Текст книги "До-мажор. Повесть-матрёшка"

Писать я насобачилась в колледже. Нет, сочинения и прочие бумаготворения неплохо писались ещё в школе, но в колледже мой талант окончательно вызрел, зарумянился, набрал сахаристость и упал прямо в руки нашему преподавателю музыкальной литературы Надежде Фёдоровне. И она не дала ему пропасть. По совместительству, Надежда Фёдоровна возглавляла кружок, который объединял любителей русского слова и русского стихосложения. В общем, там собирались люди-болтуны, которые свой порок краснобайства трактовали, как искусство.

И я писала. Писала музыкальные обзоры, статьи в наш внутриколледжный интернет-журнал, эссе и вирши… Поначалу мне это нравилось, только потому, что поощрялось Надеждой Фёдоровной. Дальше хуже. Развилась зависимость от белого листа, который болезненно наполнялся моим воображением, моими эмоциями, моим бредом…

Я поставила последний восклицательный знак, и отнесла листок Тимуру, который уныло лежал на диване и вполглаза смотрел телевизор.

– Здорово… – вяло оценил он, прочитав моё воззвание. – Где это ты так руку набила?

– Что значит где? Жила, читала… смотрела… К тому же, у нас в колледже был литературно-музыкальный кружок. Мы там стихи, песни писали, рассказики, статьи… В принципе, это несложно… голая технология. Берётся некий набор литературных штампов. Например: обнаглевший преступный элемент, неравнодушные граждане, федеральный уровень, продажная власть… и склеивается между собой образными словами, просторечьем, можно добавить матерщины. Короче, фигня всё это. Да, и вообще… может я самородок. Бывают же такие?

– Наверное… Хотя я за свою жизнь самородков не встречал. То есть, встречал, конечно, но полных придурков. – он помолчал, а потом спросил с надеждой: – А может, ты с интернета качнула, а?

– Ну, даже если бы и качнула… что это меняет? Слушай… тебе что не нравится?

– Не в этом дело. Я вот прочитал твоё… – он потряс в воздухе листком. – И мне стало не по себе. Сам я, вроде, как бы жертва, но отец-то мой преступник. И брат тоже. С ними, если судить по твоей писанине, надо поступать соответственно – обличать и преследовать. Да и кафешечки мои построены на деньги отца, то есть на средства криминальные. Получается, что правильно меня разыскивают. Преступник я. Может поневоле, но…

– Нет, ты подожди… – загорячилась я. – Ведь по закону ты преступлений не совершал. А дети за отцов не отвечают. У меня, например, папа первую семью бросил и ушёл к моей будущей маме. А там двое сыновей остались, между прочим. Так мне, что теперь, волосы на голове рвать, из-за того, что я на папины денежки росла, одевалась, училась…

Тут с улицы донёсся автомобильный сигнал. Прибыла Берта Самуиловна Фельдшер – подпольный врач, алкоголик, узник фашистских концлагерей, наш спаситель, чудачка и просто удивительный человек…

Она проснулась. А как было не проснуться, если первым автобусом приехала Ирка Твердохлебова и зажужжала большой назойливой мухой. Понесло её отчитываться, как она встала затемно, как не было билетов, как ехала без билета, и зачем ей билет, если она едет по студенческому, хотя с билетом место сидячее гарантированно, а без билета будешь торчать в проходе, как дирижёр в сортире…

Но в этот раз, Катя была ей даже благодарна. Сон был омерзительно гадок… что-то она там била… какие-то стёкла, гоняла кого-то здоровенной палкой… Кстати о дирижёре… во сне тоже присутствовал какой-то вонючий, загаженный сортир. Так что, проснувшись, она испытала огромное облегчение.

Катя плотнее завернулась в одеяло и стала слушать Иркины незолотые «секвенции», нет-нет проваливаясь в дрёму, в сладкую и липкую, как мамкино варенье из малины, как коричневый жжённый сахар, из которого бабушка делала казинаки… Катя отламывает солидный кусок и бежит во двор, где её нетерпеливо ждут Оксанка, Лёшка и эта… недавно приехала. А вслед несётся: – «Катька, засранка! Куды куски хваташь, обед скоро…»

– … И вот прикинь, выхожу я такая из автобуса, ну там… возле «Мака», а «Мака» то и нет, прикинь! Витрины все побиты, под ногами стекла… прям хрустят. Полицмаки на каждом шагу. Говорят, банда какая-то ночью там укрывалась, типа отстреливалась. И взяли их только под утро, и то пока этот… как его… бронетранспортёр прямо вовнутрь не заехал. Там просто жесть!

Катя проснулась окончательно. Собственные смутные воспоминания наползали на Иркины «секвенции» и неясным шепотком, пока только намекали на то, что… якобы, предположительно… это конечно ужасно, но уже пополз некий дымок, пока без огня… Всё это рождало тревогу высокого напряжения, которая росла, дулась, и когда в десять часов утра вышли в эфир первые криминальные новости, вдруг лопнула.

На экране смартфона появилась барышня в полицейской форме, и с упрёком глядя Кате в глаза, принялась вещать: – По нашим данным, в городе N, зафиксировано хулиганское нападение на предприятие быстрого питания «Макдональдс». Злоумышленники полностью уничтожили стеклянные и зеркальные конструкции, привели в негодность мебель в зале для принятия пищи, разогнали посетителей и ночную смену обслуживающего персонала. Затем, забаррикадировавшись в пищеблоке, преступники оказали сопротивление подоспевшему наряду полиции, но к прибытию бойцов росгвардии, успели скрыться. Камеры видеонаблюдения зафиксировали действия бесчинствующих вандалов…

Тут полицейская барышня исчезла, и в чёрно-белом кадре видеофиксации появилась тоненькая, изящная фигурка бесполого человека. В руках он держал здоровенную не по росту палку, а лицо было скрыто капюшоном куртки. Как только бесполый вплотную подошёл к стеклянной стене «Макдональдса», тут и начался, собственно, трэш.

Складывалось такое ощущение, что человека с дубиной довольно длительное время заряжали, как аккумулятор, и явно перестарались. А потом, первое, что попалось ему на пути, оказалось «Макдональдсом». Это было не преступление. Скорее всего, это походило на некий спорт высоких достижений.

Беззвучно взрывались громадные стены стекла, брызгая по сторонам осколками; люди в панике метались по залу, не понимая, что происходит. Между ними металась фигурка с дубиной и работала, работала, работала… Потом показали уже отдельные фотографии кадров: в овале капюшона искажённое злобной гримасой лицо Кати с выпученными глазами. Тщедушное тело лихо закручено в богатырском замахе. В руках – металлический стул. То же самое лицо, но из тоненьких рук, в сторону витрины с блюдами, летит стол.

А на этом фото, Катя топчет своими «Жориками» противень с котлетами, а здесь грамотно баррикадирует дверь на кухню, роняя на пол громадный холодильник, метко отбивается из-за баррикады довольно крупной картошкой и выплёскивает на кого-то громадную кастрюлю с чем-то тёмным и парящим…

Нет, ей не стало мучительно стыдно, она не вскрыла себе вены и не задавилась струной от контрабаса. Нет. Более того, она даже не упрекнула себя. Катя просто забралась на вторую полку, самого дальнего стеллажа хранилища, свела к переносице нарисованные бровки и после небольшого раздумья всё, всё, всё поняла.

Стало ясным, как день, что в музыкальном колледже активно функционируют два портала. Через портал хранилища можно поспеть к моменту гибели какого-нибудь человека и его спасти. Причём портал, каким-то образом, наделяет для этого не только физическими, но и моральными возможностями. В этот портал периодически ныряет Алёна Сергеевна Чудище-Франтенбрахт и, надо думать, кого-то всё время спасает.

Второй портал замаскирован под шкаф в кабинете педагогики. Пройдя через его горнило, человек превращается в стихийное бедствие. В этот шифоньер, несмотря на возраст, наверняка похаживает Косматова Нина Ивановна.

Но самое страшное, что оба портала вызывают зависимость, на манер наркотиков. Так как, индивидуум получает ни с чем не сравнимое удовольствие не только спасая, но и разрушая. Катя вспомнила свои ощущения, которые ей подарило обладание дубиной, и ей стало жалко Косматову. Стало понятным, что преподавателя педагогики элементарно засосало, и отказаться от роли рыцаря плаща и дубины она уже не смогла.

– Мда… сюжетец-то довольно банальный. – думала Катя. – Силы добра, силы зла. Между ними хрупкое равновесие. Всё, как в «Ночном дозоре» Лукьяненко. И тут незапланированно появляется девушка Катя и вносит в это равностояние сумятицу и неразбериху. Эта девятнадцатилетняя идиотка носится по порталам и прыгает по чашам весов, то становясь на сторону Франтенбрахт и спасая раненого лётчика, то бросаясь во все тяжкие, разносит в хлам привокзальное кафе! Вы уж определитесь Екатерина Степановна, на чьей вы стороне…

В кармане завибрировал смартфон. Звонила Копенкина и перепуганным голосом вопрошала, где её носит и не соизволит ли её величество Екатерина Великая посетить «репу», а то весь оркестр в сборе и нижайше просит, да Лапша два раза уже спрашивала…

– Передай ей, что я заболела. – мрачно сказала Катя и добавила: – Бешенством… Меня Косматова покусала. – она кряхтя слезла с полки, подошла к двери портала и, распахнув её, приставила ключ.

– Пикирующий… – неприветливо сказала Катя кирпичной кладке. Кладка не отреагировала. Внезапно, Катя, почувствовала сильное раздражение. – Вы что там… совсем? Я что, по вашему, должна каждый день ломать голову? Вы думаете у меня полные карманы паролей? – она не заметила, как стала орать, пиная кирпичи ногами. – У меня полные карманы проблем и госэкзамены на носу! У меня времени нет совсем! Открывай, зар-р-р-раза!.. – следующий удар ногой пришёлся в пустоту. Портал открылся. Катя оторопела: – Ну, вы даёте…

Она выглянула за дверь и принюхалась. Слава богу, вони не было. Да и откуда ей было взяться. Пахло летом. Не какими-нибудь жалкими лопнувшими почками, а самым настоящим полноценным зелёным листом, разморенным от припекающего солнца. Пахло густым травостоем, в который падаешь, как в объятья друга. А потом, лёжа в этих объятьях, слышишь, как шуршит и разбегается по сторонам насекомая мелюзга, как натужно и тяжело думает под тобой полуметровый слой плодородного чернозёма, насквозь пропитанный бесчисленной слепой жизнью.

Толстый важный шмель, смахивающий на озабоченного инспектора ГИБДД, чинно проляминорил мимо Катиного носа, ударился о невидимую защиту портала и свалился в траву. Катя легко спрыгнула на землю и оглянулась. Она увидела трансформаторную будку, на сваях и с проводами на стеклянных изоляторах. На правой дверце будки скалился череп с обглоданными костями; на левой – техническая писанина с восклицательными знаками, и чуть ниже, почему-то мелом, контур ключа.

Катя огляделась. Будка стояла на просеке, по которой в обе стороны гигантскими шагами уходили небольшие копии Эйфелевой башни с уныло висящими высоковольтными проводами. Ни раненых, ни взывающих о помощи рядом не было, зато там, за деревьями, слышна была какая-то невнятная возня и тревожный гомон.

Она быстро замелькала меж стволами и через минуту оказалась у большого пруда, на противоположном берегу которого наблюдался небольшой «кипиш». Человек десять народу бестолково суетились у воды, махали и всплёскивали руками, как люди в крайней степени возбуждения. – Ну, вот… кто-то утонул! – почему-то радостно подумала Катя, и в ней тут же запела, завибрировала высоко и звонко струна невероятного счастья. Это был почти экстаз – предтеча подвига, и она с трудом совладала с собой, чтобы тотчас не броситься в воду. – Так… плаваю я хоть и неплохо, но спасать, тащить из воды, это ж надо уметь. – она вытащила смартфон и, дрожа от нетерпения, напечатала прыгающими пальцами: – Спасение утопающего.

Не дожидаясь ответов, она кинулась вокруг пруда, к противоположному берегу, и уже на бегу, собранная и отрешённая, впитала всё, что знает о спасении на водах цивилизованный мир. Затем, также на бегу, стала срывать с себя одежду, эмоции, мысли о последствиях… всё потом, всё потом… сейчас только скорость! Мгновенья решают всё!

Подбегая к месту трагедии, Катя увидела с высокого берега и метущихся в панике людей и пузыри воздуха в мутной воде, на которые указывали эти жалкие, потерявшиеся заячьи души. Она рванула с ног ботинки и, коротко разбежавшись, застыла в прыжке над водой.

Это было новое, доселе незнакомое умение – сильно оттолкнуться, взмыть свечой, но достигнув мёртвой точки, вдруг круто переломиться в воздухе и, вытянувшись в эффектную строгую прямую, кинжалом, без брызг, войти в воду. Как только Катя очутилась в пруду, выяснилось, что она зря открыла глаза. Казалось, что вместо воды в водоём налили сто тысяч кубов кофе латте.

Катя, отчаянно и наудачу, широко водила руками, надеясь вслепую зацепить утопленника, и это ей почти сразу удалось. Утопленник, как и предупреждал Гугл, беспорядочно и рефлекторно махал руками, бился, как большая неуклюжая рыба, всячески мешая Кате поднимать его на поверхность.

Но невозможно бороться с почти доброй сотней видеороликов, с практикой нескольких десятков профессиональных спасателей и железной хваткой студентки четвёртого курса музыкального колледжа имени Даргомыжского Екатерины Сотниковой…

Водолаз орал, как резанный, и ни одного цензурного слова она не услышала. Он стоял на глинистой отмели – здоровенный, уже немолодой дядька – и, топая в бешенстве ластами, отчаянно срывал с себя водолазные причиндалы. Вокруг него застыли оторопевшие люди и с открытыми ртами смотрели на Катю. Люди были в рабочих спецовках, которые Катя, почему-то, сразу не заметила. В голове стоял туман. Она никак не могла взять в толк, откуда вместо утопленника взялся водолаз.

Катя потеряно вышла из воды, неловко оскальзываясь на глине поднялась на берег и только тут заметила, что на ней кроме почти прозрачных трусиков и бюстгальтера ничего нет. Она похватала разбросанные на берегу ботинки и заторопилась вдоль пруда, собирая по пути джинсы, футболку, ветровку, смартфон…

– Вот это ты отпицикатила! Срамотища! – Катя корчила жуткие гримасы и чувствовала за спиной целый пруд стыда… сто тысяч кубов отборного, до обморока, стыда. Она вошла в лесополосу и оглянулась. На берегу разворачивался подъехавший автокран. Двое в спецовках дирижировали ему, чтоб не свалился в пруд. Водолаз, пригорюнившись, сидел под берегом. Возле него, убедительно жестикулируя, суетились двое.

– Как это он мне позволил? Вот же дура трижды альтерированная. Не разобравшись, прыгнула… люди работают, а ты… – Катя вспомнила, как в непроглядной, взбаламученной глубине, она несколькими обманными опытными движениями завладела щетинистым подбородком водолаза, вынырнула с ним на поверхность и, задрав над водой его голову, отбуксировала эту нелепую конструкцию к берегу. – Хорошо ещё искусственное дыхание не ринулась делать… – она помотала головой, отгоняя эту фантастически дурацкую сцену и, укрывшись за кустом орешника, стала одеваться.

Продолжая себя ругать, она подошла к трансформаторной будке и тут её пробило: – Так… подожди. Если водолаза спасать не требовалось, значит где-то здесь недалеко надо спасать кого-то другого. – Катя застыла и прислушалась. В противоположной от пруда стороне раздавался еле слышный писк и приглушённые голоса.

Глава девятая

– Ну, вот… Дело сдвинулось! – сказала Берта Самуиловна, прослушав и осмотрев Тимура. Она оглянулась на меня и добавила: – А у тебя лёгкая рука, деточка. Меняй свою бандуру на стетоскоп. Будешь людей приводить в соответствие с нормой.

– Да, какой из меня врач? Врач – это солист! А я так… аккомпаниатор.

– Ты просто не знаешь какие могучие «дубы» встречаются среди практикующих врачей. Ммм… закачаешься! Такое в эпикризе пишут… миому с миопией путают! Вот, кстати, мне тут недавно привозят труп…

– Простите, а вы каким врачом работаете? – тут же спросил Тимур.

– Патологоанатомом. – высокомерно ответила Берта Самуиловна.

– А разве это врач? Он же только трупы режет…

– Патологоанатом – это, прежде всего, хирург, молодой человек! Да, и трупы я не режу. Не царское это дело. На это санитары есть. Так что вместо ножа у меня микроскоп и куча писанины. К тому же, иногда приходиться подменять терапевта, онколога и кардиолога. А когда привозят криминальный труп, то я судмедэксперт. Вот так!

– Судмедэксперт? – поразился Тимур и даже приподнялся с дивана. – А может вы тогда скажете, отчего умер бывший начальник полиции?

– Скажу… Трансмуральный инфаркт… заднедиафрагмальный.

– А на самом деле?

– Так… больной. У вас что передозировка курдючным жиром? На каком на самом?

Но Тимур уже остыл, сел на диван и обвиняюще сложил руки на груди. – По-ня-я-ят-но… Боитесь? Меня когда эти ублюдки допрашивали, то ясно дали понять, что начальника полиции они убили.

Но Берта Самуиловна уже отвернулась к столу, достала из ридикюля ручку и пробурчала: – Ладно, хватит… Сейчас я вам выпишу отхаркивающее и… – она оглянулась на Тимура и угрожающе добавила: – Успокоительное!

Только тут до меня дошло, как удачно для нас всё складывается. Я схватила листок со своим призывом и положила перед ней на стол. Она величественно поблагодарила, достала из ридикюля очки и стала невольно читать мою прокламацию.

– Что это? Всем, всем… ммм… ззз… бурым-бурым… что за?.. – она прочитала до конца и, откинувшись на спинку стула, окинула меня недоумевающим взглядом.

– Вот, значит, как? Борьба с ветряными мельницами? Вы что, деточки, Сервантеса обчитались? – она жалостливо покачала головой. – Вас же в порошок сотрут… и меня вместе с вами.

– Вас-то за что? – я села рядом с Тимуром, показывая, что Сервантеса мы читали вместе.

– Ну, как же… Я же вижу, что меня тут на слабо берут. – она сняла очки и указала ими на Тимура. – Деточка, когда твой папа ещё парил в околоплодных водах, меня тоже брали на слабо. Так я распорола одному зэку рожу большим ампутационным ножом, в качестве алаверды за его посягательство на мою девичью честь и на колбу с морфием.

– И что? – недоверчиво, но с отдалённым трепетом спросила я.

– А ничего… – пожала она своими колючими плечами. – Зашила красиво. Потом бегал ко мне на перевязки.

Мы переглянулись с Тимуром и без слов поняли, что лучшего союзника в грядущей неравной, но праведной войне, нам не найти.

– Понимаете, Берта Самуиловна… – осторожно начала я, и уже через пять минут она знала всё.

– Так вы что хотите, чтобы я в суде опровергла своё же заключение? – с уничтожающей интонацией спросила Берта Самуиловна.

– Ну, да… – робко пожала я плечами.

– Тридцать тысяч! – она спокойно принялась укладывать в ридикюль очки, стетоскоп…

– Что?!..

– Тридцать тысяч рублей. – твёрдо сказала Берта Самуиловна. – И ни копейкой меньше. А что?.. – она вдруг чуть ли не подпрыгнула на стуле. – Всё справедливо. За сколько фиктивное заключение написала, за столько и настоящее. Мне лишнего не надо. – она посмотрела в наши ошеломлённые лица и удивлённо развела в стороны руки. – Нет, ну это мне нравиться. Один получит назад легальную жизнь и бизнес; другая выйдет за него замуж; город получит спокойную криминальную обстановку, а несчастной Берте Самуиловне Фельдшер красиво пожмут руку?

– Нет… ну, что вы? – я извиняюще прижала руки к груди. – Не в этом дело. Деньги, это конечно… это и к Бетховену не ходи. Просто мы, вообще, не ожидали, что вы согласитесь.

– То есть, ты хочешь сказать, что Берта Самуиловна не в состоянии совершить благое дело? – она насмешливо и грустно покачала своей винтажной шляпой. – Да я только этим и занимаюсь! Круглосуточно! Просто бесплатные услуги развращают население. Ой, как развращают, деточка…

Берта Самуиловна отбыла на такси, посеяв в наших душах надежду и увозя пластиковый контейнер с мокротой Тимура. Позвонил Вадим. Он долго мялся, спрашивал, а не надо ли чего. Я отвечала сухо. Да, мол, надо… позарез нужен бильярдный стол и стриптизёр в костюме пожарного. Он опять жутко разозлился и сказал, что завтра, с утра, придут работники клининговой компании и на пару часов лучше покинуть помещение.

Смартфон показывал восемь часов пополудни. Мы с Тимуром сели и по-семейному подсчитали наши финансы. Вернее мои. Финансов оказалось немало. Хотя, если отнять тридцатку Берты Самуиловны, то не так, чтобы и много. Для прокламаций нужен принтер, бумага, клей. Для нормальной жизнедеятельности нужна еда, лекарства, бензин для Зизи, оплата за жильё и ещё абсолютно неясная куча непредвиденных расходов. Ведь ими выстлан путь нелегалов.

Порешили, что завтра с утра я продам волосы Тимура в какой-нибудь парикмахерской.

– А сегодня мне надо ещё поработать. – сказала я, закидывая за спину «Гибсона». – А ты… – я ткнула своим указательным пальцем в жёлтую халатную грудь Тимура. – Усиленно выздоравливай и приводи в порядок свой внутренний мир. Депрессию не пущать! Витамины потреблять! Всё!

Но прежде чем уйти, нам пришлось преодолеть взаимное влечение двух молодых организмов. Неравная температура наших тел быстро сравнялась, и на какое-то короткое время подпрыгнула до критической. Я еле оторвалась от «бессознательного проявления чувственности», и чуть ли не за волосы, как Мюнхаузен, выволокла себя из дома.

Июль плыл по городу, как фрегат. Дул тёплый попутный ветерок. Слегка парусили зелёные насаждения, натянутые провода пели снастями, а на шпиле сталинской семиэтажки бликовали и семафорили белые радиомодули сотовых операторов. Заходящее солнце неспешно удлиняло тени. Моя личная неказистая тень пала на постамент памятника Менделееву Дмитрию Ивановичу и вечерний июльский сквер услышал:

Ветер ли старое имя разве-е-еял,

Нет мне дороги в заброшенный кра-а-ай.

Если увидеть пытаешься и-и-издали,

Не разглядишь меня,

Не разглядишь меня,

Друг мой проща-а-а-ай.

Старая, забытая советская песня. На стихи Робиндраната Тагора и с очень качественной мелодией какого-то композиторского «зубра», а может и «мастодонта». Это вам не современное тяп-ляп, на компе сделанное; одну музыкальную фразу тащат через всю убогую песню, как бурлаки, честное слово. А всего-то делов – устаревшую манеру пения, чуть-чуть двинуть в сторону хип-хопа, чуть придавить голос, сделать его отстранённо-пришепётывающим… и, вуаля! Старая, казалось, навсегда ушедшая песня превращается в современный хит!

А припев? О, боже!.. Поцелуй в сердце!..

Я уплываю и время несёт меня

С края на кра-а-ай,

С берега к берегу, с отмели к отмели…

Друг мой, проща-а-ай!..

По аллее, ещё прохаживались последние семейные трио и квартеты, на скамейках сидели оплывшие фигуры пенсионеров, но их время ушло. На гребне надвигающихся сумерек летела на Комсомольский проспект всласть выспавшаяся летняя тусня тинейджеров. Первые «ласточки» проносились мимо, задевая меня своим любопытством и презрительно топыря нижнюю губу: – Старьё и отстой!..

– Да пошли вы! – думала я. – Денег от вас всё равно не дождёшься, хоть вам тут нудистские пляски показывай…

Песня сменяла песню, изредка падали в кофр крузейро, дублоны и тугрики, а в затылок мне покашливал и приговаривал бетонный русский гений:

– Неплохо, неплохо, Кирюшкина… Ещё чуть -чуть, и я тебе прощу твой трояк по химии в школьном аттестате…

Вдруг из вечернего романтического флёра, из атмосферы честного фонтанирующего трубадурства, возникли и встали передо мной две человеческие фигуры.

– Слышь ты… – произнесла одна фигура девичьим голоском. – Это наше место. Собирай своё барахло и двигай по холодку.

Это было неожиданно. Я произнесла: – «Ап…» – и, закрыв на полуноте рот, присмотрелась. Какая-то девка. С ней парень… здоровенный, с гитарой. Ясно, конкуренты! Причём, неадекваты. Проще говоря, быдло. К сожалению, и такая экзотика попадается среди нашего брата уличного музыканта.

– Да-да… – сказала я, торопливо укладывая гитару в кофр. – Работайте на здоровье, милые люди. Приятного вечера…

– Психопатия не лечится – медицинский факт. – всегда говорил мне папа. – У таких людей просто недоразвиты некоторые отделы мозга. Так что, достойный отпор психопату может дать только психопат.

– Я не психопат, я не психопат… – уговаривала я сама себя, перебегая проспект перед жёлтой маршруткой. – Я не психопат, я не психопат… – бормотала себе под нос, устраивая «Гибсона» на его место за передним сидением Зизи. – Я ни разу не психопат… – уже неуверенно говорила, освобождая себя от фенечек, браслетов… и пряча ключи с брелоком автосигнализации в тесный карман джинсов… Вот и всё! Из лишнего на мне осталась только поясная сумочка с документами и с телефоном… но это святое. Мало ли машину угонят, разборки с полицией…

Освободившись от украшений и прочих атрибутов современного человека, я с удовлетворением почуяла, как наружу, отряхиваясь и скаля белую зубастую пасть, вылезла из меня ощенившаяся сука – злобная и мстительная. Она вприпрыжку пересекла проспект (теперь уже перед чёрным джипом, который возмущённо просигналил, но в ответ моментально огрёб поднятый средний палец). Она пружинисто подошла к собравшейся толпе молодёжи, внутри которой быдлан с гитарой беспомощно копировал Цоя, и протиснулась в первый ряд.

По внутреннему кругу толпы ходила «психопатка». Она собирала в старую фетровую шляпу подаяния, впаривала лохам диски и визитки. На асфальте стояли комбик с проводами, микрофон на стойке и, собственно, сам «певчий». Позади него морщился Дмитрий Иванович. Его бронзово-бетонные волосы стояли дыбом.

Белый снег, серый лёд

На растрескавшейся земле…

– утробно выл «певчий», старательно имитируя манеру и тембр великого Виктора. «Психопатка» – вылитая Бритни Спирс – отвратительно сдобно-белая, с громадными наглыми очами, сверкала ляжками под коротенькой юбкой и лживо улыбалась – «сушила бивни», как говорит мой дядя Артём.

В детстве у меня была заводная игрушка. Настоящий раритет. Металлическая, с ключиком и с тугим заводом. Это был жёлтый цыплёнок. Помню я очень его боялась, но никак не могла удержаться, от того, чтобы не завести упрямый механизм, чувствуя, как с каждым оборотом ключа нарастает напряжение игрушки. И невозможно было оторваться от этого зрелища: милая жёлтая пташка вдруг превращается в монстра, с бешеной скоростью склёвывающая всё и вся на своём мелко подпрыгивающем пути…

«Бритни» дрессированно шла по кругу, и когда до меня оставалось человек пять, в моей спине какой-то сторонний Заводильщик стал проворачивать ключик. Бездушная ленточная пружина с угрожающим скрежетом и с невероятным усилием наматывалась сама на себя. А когда мои глаза встретились с наглым вопрошающим взглядом «Бритни», Заводильщик отпустил меня на волю, отбежал на безопасное для себя расстояние и с восхищённым испугом принялся наблюдать за яростной пляской механического монстра.

– Здрасссти… – произнесла я в размалёванные подробности её лица. Конечно, она меня узнала; её лицо дрогнуло, но это было всё, что она успела сделать.

Я ударила по шляпе снизу, подло и метко, сразу обеими руками. Над её головой взлетели пиастры, визитки, диски… Завизжав от сладострастья, я вцепилась ей в причёску и моментально оказалась у неё сзади. «Бритни» с невероятной гибкостью выгнулась назад и дико завизжала в ответ. Я держала её крепко, с невероятным удовольствием, и не давала ей вывернуться, чтобы оказаться ко мне лицом к лицу. Кто-то обхватил меня сзади и стал отдирать мои руки. Но не тут-то было.

– Только вместе с волосами… – радостно думала я. И ещё болтались, почему-то, в моей воспалённой голове две одинокие фразы: – «Скальпирующая рана» и « А всё-таки я психопат!»

Прямо передо мной толпа ощетинилась смартфонами. Азартные ликующие рожи, раскрытые в изумлении рты, крики «Вау!..» – всё подтверждало, что я на ринге, и это женские бои без правил.

Вдруг раздался твёрдый знакомый окрик: – А ну, прекратить! – меня на мгновенье отпустили, затем нас с «Бритни» крепко прижали друг другу и стали профессионально выворачивать и ломать мои мизинцы. Когда я, наконец, разжала хватку и сфокусировала взгляд, я поняла, что передо мной полицейский и полицейский знакомый.

– Эй-эй… сестрёнка, ты что творишь? Успокойся, слышишь… – встряхивал меня за плечи сержант Обещалкин. За его спиной мрачный «певчий» собирал аппаратуру. Другой полицейский стоял у него над душой. «Бритни» сидела на корточках, в обнимку со своей потрёпанной головой и со своей психопатической личностью.

Обещалкин властным жестом прекратил движение по проспекту, и я, опять под конвоем, только уже вкупе со своими жертвами, уныло направилась к знакомому «УАЗу».

– Господи… мать моя и гармонический минор!.. – ахала я, содрогаясь наружно и внутренне. – Ведь это уже рецидив! В следующий раз за мной будут нести чей-нибудь труп! Что с тобой, Катя Кирюшкина? Вообще-то, любовь должна делать из людей ангелов, а вовсе не лохматых овчарок с демоническим поведением…

Подойдя к машине, сержант распахнул заднюю дверь. Мы взглянули в нутро. Клетка, надёжная и строгая, пуганула нас своим арестантским «уютом».

– Документы. – потребовал сержант.

Документы оказались у всех троих. Тридцать суток сидеть в «обезьяннике», для установления личности, никому неохота.

– Значит так… – сказал Обещалкин. – Рассказывайте, как дело было. Вот ты… – и он ткнул пальцем в «Бритни». Та закудахтала:

– Мы выступали… всегда… наше место… всё было норм… ни с того, ни с сего… сумасшедшая… чуть не оторвала… сажать таких… больная!

– Теперь ты. – дал мне слово сержант Обещалкин.

– Я выступала.. – затарахтела уже я. – Всё было норм… наглая, как двухэтажный автобус… вдвоём… прогнали, как бродячую собаку… таких обратно в маму засовывать, на переплавку… психопатка!

– Ясно. – подвёл итог Обещалкин. – А теперь выбирайте. Или вы по-хорошему расходитесь, и не дай вам бог где-нибудь опять сцепится, или едем в отделение… – при этом он кивнул на открытые двери УАЗа. – Оформляем административку, штраф за незаконное музицирование, попрошайничество… короче, там найдут за что привлечь.

– Мы уходим. – быстро выбрал «певчий». «Бритни» набрала воздуха для возмущения, но её напарник угрожающе выпятил свою нижнюю челюсть и повторил, уже конкретно для неё, раздельно и с нажимом: – Мы у-хо-дим…

Когда в спелых, сформировавшихся сумерках растаяла психопатическая парочка, сержант Обещалкин раскрыл мой паспорт и начальственно протянул: – Та-а-ак… Екатерина Кирюшкина. Нарушаем?

– Какой там нарушаем? – возмутилась я. – У меня, между прочим, на эти нарушения разрешение есть. Один сержант полиции назвался моим братиком и отдал мне этот город в безраздельное и вечное пользование. Могу петь где хочу, когда хочу и что хочу. А эти двое биполярников, с недоразвитым мозгом, надумали у меня площадку отобрать. Так что это самооборона, к Бетховену не ходи!

Обещалкин помотал головой и усмехнулся. – Дал господь сестрёнку… Ладно, вот тебе мой номер – если что, сразу набирай.

– Спасибо.

– Пользуйся… только с рукоприкладством поаккуратнее. – он вдруг посуровел. – Кстати, о биполярниках. Меня после того дня рождения… ну, в «Корчме» которое… Так вот… меня потом шеф вызывал. Интересовался, кто ты, и где я тебя откопал. – Обещалкин замолчал и в ожидании уставился на меня.