановна. Другие, редкие душевные её качества периодически выбешивали коллег и студентов. В психиатрии существует такой термин – психопат, то есть человек без совести. У психопатов ложь – самый нужный и действенный инструмент. Как плотник с помощью всего лишь одного топора может срубить целую избу, так и психопат с помощью лжи выстраивает такие речевые конструкции, прикрываясь которыми, можно годами отсиживаться, манипулируя людьми, самоудовлетворяясь, жируя, снимая сливки и загребая жар… В дополнении ко лжи, из ящика с инструментами «плотника» торчат лесть, внезапная пугающая агрессия, слёзы, ханжество…

Внешне, Нина Ивановна, смахивала на бабушку Красной Шапочки – уютная, мягкая, с умильным выражением на добром морщинистом лице и с пухлыми ласковыми руками. Глядя на этот сказочный персонаж, хотелось тут же бежать к ней с корзиной пирожков через лес, полный волков, провожать через дорогу и покупать ей лекарства…

Тем сильнее был шок, если Нина Ивановна открывала рот.

КОСМАТОВА – Та-а-ак… все сдаём рефераты по теме: «Развитие зрительного восприятия у детей дошкольного возраста»

АУДИТОРИЯ – Какие рефераты!!!??? Нина Ивановна, вы нам ничего не говорили…

КОСМАТОВА – Как так не говорила? У меня записано… вот… на прошлом занятии… реферат… тема…

АУДИТОРИЯ – У-у-у… О-о-о… А-а-а… не говорили… кошмар… да сколько можно!!!???

КОСМАТОВА – Тихо… тихо. Ну, ладно… ладно. Не говорила, так не говорила. Бабушка старая, бабушка могла и забыть. А вы молодые, здоровые с крепкой памятью всё помните… Вот и вспомните мне прямо сейчас, сколько лет этой старой никчемной карге, если родилась она в год смерти великого педагога Антона Семёновича Макаренко? А?!.. Ну!.. Что у нас с памятью стало? Все-е-ем дво-о-ойки-и-и!!! За отвратительную память, за попытку оклеветать старого заслуженного педагога, за… за… ой что-то голова кружится… довели… воды… убийцы! Сгною на экзамене!

И у большинства студентов желание было только одно: вцепиться в морщинистую, черепашью шею и душить, душить, душить… пока не перестанет дёргаться и бить ногами. А потом, что ж… можно и под суд… всё не зря жизнь прожил.

Нина Ивановна Косматова была чистейшей педагогической профанацией девятьсот девяносто девятой пробы. Все вокруг это понимали, наблюдая за скрипучей, с болтающимися колёсами колымагой, на борту которой, сикось-накось пьяными буквами было намалёвано «Методика педагогики». Наблюдали и ожидали, что уж на следующий-то учебный год грянет, наконец, свежая упругая педагогическая мысль.

Но, ко всеобщему удивлению, первого сентября, опять, трясясь и разваливаясь на ходу, выезжал на блестящее педагогическое шоссе этот утиль и, коптя чёрным удушающим дымом, плёлся от сессии к сессии, от сессии к сессии…

Всё взрослое население музыкального колледжа, от директрисы Чудища-Франтенбрахт до уборщицы бабы Поли, были убеждены, что у Косматовой Нины Ивановны существует мощная родственная подпорка в областных властных структурах и относились к ней, как к неизбежному злу. Студенты же ничего этого знать не желали и открыто неоднократно будировали эту тему, посылая делегации к директрисе, возмущаясь в соцсетях, но…

– … Латентный характер протекающих в личности процессов и длительность их завершающего формирования ставят как педагога, так и самого воспитанника перед фактом неожиданных явных несоответствий личности… – Нина Ивановна оторвалась от учебника и, не меняя своей монотонно-бубнящей интонации, глянула поверх очков на аудиторию: – Копенкина, возьми стакан и принеси воды таблетку запить.

Через минуту, принимая из рук Копенкиной стакан, Нина Ивановна подозрительно осмотрела его и пробормотала: – Боюсь спросить, откуда ты эту воду набрала.

– Из кулера… – пожала плечами Копенкина – длинная нескладная девица с вечно испуганными глазами.

– Из кулера… – ядовито передразнила её Косматова. – А по цвету, так из совсе-е-ем противоположного места.

– Да надо было… – прошептала Копенкина, садясь на место.

– Копенкина, я всё слышу. Сотникова, вот ключ, сбегай открой мой кабинет, да возьми у меня в сумке бутылку воды. Только смотри там у меня кошелёк… так ты это… того… в общем, иди…

Катя приняла ключ и внутренне окаменела. Ключ был точно такой, как и от хранилища – с вычурными средневековыми обводами, потемневший от времени и такой массивный, что, казалось, он предназначен не открывать, а взламывать. У неё захватило дыхание, и кто-то внутри заинтересованно пропел: – Ага-а-а…

Глава седьмая

It’s raining cats and dogs. Буквальный перевод с английского – идёт дождь из кошек и собак. Так англичане ругают очень сильный, как из ведра, ливень. Это одно из немногих выражений, что остались в моей памяти от изучения английского языка в колледже. Французскому, который я долбила в школе, будущих музыкантов не обучали, и мне был дан выбор – английский либо немецкий. Из двух зол мной был выбран язык Шекспира.

Я осторожно, как слепая, продвигалась на своей Зизи по запомнившейся мне дороге. С неба, неудержимым потоком летели кошки, собаки, молочные поросята и даже мерзкие упившееся прокуроры-следователи. Лобовое стекло заливало, и мне, по-хорошему, следовало остановиться где-нибудь на обочине и переждать это светопредставление. Но образ валяющегося в жидкой грязи, избитого и погибающего Тимура, всё время толкал меня вперёд, и если бы с неба вдруг стали падать слоны, я бы всё равно упорно ехала и ехала…

Дорога была пуста. Я уже два раза смоталась туда-сюда по участку, в кювете которого, предположительно, мог находиться Тимур, и отчаялась совершенно.

– Вот же до-мажор! – ругала я свою самонадеянность. – Где теперь его искать, в каком кювете… – было невозможно определить на залитой водой дороге, то место, напротив которого располагалась «Корчма». Уже ни на что не надеясь, я зашла на третий круг, и вдруг впереди, прямо из дождевых струй, возник пешеход. Он шёл, как пьяный. Его мотало из стороны в сторону, но человек упрямо брёл по обочине в сторону города. Это был Тимур.

Он с огромным трудом влез в машину и долго не мог закрыть дверь. С него текло, как будто это был не человек, а фрагмент тучи.

– Куда? – спросила я коротко.

– Не знаю… – с трудом проговорил он синими, как у покойника губами. Его всего трясло, хотя печка у Зизи работала на полную мощь, и в салоне от жары чуть ли не трещала обивка.

– Послушай, если ты мне расскажешь, что с тобой произошло, я пойму куда тебя везти.

Тимур медленно повернул ко мне свой страдальческий промокший облик и, стуча зубами, сказал: – Не лезь ты в это дело… – а потом добавил: – Домой нельзя… в кофейню тоже…

– Ну, вот… Теперь хотя бы понятно куда тебя везти не надо. – я врубила передачу, и Зизи помчала нас в совершенно определённом направлении. Тем более, что ливень заметно ослаб, как будто его основной задачей было препятствовать нашему с Тимуром воссоединению.

Пока Тимур согревался под горячим душем, я позвонила Вадиму.

– Привет господствующему среднему классу! – с ходу взяла я небрежный тон. – Слушай, Вадим… Я тут прониклась вашим городом и думаю остаться ещё на неделю.

– Ну, здОрово… – неуверенно среагировал он.

– Да, и ещё… Я под дождь попала. Одежда вся насквозь. Есть у тебя тут обогреватель одежду подсушить?

– Конечно, конечно… – обрадованно зачастил Вадим. – Там в третьей комнате. Она закрыта. Ключ под половичком, перед дверью. Я бы приехал, но сейчас занят немножко…

– А-а-а… Простынки кому-то меняешь? – посочувствовала я, стараясь укусить побольнее, чтобы у него ещё долго не возникало желания меня лицезреть.

– Какие тебе простынки?.. – тут же возмутился Вадим. – Да сама ты!.. Тоже мне дармоед с гитарой! Так… некогда мне тут с тобой болтать. Деньги на карту скинешь. Всё!

В большом зале, смежном с моей спальней, стоял диван. Перед ним я поставила электрический обогреватель. В запертой комнате-кладовке, в шкафах, кроме обогревателя, я обнаружила стопку постельного белья, подушки, одеяла, полотенца и просторный махровый халат жёлтого цвета.

Когда я вошла в ванную комнату, Тимур сидел под душем на корточках. Сквозь полупрозрачность занавески угадывалась его понурая съёжившаяся фигура.

– Живой?

– Да…

– Тут я тебе халат нашла. А «дольче гобаны» твои в стирку. Мы их на обогреватель повесим, думаю к утру высохнет. И хватит уже мокнуть. Вылазь давай. Я там аптечку с машины принесла – раны твои будем обрабатывать.

– Спасибо…

Брата у меня нет. Уход за отцом полностью осуществляла мама. Так что опыта контакта с мужскими вещами у меня не было. Поэтому я с интересом прислушивалась к самой себе. Вещей было по-летнему немного – трусы, носки, джинсы и футболка. Я брала их в руки с брезгливо-сакральным чувством. Как осквернённые реликвии. Ведь эта ткань касалась мужского тела, на которое я претендовала, как девственница.

С вполне понятным страхом, с неодолимой сексуальной любознательностью и с надеждой на взрывное плотское счастье, я смотрела на эти вещи, которые всё ещё хранили на себе следы мужской силы и неподконтрольных гормональных бурь… Смотрела, смотрела… а потом плюнула на всё это дело, да и постирала. В тазике! Руками! Подумаешь, раритет какой! Трусы, они и в Африке трусы.

Серьёзных травм оказалось две. На правом боку было огромное синее пятно, как будто туда ударили бревном. А на волосистой части головы был содран кусок кожи, и в этом месте зияла открытая рана, затянутая свежей корочкой. Заплывший глаз, мелкие синяки по всему телу, разбитые губы… – классифицировались мной уже, как незначительные травмы и содрогания моего девичьего организма не вызывали.

Мой опыт в травматологии ограничивался ободранными коленками из далёкого детства и листиками подорожника, прилепленными на кожу с помощью стерильной отроческой слюны. Я погуглила и принялась врачевать. Врачевать оказалось довольно просто. Первым делом надо было обезболить, затем принять антибиотики, обработать раны антисептиком и наложить повязку. Всё! Господи, как просто. И чему их там в мединститутах по семь лет учат?

К своей аптечке автолюбителя я прибавила коробку с медикаментами, которую нашла в комнате-кладовке. Тимур никакого сопротивления не оказывал, сидел вялый и, по-моему, хотел только одного: спать. Через десять минут пациент был напоен, обеззаражен и обработан. На все синяки я нанесла йодную сетку, и Тимур у меня получился просто загляденье – весь жёлтый, как экспонат с выставки авангарда.

Однажды мне пришлось побывать на подобном мероприятии, когда в восьмом классе ездила со школьной экскурсией в Питер. И я думаю, что Тимур произвёл бы там известное впечатление, если бы его поместили где-нибудь между скульптурами вертикально стоящего на хоботе слона и лежащего в фривольной позе, почему-то абсолютно синего Кинг-Конга с демонстративно золотыми гениталиями.

Самой драматичной оказалась травма головы. Гугл обозвал её скальпирующей раной, и чтобы её грамотно обработать требовалось, как минимум, выстричь волосы на манер тонзуры. Так называют выбритую макушку у католических священников.

– Брей налысо всю голову. – вяло повелел Тимур.

– Блин жалко… Сколько ты их выращивал… года три?

– Пять… Брей, плевать!

– Слушай… давай я аккуратно. Я знаю как. Потом продадим. У тебя они вон какие тяжёлые – грамм двести точно будет. Так что тысяч тридцать российских дублонов, считай в кармане!

– Делай, как знаешь…

Ножницы, из всё той же комнаты-кладовки, оказались тупыми, и со стрижкой я возилась не меньше получаса. Тимур, время от времени, впадал в анабиоз, но стойко держался в прямосидячем положении. Брить голову пришлось своими одноразовыми станками. Пену взяла в ванной комнате – остался там небольшой набор для утренних процедур от прежних постояльцев.

Череп у Тимура оказался аккуратным, без сократовских гениальных борозд, шишек и был овальным, как страусиное яйцо. Я залила рану перекисью. Она зашипела болью, полопалась мучительными пузырьками и отозвалась в моём сердце ощущением содранной кожи и обнажённых нервов, точно в таком же месте, только уже на моей влюблённой голове…

На следующий день Тимур с постели не встал. Его бил сухой раздирающий кашель и, вообще, вид он имел, чуть ли не предсмертный. Я здорово струсила и сразу поняла – мой номер шестнадцатый и врачей не просто так обучают в институтах по семь лет. Но надо было что-то делать. В больницу ему нельзя, там сразу стуканут в полицию. Сама же я, со своей терапией подорожника и Гуглом, быстро доведу его до могилы.

Только один человек в этом городе мог мне помочь, и ему одному я могла довериться. Потому что, ну, не может чел с такой прямой спиной и с высокомерно поджатыми губами оказаться доносчиком. Аристократизм и подлость – вещи несовместные. Я позвонила Луизе Генриховне.

Она долго не брала трубку, и я два раза перезванивала. На третий раз Луиза Генриховна отозвалась, но таким больным и слабым голосом, что я засомневалась – а гуманно ли грузить проблемами человека, которому самому, хоть «скорую» вызывай. Тем не менее я попробовала. Вышло не очень. Из моих панических уст пролился какой-то сумбурный лепет-триллер. Но Луиза Генриховна быстро разобралась в моей бредятине.

– Так, во-первых, успокойся. Сalmer-toi, mon enfant… – произнесла она неожиданно окрепшим учительским голосом. – Мы всё сделаем по-человечески, по правилам и нас ждёт успех! Значит так… У меня только один, но основополагающий вопрос: – У тебя есть деньги?

– Есть… Тысяч сорок и ещё тридцать, если волосы продать.

– Какие волосы? – опешила Луиза Генриховна. Я объяснила.

– Хорошо… Диктуй адрес и жди врача. Компетентность и конфиденциальность гарантируются, даже не сомневайся. Только не торгуйся. Она этого не любит.

Через полчаса у калитки моего домика остановилось такси. Из него вышло крохотное человеческое создание лет восьмидесяти, в немыслимой винтажной шляпке с широкими полями. Создание было разодето в радикальные цвета скорой помощи: шляпка белая, белое же длинное платье в пол, с рюшами и с огромными оттопыренными карманами по бокам; и как выстрел в сердце – небольшой, цвета артериальной крови ридикюль на высохшей морщинистой руке, а на ногах ярко-алые кеды.

– Старуха Шапокляк! – пронеслось у меня в голове. И, действительно, вся она была какая-то колючая, востроносенькая, с гримасой ядовитой желчной иронии на узком мультяшном лице.

Старушка вошла в прихожую и, держа перед собой дряблыми лапками кровяной ридикюль, представилась: – Меня зовут Берта Самуиловна Фельдшер.

– Фельдшер? – растерялась я. – Но Луиза Генриховна обещала врача.

– Фельдшер – это не квалификационный уровень, а моя фамилия. – старушка разрезала меня острым взглядом и, рассмотрев моего внутреннего дебила, снисходительно добавила: – Бывают такие говорящие фамилии… еврейские. Не всем же быть Сидоровыми.

– Извините… – промямлила я. – Проходите, пожалуйста.

Но Берта Самуиловна не тронулась с места. Она вздохнула и, глядя мне в душу, сказала: – Для начала покончим с вопросами меркантильными. Вызов на дом, меня, как специалиста, обойдётся вам, деточка, в две тысячи рублей. Затем мои передвижения по городу на такси, лекарства, шприцы, анализы… оплачиваете, соответственно, тоже вы. Изустные выражения благодарности, уважения и восхищения – приветствуются.

– Конечно… – ответила дебил Катя и покорно пригласила врача пройти, наконец, к пациенту.

Тимур уже сидел на диване и сотрясался от кашля. Эти невольные движения отдавали ему в правый бок и заставляли мучительно морщиться. Он осторожно, обеими руками держал свою боль и смотрел на меня чужими осуждающими глазами. Стало очевидно, что я ему никто и звать меня Третья Снизу. – И, вообще… – огорчилась я. – Придумала себе возлюбленного на ровном месте, хотя видела его всего лишь три раза! Да и то, при очччень невыгодных для возникновения нежных чувств обстоятельствах.

Берта Самуиловна уселась перед диваном и щёлкнула ридикюлем. Оттуда она выудила стетоскоп, который сразу сунула себе в уши, и маленькую металлическую фляжечку. Сделав из неё пару хороших глотков, Берта Самуиловна прикрыла глаза, показывая то ли крепость, то ли вкус напитка. Затем она посмотрела на меня и сказала: – Вы наверное подумали, что я алкоголичка? И абсолютно верно подумали. Кстати, у ацтеков алкоголь разрешалось употреблять только по достижении семидесяти лет. Так что, с точки зрения ацтеков, ЗОЖ я соблюдаю. – она спрятала фляжку и, как мне показалось, невнимательно прослушала Тимура стетоскопом.

– Кто это его так? – спросила Берта Самуиловна, указывая на истерзанное тело пациента.

– Оборотни в погонах. – угрюмо ответила я.

– Ммм… Значит в живых оставлять не планировали. Они обычно побои тщательно маскируют и следов, практически, не оставляют. – она указала на огромный синяк на правом боку, который из-за йодной сетки перекрасился в зловещий сине-зелёный цвет, и заявила: – Вот это может быть опасным. Так что одеваемся, в машину и на рентген.

– А-а-а… вввдруг… если… кто-то в полицию?.. – забуксовала я.

– Вы меня оскорбляете своим недоверием. – презрительно среагировала Берта Самуиловна. – Мои люди – все, как на подбор. Чистокровные евреи. Единственная нация, которой ещё можно в наше время доверять. Сунешь тысячу сверху и будут молчать даже в гестапо.

У меня прям камень с плеч свалился, потому что её безапелляционный тон сразу дал понять, кто теперь будет нести ответственность за жизнь и здоровье Тимура. Мне стало очевидно, что нести ответственность, подписывать исторически значимые документы, скакать впереди бешено летящего эскадрона и, махая свистящей голубой шашкой, обращать в бегство супостата… на всё это Берта Самуиловна была рождена и пригодна, не взирая на субтильность. Я в этом процессе тоже, видимо должна была участвовать, но уже в статусе волонтёра Подай-Принеси.

Берта Самуиловна тут же позвонила какой-то Лии Сигизмундовне, произнесла в трубку кодовое слово, и мы помчались в подпольный рентгенкабинет. Тимура я замаскировала своей бордовой «толстовкой» с капюшоном, и он перестал блестеть бритым черепом, привлекая к себе внимание. «Подпольный» рентгенкабинет был расположен в обыкновенной поликлинике, и пожилая прокуренная женщина с короткой стрижкой сообщила нам, что ни перелома рёбер, ни трещины у Тимура нет и никогда не было. Я выдохнула. Но тут же напряглась. Небольшое, еле заметное затемнение в лёгких грозило пневмонией.

Мы рванули в аптеку. Целый ворох таблеток, шприцов, ампул, медицинских банок, перевязочных материалов было приобретено, невзирая на цены. Впереди меня мелькали алые кеды, энергично развивался белый неотложный балахон с оттопыренными карманами, и сухие тонкие губы небрежно выговаривали в окошко аптеки латынь фармакопеи.

Я швырялась деньгами, как пьяный купец. Самым дорогим оказалось приобретение электрического прибора для ингаляций – четыре тысячи российских крузейро! Затем мы метнулись на центральный рынок. Там я купила курдючный жир для растираний, мёд, натуральные кисломолочные продукты, свежие фрукты, рыбу, курицу и, вообще, всё, что могло организовать витаминную атаку на ослабленный иммунитет Тимура.

Берта Самуиловна Фельдшер оказалась не только грамотным врачом и энергичным организатором подпольных травмпунктов, но и по-стариковски болтливым человеком.

– Слушай, детка… – бесцеремонно выспрашивала она, сидя на переднем пассажирском сиденье. – А на чьи деньги банкет? Чем на жизнь зарабатываешь? – я кратко объяснила, что, мол, бродяга… мол, музыкант… что дело не в деньгах, что жизнь человеческая – не курдючный жир… на рынке не купишь…

– Не купишь… Кто это тебе, деточка, такую глупость сморозил? – проворчала Берта Самуиловна. Она достала свою фляжечку и сделала из неё глоток. – Вот именно, что купишь! Деньги – это самое главное! И почку себе новенькую купишь, и зубы вставишь, и дом, и мужа приобретёшь. Вот возьми евреев. Маленький народ, гоняли его все кому не лень, обвиняли в страшных преступлениях, а он выжил. Инки и майя исчезли, вместе со своими суперцивилизациями, а евреи остались. Почему? – я пожала плечами. Меня больше занимала своя судьба. В зеркале заднего вида маялся Тимур. Ему было дурно и еврейская выживаемость его тоже не волновала.

– А потому, что деньги у них играли главную, основополагающую роль. Вот возьмём меня. Как я выжила? Когда меня фашисты отдирали от матери, она мне, восьмилетней дурочке, сунула в руку фамильный перстень. Как сейчас помню: мощный квадратный берилл – зелёный и прозрачный, в обрамлении золотых миниатюрных листиков. Я его за щеку, а когда меня на опыты отправить хотели, отдала этот перстень тётке, что сортировала нас, как скот – кого к изуверам в белых халатах, а кого, как дистрофиков на откорм к местным латышам. Так и спаслась.

– А вы что в концлагере были? – осторожно спросила я. – Сколько же вам лет?

– Восемьдесят три! – гордо приосанившись, ответила Берта Самуиловна и рассмеялась сухим кашляющим смехом. – Живу пока! За себя, да ещё за тех детишек, которым спастись не довелось. – она задрала свободный рукав платья и сунула мне под нос левую руку. На внешней стороне сморщенного, рябого от старческого пигмента предплечья, смутно проступала синяя размытая наколка с номером.

– Во… видала? Меня только из-за неё в мединститут приняли. Была там в экзаменационной комиссии одна профессорша. У неё дочка в концлагере погибла. Пока я там пыхтела, да мекала над билетом, она и разглядела мой номерок. Пожалела…

В развёрнутом «подпольном» травмпункте были срочно организованы сверхбыстрые, сверхкраткие медицинские курсы. Никакой теории. Голая практика в полевых условиях, максимально приближённых к боевым. Берта Самуиловна пестовала из меня медсестру. Конечно, все эти лекарские сведения общеизвестны, они были у меня на слуху, и даже испытаны на своей шкуре. Но я их воспринимала будучи по другую сторону медицинских баталий, пребывая в статусе пациента.

Всё было готово. Больной был раздет и лежал ничком. Преподаватель, как фокусник держал в одной руке пылающий факел, в другой – медицинскую банку. Слушатель сверхкратких фельдшерских курсов был, как и положено, внимателен, прилежен и туп, как резиновая пробка от флакона с физраствором.

– … Вводим огонь в банку и считаем: – Раз, два… И сразу – хлоп, на спину! На, пробуй. Да не трясись ты… На позвоночник – ни в коем случае… вот сюда, чуть ниже лопатки…

– … Та-а-ак… берём ампулу. Салфетку… Вот видишь, тут полосочка? Отламывай… отламывай, отламывай. Отлично! На-би-ра-ем… Воздух у-да-ля-ем… Ты главное не переживай. Задница не твоя, так что коли смело! Вот сюда, в верхнюю внешнюю четвертинку… тут особых сосудов и нервов, как правило, нету…

– … Курдючный жир, деточка, – это тебе не крем для загара. Это биологически активное вещество. Натирай, не жалей… гуще накладывай. В 1959 году, в мою бытность на строительстве Каракумского канала в Туркмении, я имела на вооружении только морфий, пенициллин, трёхлитровую флягу йода и курдючный жир. И ничего… Триста душ зэка и два строительных городка мелиораторов лечила. Вот так!

Уже на пороге Берта Самуиловна наставляла: – Как только с кашлем пойдёт мокрота, звони мне. И, вообще, звони чаще. Звонки, в отличии от визитов, пока бесплатные.

Она вышла на крыльцо в своём белом балахоне с нелепо оттопыренными карманами, чуть вперевалку сосчитала ступени своими странно-молодёжными алыми кедами и уселась в такси. Крутая бабка! Вот такие люди, всё-таки, примиряют меня с грядущей моей старостью.

Я вернулась в дом. Тимур спал, замученный ролью тренажёра, на котором грубо и откровенно отрабатывались первичные, элементарные процедурные навыки среднего медицинского персонала. Я тоже валилась с ног. Уж слишком густо валились на меня события – исключительные и ошеломляющие…