Текст книги "До-мажор. Повесть-матрёшка"

Кабинет педагогики пребывал в запустении с марта месяца. Аккурат под женский праздник, над ним, на втором этаже в бухгалтерии лопнула батарея отопления. Последствия были ужасающие. В бухгалтерии встал дыбом паркет, а в кабинете педагогики рухнул лепной потолок.

Вместо паркета, кто-то из родителей студентов пожертвовал колледжу рулон линолеума, и его постелили начерно, без плинтусов. Кабинет же Нины Ивановны Косматовой решили отремонтировать летом, благо оно уже на носу и скитаться по чужим кабинетам осталось недолго.

Хоромы у Косматовой были роскошные. Это была громадная комната с лепным потолком; по длинной стене четыре окна, по короткой – классная доска и дверь в небольшую уютную подсобку без окон. В подсобке стоял небольшой письменный стол, стул, у стены – большой шкаф, который больше подходил спальне, чем учебному заведению.

Конечно, здесь Катя бывала не раз и уж портальную замаскированную дверь, как в хранилище, она бы приметила. Но сейчас, она это всё осматривала под другим углом, с другими намерениями и с предчувствием нового знания. Кабинет был, как кабинет, только потолок поражал глинистым коричневым нутром и торчащей дранкой.

Катя прошла в подсобку. Она от потопа не пострадала. Всё также стоял стол, на спинке стула висел плащ Нины Ивановны, на сиденье – сумка с торчащей бутылкой. Катя щёлкнула выключателем. Света не было. Она включила фонарик смартфона и повернулась к шкафу. Он был поделен вертикально на две неравные части. На правой, большей располагались полки, которые были забиты книгами, папками и журналами. Левая половина представляла из себя дверь.

Катя дёрнула дверь шкафа, та оказалась заперта. – Вот оно… – у Кати часто заколотилось сердце, и она, замирая, внимательно осветила дверь фонариком. Предчувствие её не обмануло. Прямо посредине дверного полотна, чьей-то рукой был нарисован абрис ключа. Она выдохнула, но вместо азарта искателя приключений, вдруг испытала неприятное сосание под ложечкой. Предчувствие нового знания поменялось на предчувствие близкой и абсолютно неотвратимой беды.

– Ну, зачем, зачем, ты сюда попёрлась? – чуть не плача, подумала Катя. – Тебе что, одного портала мало. Господи… вот уж, действительно, хабанера майонезная! Везде свой до-мажор найдёт! – она схватила бутылку и выскочила из кабинета. Торопливо закрывая дверь, Катя услышала за спиной приближающиеся тяжёлые шаги.

– Сотникова, только не говори мне, что ты приходила оштукатурить потолок. – Франтенбрахт Алёна Сергеевна, как всегда очень вовремя, возникла за спиной. Рассеянно выслушав Катино оправдание, Алёна Сергеевна слегка поморщилась, поёжилась, как будто ей за шиворот попала вода и, отведя глаза, вполголоса сказала: – Кстати, о Косматовой… Тут она на тебя жаловалась. Скажи, это правда, что ты у неё деньги постоянно выпрашиваешь у кофейного аппарата? Говорит, что уже боится к нему подходить! Ты что её там караулишь?

Дело было пару дней назад. Катя стояла в вестибюле колледжа возле кофейного аппарата и зачарованно наблюдала за растущей над стаканчиком коричневой пенной шапкой. Она предвкушала, как в задумчивом кофейном миноре встанет у окна, и между скупыми горькими, без сахара, глоточками, представит своего Пикирующего в парадном мундире военного лётчика. Пикирующий легко взбегает по длинной парадной лестнице и открывает тяжеленную дверь музыкального колледжа. Затем растерянно озирается в вестибюле, и на вопрос вахтёрши, спрашивает, как бы ему увидится с Екатериной Сотниковой…

– Сотникова, ну-ка, плесни кофейку любимому учителю. А то мелочи нет… – Нина Ивановна Косматова стояла рядом и, слегка наклонив набок голову, купала Катю в лучах добрых ласковых глаз. Не хватало только нимба над благородной седой головой. Надо было отдать ей свой стакан и все дела. Но тогда пришлось бы переться по всем архитектурным извивам учебного корпуса в общежитие, брать деньги, потом где-то их менять на мелочь. И, уж конечно, настроение будет не то, а её Пикирующего в парадном мундире военного лётчика, равнодушно выхлебает педагог-психопат Косматова Нина Ивановна. С какой стати?

Катя с огромным искренним сожалением посетовала на отсутствие денежных средств в размере тридцати рублей и отошла к окну, где нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, ждала её, ох и нелёгкая, но такая романтическая судьба офицерской жены… Отошла и забыла. Забыла? Так вот распишись и получи страшную кофейную месть Косматовой.

Когда Катя, ещё на первом курсе, впервые столкнулась с апологетом несправедливости в лице преподавателя «Методики педагогики», она страшно переживала, возмущалась, показывала родителям в лицах сцены, наполненные подлостью и трагизмом. Мать охала и сочувственно качала головой, но отец сказал:

– «А по-моему, вы там все должны благодарить эту вашу Косматову…

– ???!!!…

– Ваша ошибка в том, что вы смотрите на эту ситуацию глазами дуалистов. То есть делите мир на чёрное и белое, на агрессора и жертву. Как у Пушкина, помнишь – …вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень…

– Ну, так и в чём же ошибка? – раздражалась Катя.

– А то, что мир надо делить, минимум, на три части.

– Что-то я не понимаю… как можно нашу ситуацию поделить на три части?

– Я бы поделил так: плохой учитель против хорошего (есть же у вас и хорошие учителя?). А третья сторона, это вы студенты, как результат противостояния, так сказать, света и тьмы.

– И?.. За что это я должна благодарить Косматову? – подпрыгивая от злости, спрашивала Катя.

– Хотя бы за то, что она знакомит вас со взрослой жизнью, учит взаимодействовать с негативом. Учит бороться и не поддаваться обстоятельствам. «Муму» Тургенева в школе изучали?

– Ну, изучали…

– Барыню-самодурку осуждали?

– Ну?..

– Вы её осуждали и ненавидели заочно, виртуально. А вот вам реальная самодурка – Косматова. Нате, боритесь, не сгибайтесь, или терпите и топите на каждом её занятии, каждый свою Муму. Да этой Косматовой цены нет в деле воспитания подрастающего поколения…

В этом месте Катю начинала бить мелкая дрожь, она задирала лицо кверху, испускала сдавленное рычание, вскакивала и кричала, что он ничего не понимает, что это совсем не то и трясла руками от недостатка аргументов. Умом она понимала, что отец прав, но именно эта правильность раздражала и злила так, как не раздражала и не злила сама Косматова.

В последнее время, наладилась Катя ходить вечерами в «Макдональдс». Она уютно располагалась за столиком в полупустом зале, открывала ноутбук, и с наслаждением занималась студенческой рутиной. Так и пролетали эти вечера вместе с жаренной картошкой и задачами по аранжировке, вместе с терпкими глотками кофе и оркестровым мышлением Бетховена. Голова, не напрягаясь, пела, отдыхая от невыносимого «белого шума» Ирки Твердохлебовой, и убогая обстановка общаги не лезла в натруженные за день глаза.

Было около девяти часов вечера, когда Катя, засидевшись в «Макдональдсе» и жутко опаздывая, объявилась в вестибюле колледжа. И вовремя. Вечно сердитая Светлана Григорьевна, уже поигрывала ключами и демонстративно заперла входную дверь, как только Катя пересекла порог.

Но уже на лестнице, ведущей на второй этаж, а оттуда и в общежитие, её догнал окрик вахтёрши. Выяснилось, что вахтёрши тоже люди… десять минут, одна нога здесь, другая там, а то вдруг кто позвонит или придёт, но это вряд ли… Катя покивала головой, мол, да пожалуйста.

Она села за стол и первым делом увидела перед собой висящие на гвоздиках ключи от дверей кабинетов. Не успела она и глазом моргнуть, как ключ от кабинета Косматовой оказался у неё в кармане. Она даже сама себе не взялась бы объяснить, что подвигло её на этот сомнительный поступок. И вплоть до прихода вахтёрши, Катя сидела, тупо, в упор, смотрела на доску с ключами, имея пульс под сто двадцать и какофонию в голове.

К походу в кабинет Косматовой, Катя приготовилась основательно. Не смотря на достаточно тёплые вечера и ночи, она достала из шкафа ветровку с капюшоном, тонкие чёрные перчатки и любимые «Жорики». Также зарядила смартфон и положила в карман куртки складной нож.

Слава богу, что было воскресенье, и соседка по комнате, ещё в субботу, отъехала в соседний городишко к родителям, откуда должна была вернуться в понедельник утром с «продовольственным обозом» и еженедельным денежным содержанием в размере неизменной одной тысячи рублей. Так что все приготовления к сомнительной и, несомненно, рискованной акции, прошли тайно и без дурацких вопросов.

Ночное пустое здание – зрелище не жизнерадостное, а ночной музыкальный колледж, так гармонично встроенный в мужской монастырь времён «семибоярщины», вообще, аттракцион не для слабонервных. Человек современный, знакомый с законами физики, сказал бы, что все эти леденящие кровь ночные скрипы, стоны, треск… суть температурные деформации строительных материалов, из которых, собственно, и построено здание. А дьявольское хохотание и неожиданно стреляющее стаккато – ничто иное, как результат турбулентности и гидроударов в канализационной и водонапорной системах.

Но Катя, как мистик, была убеждена, что сильные поступки людей, коими, например, являются преступления, оставляют свой след не только в криминальных хрониках. Такое дикое количество негативной энергии, которое выбрасывается в замкнутое пространство при жестоком насилии, не может никуда деться. Поэтому, для Кати было чуть ли не подвигом шляться ночью по местам когда-то богатым на преступления. Ведь запросто можно было нарваться на призрак какого-нибудь умерщвлённого в прошлом веке монаха, который с топором в спине и с предсмертными хрипами, вот прямо сейчас, вдруг вывернет из-за поворота, пройдёт сквозь тебя и скроется в кирпичной перегородке, отделяющей кабинет звукозаписи от актового зала.

Катя легко и беззвучно скользила вдоль стен по тёмным коридорам, интуитивно налегая на внешнюю сторону стопы, как это и предписывается мастерами скрадывания. Она с удовольствием пила этот таинственный воздух авантюры, от которого азартно трепетали ноздри, съёживалась кожа на затылке и шевелились под капюшоном туго заплетённые косы. Её жалкая депрессия осталась лежать отвратительной лягушачьей шкуркой там, в келье под номером семь на убогой сиротской кровати. А сама она белым лебедем… то есть, конечно же, для маскировки чёрным, парит по древнему, советских времён, паркету.

Она приложила ключ, торопливо прошептала: – «Парамонов…» и дёрнула дверь шкафа. Дверь не поддалась. Она ещё раз, уже громче и отчётливее произнесла пароль и потрясла дверь. Вернее сказать – хотела потрясти. Потому что с таким же успехом, можно было потрясти опору Останкинской телебашни. Катя растерялась и села на стул. Через окна кабинета проникал отсвет уличных фонарей и зловеще подсвечивал подсобку.

– Так спокойно… Я это уже проходила. – голова была пуста. Она, как и всякий современный человек в тупиковой ситуации, тотчас достала смартфон и, оттопырив в сомнении нижнюю губу, быстро наколотила в поисковике: – Придумать пароль…

Катя понимала, что это глупо, но надо же было с чего-то начинать, чтобы исчезло это дурацкое эхо пустоты в черепной коробке и завёлся уже какой-нибудь червячок мысли, пусть даже самой идиотской.

– Ладно… хорошо… не сработало. О чём это говорит? – рассуждала Катя, наблюдая, как экране возникает информация одна глупее другой. – О том, что пароль – сугубо индивидуальная штука. У Франтенбрахт – он один, у Косматовой – другой, а у Сотниковой – третий. Та-а-ак… молодец, Катя! Давай дальше… И судя по тому, что прошлый раз я открыла портал Парамоновым, пароль должен отражать самую суть человека, то чем он живёт в настоящий отрезок времени. Гм… Вот тут и возникает вопрос: а чем это я живу в настоящий отрезок времени? – она поднялась со стула, приложила ключ и произнесла: – «Пикирующий».

Катя сразу почувствовала, как исчезло в шкафу некое, едва уловимое напряжение, монолитность и непрошибаемость. Она уверенно потянула за ручку и дверь открылась. Открыться-то она открылась, но там внутри была абсолютная темнота… ни лучика, ни проблеска. Чёрный прямоугольный проём.

– Прямоугольник Малевича какой-то. – подумала Катя. – Как говорили на Руси – не видно ни зги. Но ничего, сейчас я эту «згу» увижу. – она включила фонарик на смартфоне, шагнула вовнутрь осветившегося коридора и довольно быстро дошла до противоположной двери.

Этот путь в десять метров, по неизвестной причине, кардинально изменил её настроение. В шкаф Катя ступила заинтригованным, осторожным исследователем, тогда как к противоположной двери, пришла кипучая искательница приключений, с весёлой агрессией и одержимостью экскаватора, увлечённого сносом ветхого жилья.

Фонарик выхватил из темноты дверь, грубо сколоченную из горбыля, щелястую и на уродливых кованных навесах. Свет сквозь щели не проникал. Катя отважно открыла дверь, осторожно выглянула наружу и тут же, задохнувшись, отпрянула назад. Воняло нещадно.

Кате приходилось попадать в определённые места общего пользования, в которых смердело подобным образом. Это были знаменитые российские туалеты, выстроенные вдоль трасс, и в конструкцию которых, по всей видимости, была заложена функция самоочищения. Но что-то, как всегда, пошло не так…

Она направила луч света за порог и увидела стандартные две дыры в бетонном полу, причём, густо «заминированные». Зажав нос и боясь вляпаться, она пробралась к выходу из сортира и оказалась на задворках автовокзального комплекса родного города N. На огороженной асфальтированной площади стояли двухэтажные автобусы и пассажирские «Газели». Вокруг них суетливо толклись пассажиры, ожидавшие посадку.

Посередине площади светилось здание автовокзала сложной футуристической архитектуры и похожее на изделие возведённое из «Лего» пятилетним ребёнком с эмоционально-нестабильной психикой. Вот этот первый этаж с громадными витринами вместо стен, он строил долго и кропотливо, увлечённо высунув язык. Зато второй этаж и остальные аляповатые надстройки, он нахлобучил, как попало и назло родителю, который чем-то не потрафил юному строителю.

Бо́льшую часть первого, красивого этажа занимал «Макдональдс», в котором Катя, в сообществе с ноутбуком, проводила дивные тематические вечера: – «Катя и родоначальники европейского симфонизма», «Катя и „золотые“ секвенции в творчестве Баха»…

Всё было просто отлично. Тёплый майский ветерок разносил запах цветущего каштана. Над головой застыла луна – покровительница влюблённых, лунатиков и людей с низкой социальной ответственностью. Душа просила движения, молодецкой забавы с удалым посвистом и с залихватским гиканьем. Ночной автовокзал празднично сверкал, как огромная, подсвеченная софитами сцена. Торопливо пробегали последние запоздавшие зрители, занимая места согласно купленным билетам. Всё ждало Катю.

Пенная, шипучая энергия ударила в голову. Она огляделась. Невдалеке выстроился ряд небольших павильончиков, возле которых стояли вмурованные в асфальт скамейки, в виде п-образных металлических опор, с привинченными к ним толстыми деревянными брусками. Катя подошла к первой скамейке, с оглушительным треском отодрала брусок от опоры и, поигрывая получившейся дубиной, танцующей походкой направилась к «Макдональдсу».

Глава восьмая

– … Берта Самуиловна! Я боюсь! У него температура под сорок! Его трясёт, как припадочного… Приезжайте, пожалуйста!

– Успокойся… – увещевала меня Берта Самуиловна Фельдшер. – Ничего страшного. Организм борется с инфекцией. Значит так… в моём присутствии нет необходимости. У тебя что – лишние две тысячи образовались? Слушай сюда, деточка… Банки не ставить, ингаляцию небулайзером продолжать, инъекции в том же объёме. Как начнёт отходить мокрота – приеду. И не хнычь! Фельдшер ты или портянка?

Тимур был закутан уже в два одеяла и выглядывал из них жалкий, лысенький, зуб на зуб непопадающий. Тут я не выдержала. Легла рядом. Как мама. Осторожно положила его несчастную побитую голову себе на грудь, взяла в охапку трясущееся мелкой дрожью тело, ставшее, неожиданно, маленьким беззащитным и родным.

Я осторожно гладила его по спине, ласково приговаривая: – У собаки болИ, у кошки болИ, а у Тимурчика не болИ… – слова полились из меня, все, как один, с ласкательными суффиксами. Слова бабушкины, мамкины и вновь образованные, сюсюкающие, сконструированные каким-то определённым отделом мозга, где обитает материнский инстинкт, врождённое милосердие и нежность…

Тимур тоже обхватил меня горячими ладонями и обжёг своим дыханием мою шею. Постепенно прекратилась трясучка. Под моими поглаживающими руками смирялась буйная содрогающаяся плоть. Вдох-выдох из спринтерского превратился в стайерский, хотя оставался таким же жарким. И тогда Тимур молча откинул тяжесть двух одеял и вдруг коснулся огненными губами моей шеи. Я чуть не подпрыгнула от неожиданности. Вру! Ожидала я этого, что там говорить, ой, как ожидала…

– Беги! – промолвил Акакий.

– Куда-а-а-а?.. – мысленно испустила я отчаянный и безысходный вопль. Куда я от этих жарких разбитых губ, которые опытно неторопливы; от его рук, которые сразу везде; от жаркой плотной волны, поднимающейся от желудка к пустой влюблённой голове девственницы?..

Вдруг мир вокруг нас – город Эмск и домик с зелёным двориком, на котором росла из чернозёма салатовая Зизи – вдруг всё это закрутилось, завертелось, стало маленьким, крошечным и незначительным. Зато я, Катя Пуаре, раздалась, расширилась, распухла до масштабов Вселенной. Из-за своих космических размеров, я всё к себе притягивала: планеты, звёзды, галактики, туманности… Они летели ко мне, они впивались в меня, они застревали во мне. И когда одна очень плотная, очень настойчивая туманность больно впилась в меня, я вскрикнула! Но она смириться не пожелала… всё дёргалась, дёргалась во мне… пока не обессилила…

– Тимуррр… Тимурррчик… – мурлыкая, обозначила я свою туманность. Туманность тяжело и жарко дышала мне в ухо. Я так в жизни никого не целовала. С какой-то мучительной сладострастью, откуда-то, совершенно точно зная, как это нужно делать, для чего это надо делать и, совершенно не представляя, когда и чем это всё закончится.

Тем не менее, знаний прибавлялось. Мои ладони, которые я знала двадцать лет, вдруг приобрели такую чувственность и нежность, что хотелось плакать от той нестерпимой истомы, которая вливалась в меня через прикосновения. А тело, моё родное тело, было больше не моё! Моё не могло так проникать, так врастать, каждым миллиметром своей кожи, каждой своей шероховатостью, клеточкой, атомом, запахом, дыханием… в другое, лежащее на мне тело. Не могло!

Я со страхом и с огромным интересом рассматривала свой изменившийся внутренний мир. Неведомая мне ранее теплота, мягкость и бархатная чуткая ласковость трепыхались во мне, рвались наружу и командовали моими руками, губами, телом… В то же время, нависало над всей этой милотой чёрное, с булькающей хрипотцой рычание ревности, сторожко вострило уши, морщило в ярости нос и скалило клык – белый и хищный…

В нашем доме семейства Кирюшкиных обитают четыре полноценных действительных представителя. Папа, мама, я и немецкая овчарка Зара. Первые два года своей жизни наша Зара исполняла в семье чисто декоративную функцию. Она весело и ласково смотрела на мир людей, приветливо махала хвостом всем сотрудникам горгаза, электроснаба и водоканала. Облизывала всех родственников, включая детей – самых жестоких и бесцеремонных представителей рода человеческого. И если бы в наш дом пробрались воры-грабители, то их встретило самое добродушное, самое гостеприимное существо на белом свете.

Но прошла пора «цветения», настал день, и Зара ощенилась. На следующее утро наша семья, наш дом, наш сад… получили самого бдительного, самого свирепого сторожа. Материнский инстинкт переродил лохматое милейшее создание, вывернул наизнанку и отправил рвать на куски, захлёбываться в сатанинском лае и подозревать в самых страшных преступлениях всю фауну, исключая хозяев и своих щенков.

И мне вдруг стало понятно, что я, Катя Кирюшкина-Пуаре, тоже ощенилась! Ощенилась одним, уже взрослым, половозрелым «щенком». И этот объект обожания нуждается теперь не только в ласке, уходе и поклонении, но и в защите, в круглосуточном наблюдении и беспокойстве по поводу и без. Я ревновала. Ревновала превентивно. Как только в мою голову приходила мысль о каких-то «левых тёлках», которыми, конечно, была богата самцовая жизнь Тимура, из глубин подсознания выплывала неконтролируемая и лютая злоба ощенившейся суки, и я пугалась самоё себя.

Тем временем, новый внутренний мир наполнил меня до отказа и создал такое давление, что ещё чуть-чуть, и мне казалось, я начну свистеть, как закипающий чайник. Необходимо было что-то срочно предпринимать, действовать, но в каком направлении и против кого – надо было выяснять.

– Расскажи мне, что с тобой произошло. – робко попросила я. – Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем. – на моих коленях лежала бритая, заклеенная пластырем голова Тимура. От неё исходил жар, на котором, по словам Берты Самуиловны, поджаривались бактерии, вирусы и прочая нечисть.

– Да уж… Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем такое, отчего оба стопудово погибнем. – нехотя произнёс Тимур. – Да, и что тут придумаешь? – и он, поминутно вздыхая, ворочаясь и замолкая на полуслове, вкратце поведал мне криминальную сагу о трагедии семейства Герцони.

В городе Эмске было две конкурирующие наркомафии. Одна этническая цыганская, другая на основе ОПГ, возглавляемой депутатом и бизнесменом Колесниковым Сергеем Анатольевичем. Глава цыганского наркокортеля Герцони имел трёх сыновей и не хотел, чтобы они продолжали неправедное дело своего отца. А хотел, наоборот, чтобы сыновья получили хорошее образование и вели в городе Эмске легальный бизнес.

Но так вышло, что старший сын, как отец не старался, пошёл по кривой дорожке, был судим, отсидел и теперь заправлял небольшой частью отцовского наркобизнеса. Средний сын Тимур окончил консерваторию и владел небольшой сетью кафе в городе. Младший брат был студентом и помогал среднему в его небольшом бизнесе. Старший, естественно, был недоволен, что его братья сбились с накатанного годами этнического пути и всё время провоцировал их на конфликт.

Тем временем, криминальное налаженное жизнеустройство Эмска нарушила кардинальная кадровая перестановка в силовых структурах города. Скончался начальник ОМВД России по Эмскому городскому округу, и его заместитель Прокопенко Денис Фёдорович тут же занял освободившуюся должность. Соответственно, пришла в движение вся преступная иерархия города. На первое место, круша вся и всех, выпер близкий друг нового начальника ОМВД – Колесников Сергей Анатольевич – меценат, депутат, и глава мощной городской ОПГ. Первым делом он принялся давить конкурентов. В частности, цыганского барона, отца Тимура. Барон успел сбежать из города. Старший и младший сын тоже легли на дно. Среднего предупредить не успели, Тимура похитили и отвезли в загородную «Корчму». Там из него попытались выбить имена людей, каналы поставок, сбыта… Но Тимур был не в курсе дел отца и ничего о секретах цыганской наркоторговли его мучители не узнали.

– Меня уже собирались убить… – вымученно улыбнулся Тимур. – Но тут с неба спустился ангел… с гитарой, схватил меня на руки, взмахнул мощными белыми крылами и эвакуировал на свою ангельскую конспиративную квартиру.

– И что ты теперь думаешь делать?

– Я думаю делать… ничего! Наверняка я уже в розыске. Кафешечки мои тю-тю… опечатаны. Самый логичный выход – сдохнуть! Но я пока не готов. Слишком мало времени прошло… не успел ещё отчаяться. – Тимур опять скривился в подобии улыбки. – Но я упорно работаю в этом направлении.

– Ну, не знаю… Это, по-моему, самое простое. Ведь у человека всегда остаются друзья, родственники, просто знакомые…

– Друзья, знакомые? Конечно!..– с преувеличенным энтузиазмом воскликнул Тимур. – Сейчас я их всех вовлеку в это дерьмо, чтобы им тоже кишки на кулак намотали. Пойми, ты… в таком деле не может быть друзей!

– Но я-то есть!

– Ты-то? – он медленно протянул к моему лицу руку и провёл ладонью по моей щеке. – Извини… но ты, как бокал вина, который давали осуждённому на казнь. Последний восторг… кайф полутрупа.

– Мда-а-а… последний бокал вина, это, конечно, круто. Кто там я ещё? Последний апельсин, последний пельмень или последний, я не знаю, кальян? Так вот, слушай сюда, дорогой ты мой полутруп… – я разозлилась и отвела его руку от своего лица. – Во-первых, я тебя не брошу… это и к Бетховену не ходи! Во-вторых, безвыходных ситуаций не бывает! Как говорит моя тётка Анжела: – Когда нет выхода, остаётся выходной! А она, между прочим, Гнесинку окончила!

– А, в третьих?

– А, в третьих… Решать проблему надо не тыкаясь во все стороны, а поэтапно… ну, например, как задачу по гармонии. Определяем автентическая каденция или полная, поступенные ходы восходящие или нисходящие, квартсекстаккорд или кадансовый квартсекстаккорд…

– Эк, куда тебя понесло. – крякнул Тимур. Он тут же зашёлся продолжительным кашлем и, задыхаясь, поразился: – Ты что ещё и задачи по гармонии решала?

– Приходилось… А ты что не решал?

– Нннет… У меня с преподавателем гармонии были романтические отношения, и этот предмет я осваивал не в аудитории, а в…

– Ради бога!… – закричала я и умоляюще задрала руки к потолку. – Прошу тебя – без подробностей.

– Да ничего особенного не было. – возмутился Тимур. – Ей было под сорок и она….

Я зарычала ощенившейся немецкой овчаркой и залепила ему рот ладонью. Он слабо вскрикнул, и я осознала, что нечаянно, другой рукой, ухватилась за его больной бок.

– Ой, извини… – опомнилась я. – Но ты сам виноват. Перепутал мой музыкальный слух с жеребячьими ушами. И, вообще… Что-то вы, господин Герцони, слишком нежными стали. Час назад я этого за вами не заметила.

– Ну, ты сравнила… – всё ещё морщась, проговорил Тимур. – То ж дела амурные. Вся чувствительность в другое место перетекает. – он лежал у меня на коленях с больными блестящими, но такими чёрными бархатными глазами, хлопал такими длинными ресницами и шевелил такими густыми смоляными бровями, что я не верила своему зрению.

Он был, как батончик «Сникерса» на ладони ребёнка, всю свою сознательную жизнь мечтающего заполучить это яркое шоколадное чудо… И вот свершилось! Вот оно… можно потрогать, можно поцеловать, можно потискать… теперь всё можно! Я была по-детски горда! Хотелось схватить этот «Сникерс», выбежать на улицу и крутить им перед носом сбежавшихся со всей округи девиц: – А у меня во что есть!.. А у вас нету… нету и никогда не будет! – такое вот меня охватило, неожиданно глупое желание.

Я сделала усилие, чтобы уже абстрагироваться от сладкого образа в яркой упаковке и сосредоточилась.

– Значит так… Что мы имеем? Тебя ищет вся полиция, а также, как я поняла, и бандиты, которые под Колесниковым. Так?

– Так…

– Друзей у тебя, как выяснилось, считай, что и нет. Денег тоже нет, разве что продать твою вороную гриву. Изменить внешность и достать поддельные документы – также не представляется возможным. Так?

– Так…

– Это то, что дано нам в качестве условий задачи. Теперь о причинах. Ты страдаешь сейчас, единственно потому, что о тебе распространена ложная информация. Ты сейчас кто у нас? Ты мелкий наркоделец.

– Как это мелкий? – обиделся Тимур. – Одно только кофе с наркотой чего стоит.

– Не отвлекайся… То есть, главные заинтересованные лица в твоих гонениях – продюсер Колесников и нынешний начальник полиции. Если их разоблачить, заставить уехать или, не знаю, устранить физически, то всё будет, как в американских фильмах – под хруст попкорна добро побеждает и торжественно хоронит зло. Значит нам надо добыть компромат на твоих врагов или, хотя бы, распространить информацию о наших подозрениях.

– Ага… Это с чьего же компа или телефона ты будешь распространять? Ведь сразу же отследят… на раз-два! – угрюмо возразил Тимур.

– Наверняка… Значит в интернете пока нельзя. Остаётся распечатать на принтере, размножить, и как рекламу на столбы клеить, да в почтовые ящики запихивать.

– Эт можно… – вяло согласился Тимур. – Только всё это не действенно. Ну, подумаешь какое-то враньё висит на столбе. Мало ли недоброжелателей у полиции и завистников у меценатов.

– Смотря, как написать. Между прочим, мои сочинения вызывали восторг у нашего преподавателя литературы. Она мне так и говорила: – Ты, говорит, Кирюшкина, золотое перо курса. Тебе надо романы писать…

– Как, как?.. Кирюшкина? – засмеялся Тимур. – Смешно…

– Ах, ты… – оскорбилась я и умышленно ущипнула его за многострадальный бок. Он тут же ойкнул и конвульсивно дёрнулся.

– Э-э-э… больно же…

– Конечно, Герцони звучит пафоснее. – сказала я мстительно. – Ну, и где ты сейчас со своим пафосом? Между могилой и тюрьмой? Здорово тебе фамилия твоя помогла? Рядом никого! Только какая-то ничтожная смешная Кирюшкина болтается тут. – я неожиданно разозлилась по-настоящему и встала с дивана. – И, вообще, обедать пора. Тебя же кормить надо. Сейчас, ваше величество, кухарка Кирюшкина что-нибудь вам сгондобит… какой-нибудь буйабес! – я изобразила книксен и пошла в кухню. Вслед мне тут же понеслось:

– Ну, Ка-а-ать… Ты что обиделась? Ну, извини… я же не знал, что ты такая…

– Нестрессоустойчивая? Где-то я такое уже слышала. А-а-а… точно! Это когда один толстокожий держатель кофеен решил использовать одну наивную дурочку для собственного пиара. – отреагировала я и, гремя кастрюлями, сделала громкое заявление:

– Дорогие жители Эмска! Спешите к нам на концерт кидать в красное ведро ваши денежки, а в зелёное ведро швырять мятые салфетки, в которые вы недавно высморкались… – во мне всё кипело. Захотелось вдруг схватить какое-нибудь здоровенное блюдо и, подняв над головой, шваркнуть им о половую плитку… чтобы брызги в разные стороны! У меня тут же навернулись крупные слёзы и закапали на кухонный стол. Я поразилась, как легко, с пол-оборота, можно, оказывается, завестись и докатиться до истерики, но потом вспомнила сколько всего навалилось на мою бедную голову…

– Ну, ты чего… – меня сзади обняли горячие и родные руки. Губы, с этими же признаками, уткнулись мне в шею. – Куда же я теперь без тебя. Ты же самая отважная уличная музыкантша России. Самая красивая музыкантша и, конечно, самое золотое перо… ну-у-у… после Достоевского.

– Вот ещё… – всхлипывая, ответила «золотое перо». – Куда до меня этому вашему Достоевскому… Я сейчас такое напишу, что в вашем Эмске Великая французская революция случится…

Творить я уселась только к вечеру. Сначала долго обедали, после обеда процедуры, затем я прибиралась, а Тимура сморил сон… Сон оказался лечебным и принёс ему облегчение. Температура спала, и с кашлем стала отходить мокрота. Я сразу позвонила Берте Самуиловне. Пока она ехала, я набросала какой никакой текст.