Текст книги "Гримаска под пиковую точку"

Игорь Гергенрёдер
Гримаска под пиковую точку

Река, травянистый берег, сверкание плёса под солнцем – “созерцание быстротекущей воды и буйных трав крайне полезно, особенно для печени”, – плывущий человек, и внезапное ощущение окрашенности звуков: грохот реактивного самолёта ослепительно пунцовый – “пунцовый цвет, как никакой другой, способствует игре чувств и неге”, – вторая цитата из прочитанной когда-то фантастической повести о профессоре-чародее, и недоуменный смех – почему вдруг вспомнилась эта повесть? и чувство неотразимого очарования и красоты собственного тела. “Женщина вашего типа в тридцать первое лето жизни достигает такого великолепия, что должна принуждаться к ношению строгих покровов, ибо один её вид способен лишить рассудка не токмо повесу, но и обременённого семейством почтенного горожанина”, – третья цитата из бесшабашно-ироничной повести, и пронизывающий тело солнечный жар, влажность и как бы дрожь примятых стеблей, ощущаемая кожей страстность, с какой они тянутся расти и плодоносить, а пловец между тем приближается – жёлтые всплески рук на розовом фоне замирающего грохота.

– Вы позволите причалить в вашей бухте?

– Увы, не могу предложить бухту, и бережок, сами видите, как дамба.

– Фу, какое индустриальное словечко! Совсем не подходит к этому элегическому уголку. Не понимаю, как можно возлежать у подножия вековых вязов, среди таких роскошных зарослей, и держать в памяти дамбы или, скажем, эстакады…

Должно быть, он тоже всё видит ярко-пунцовым, во всяком случае, игры чувств в его голосе достаточно; под его взглядом она осязает вызывающую урезанность своих купальных доспехов.

– Вы нимфа реки или этих райских кущ?

Высокая спортивная фигура, и над сильными плечами – непропорционально маленькая голова, облепленная мокрыми светлыми прядками, как тиной. Выбираясь на берег, он повернулся в профиль, и она увидела срезанный затылок на одной прямой с шеей. “Удавчик”, – слово, соединившееся с представлением о гладкости этой матовой кожи, явно знакомой с кремами. Он гибко прилёг на траву, не совсем подле – извольте, я не назойлив, – воспитанный мужчина, олицетворение ухоженности, из-за чего весьма затруднительно определить возраст: под сорок или под пятьдесят?

– Вода сегодня не касалась ваших пышных волос, значит, вы нимфа лесная.

– Точно. Насколько вы могли заметить, у меня отсутствует чешуя.

Смех у него довольно приятный, а нос кривоват, и эти белёсые бровки…

– А вы зря так по-городски беспечно подставляете себя солнцу. Оно коварно. Можно покрыться и чешуёй, с непривычки.

Нотки превосходства. А сколько достоинства в позе – отдыхающий Персей. Надо встать и взглянуть на него сверху вниз. Откуда приплыл, тщательно выбритый викинг? Наверняка считает себя превосходным пловцом. С непривычки, говоришь… Она поворачивается к нему спиной, делает шаг к обрыву, ощущая спиной взгляд, каким он охватывает её рослую, с округлыми бёдрами фигуру – излюбленное украшение фламандских чувственных полотен. Прикосновение воды подобно острому толчку – восторг и сладостный зуд в каждой мышце, и страсть, с какой по-сумасшедшему разбрызгиваешь воду, подминаешь её, ударами ног легко посылая тело вперёд, дальше, дальше – жаль, река узковата; ах, как благоуханна, нетронута береговая поросль!.. Такого лета что-то не припомнится.

* * *

Зато сколько последних лет смазалось в жутковатую полоску тусклости… В голове покрикивают зловещие голоски бесенят и сливаются с неуместным тарахтением моторки… не уходи, пожалуйста, восхищающее впечатление идиллии! Не оглядываясь, плыть, плыть по середине реки – замри, мотор!.. И замер где-то у берега, запоздало накатившая волна плавно покачнула, разгладилась… я плыву в елее твоего созерцания, и вода – не слёзы более…Опять моторка – теперь уже не с тарахтением, с завыванием настигающая.

– Отменно держитесь на воде! Вы изумительно пластичны.

Персей свешивается с кормы; матовые плечи и голубой бортик лодки, сверкание плёса под солнцем, нестерпимое для глаза, а волна завораживающе приподнимает, укачивает.

– Чтобы вам не пачкать ноги тиной, пожалуйте к нам – доставим вас к причалу. Ваши вещи я прихватил.

Наглость, заслуживающая оплеухи.

– Верните-ка!

– И вы возложите их на ваши роскошные волосы и поплывёте – нимфа с узлом на голове.

Она ухватилась за бортик, рывком выбросила тело из воды, потянулась рукой к свёрнутому платью на скамье – он приподнял её, и она очутилась в лодке: взвыл мотор, крен, от неожиданности она неуклюже валится набок. Сконфуженность вместо ярости, и его обезоруживающая улыбка, и резко-повелительное, с мгновенно ожесточившимся лицом:

– Лежать! Не двигаться!

Еле подавленный взвизг. И вдруг он хохочет – где тут самой удержаться от смеха…

– Приготовились к худшему – признайтесь? Попасть в объятия пирата… Увы, приключение кончается – причал.

Открывшийся за поворотом луг со стогами, люди возле опрокинутой лодки, настил на воде и великолепный сенбернар на настиле – белоснежная грудь, светло-коричневый с шоколадным бок и белая лепёха вокруг глаза… она не может оторвать взгляда от собаки, пока человек у штурвала выруливает к причалу, толчок, и вдруг она замечает: сенбернаром она любуется вместе с Персеем, плечом к плечу.

– Ажан, это наша гостья.

Огромный пёс со щенячьи глупым выражением на морде уморительно тяжко подскакивает – она вся вздрагивает от хохота, разметавшиеся волосы застилают глаза.

– Какой ты милаха, Ажан! Эта наивная морда! Эта лепёшка!.. Восхитительно!

– Не правда ли, классический окрас? Истый представитель своей породы.

Под руку с ним она ступает на причал.

– Бесподобный окрас! Я бы его написала… вместе с его отражением в воде… да, обязательно с отражением!

– Так вы художница? О-оо… Я бываю на выставках – фамилию нельзя узнать?

Выражение тонкой иронии на лице викинга, и спешащие к ним люди, и услужливо-негромкое из моторки:

– Далмат Олегович, так я за рыбой?

И властно, без поворота головы, брошенное:

– Да!

И повторённое подбежавшими его имя, отчество, а пёс вдруг тыкается влажным носом в её колено, и она сквозь смех выговаривает:

– Щастная.

– Частная?

– Не Частная и не Счастная, а – а щи! – Щастная, прошу не путать… – они оба хохочут, его рука легонько придерживает её локоть, подбежавшие – двое парней и пожилой симпатичный дядька – восхищённо смотрят на неё, а Ажан, вдруг взбрыкнувшись, боком валится на её бедро: она едва удерживается на ногах, подхваченная Далматом Олеговичем.

– Вы не казачка?

– Донская.

– А я – кубанский! Моя фамилия – Касопов. На Кубани стоит маленькое старинное селение Касопы. Искажённое слово “касоги”. Так звались древние предки казаков. Не верьте, что мы произошли от беглых расейских холопов.

– Ну, если вы настаиваете…

– Я настаиваю, – он шутливо нахмурился, – чтобы вы назвали ваше имя.

– Разочарую вас. Ничего касожского в нём нет. Алина Власовна, всего-навсего.

Всего-навсего? Алина – поэтичное имя, простота и плавность, чуток меланхолии, а Влас – это от Велеса, языческого бога: наверняка обитает в здешних местах, притворяясь, скажем, пастухом, а его русалки выдают себя за заезжих художниц – кстати, маринисток или пейзажисток? Ах, всего помаленьку!.. И чем же она пишет – маслом? А-а, предпочитает акварель! И пастель тоже? Интересно… Нет-нет, он не художник, но чувствует призвание мецената. Кто по роду занятий? Распорядитель, так сказать. Шутка. Он – начальник строительства местной АЭС, всего-навсего. “Вон почему, – подумалось ей, – эти угождающие люди…”

Она откуда – из Ростова? Новочеркасска? Волгодонска?.. Из Табунского? Зачем морочить ему голову: Табунский – здешний хутор, там, конечно, прелестно, но он что-то не помнит в Табунском вернисажей. Ах, родом из Табунского, это другое дело; приехала погостить у родителей – очень мило, но в данный момент она его гостья… Итак Ажан ей представлен, а это Петроний Никандрыч – дядька (какие пышные усы у него!) улыбается добрющей улыбкой. А эти ребята: оба Шуры или оба Васи, впрочем, неважно. А вон там, за лугом, алеет крыша – это его дача, мозаичную черепицу в специальной упаковке везли восемьсот километров, но ей как художнице будет особенно интересно взглянуть на его коллекцию камешков: хризолит, диабаз, яшма…

Он говорит о дорогих камнях, кораллах, янтаре со смаком (вот-вот поцелует кончики пальцев), а от стогов пахнет головокружительно терпко, и травы как бы на глазах тянутся вверх, ухо слышит шевеленье корней в жирном чернозёме, хочется впиться зубами в сочные стебли: кажется, заструится нектар – приторно-сладкий, тяжёлый мёд. В поисках жаворонка глаза поднимаются к небу – глубокому, синему, там скользит чётко очерченный ястреб.

– Зачем же так, позвольте… – в голосе Далмата Олеговича необычайная мягкость: он протягивает ей полотенце – собираясь обуться, она машинально потёрла ногу о ногу.

Она мотает головой, но невольно подчиняется и, обмахивая ноги полотенцем, опирается на галантно подставленный локоть.

Интересно, он просто бабник или… Судя по всему, на даче один – жена где-нибудь в городе… а может, разведён, свободный мужчина с осанкой патриция… Он встретился с ней взглядом – обратила ли она внимание на цвет его халата? (Халат заботливо подан Петронием Никандрычем). Цвет гнилой вишни, не правда ли, своеобразно? утреннее мужское кимоно, из Саппоро. А что – она действительно художница? Ну-ну, это он так… А платье совсем ни к чему сейчас натягивать – на даче она примет душ, переоденется.

Пожалуй, он прав. Раз уж он угадал в ней нимфу, она пройдёт по лугу без платья. Колоритная группа – викинг в мантии цвета запёкшейся крови, полуобнажённая дева, царственный пёс и усатый дядька…

И, глянув на себя со стороны, она внутренне хохочет: оказывается, она ещё способна на экстравагантность. И на ликование тоже. А почему бы и нет? Прихотливая истома позднего утра, остроупоительное ощущение жизни и наслаждение шагать по лугу и дышать. Свободно дышать… Целую вечность не бывала здесь летом. Пять… нет – шесть лет. Проходя мимо стога, она выдернула травинку, стала жевать. Лёгкая жажда и кисловатый вкус травинки вызвали представление о кумысе, известном лишь по книгам, оторопело услышала, что смеётся и довольно громко.

– Чему вы?

– Увидала себя в степи доящей кобылицу.

– А что – вполне гармонируете с такой ситуацией. Степь, табун… Вашей натуре присущи удаль и бескрайность. А мне больше импонируют здешние плотные лесопосадки. Люблю надёжность. На тридцатилетие Победы меня приглашали в Нальчик. Рядом, в Долинском с его целебными ванными, – чайные розы, плодовый сад, ореховые деревья в три обхвата, атмосфера непоколебимой устойчивости. Патриархальность, тишь. Нас обслуживали девицы не старше шестнадцати: муслиновые туники до пят, под ними шальвары, но всё совсем прозрачное… Подносили халву разных сортов, рахат-лукум и ка-а-кой шербет!..

– Да вы просто змей-искуситель.

Они уже возле дачной изгороди, и тут на луг выкатывает авто.

– Гости съезжались на дачу, – произносит Касопов с неудовольствием.

Шорох шин по траве, лающий Ажан, чета из “жигулей”: обоим под сорок, он с пухлыми волосатыми ручками, которые непрестанно движутся; она сдобная; рыжая чёлка, золотой кулон на полной шее. Привет! Ах, привет! Чудесненькое утречко! Безусловно! Разве что солнечной радиации чуток лишку, чревато мутационными изменениями в потомстве: в третьем поколении может появиться альбинос. Неважно, лишь бы не австралопитек. А что вы имеете против австралопитека? Австралопитек с умом, по нашим временам, – венец мечтаний: великое здоровье и жизнестойкость! Всё – Далмат в своём амплуа! Безусловно, и в форме тоже. Встал в шесть? Тебя надо лишать воскресений! Проплыл свои километры? Разумеется. И сплавал сегодня не только за очередной порцией здоровья… поворот головы в её сторону, а гость и так уже неотрывно на неё смотрит… пристальный взгляд его спутницы.

– Анатолий и Антонида. А это – Алина. Можно без Власовны?

Занятно, какое выражение будет у Антониды, если сделать сейчас книксен в этом почти призрачном купальном костюме?

– Не знаю, как с мутациями, но от твоей жары, Далмат, я разомлею…

– Млей на здоровье, Антоша, или боишься – не заметит? – Анатолий разглаживает на животе сорочку натурального льняного полотна, что вкупе с джинсами подчёркивает сомнительные пропорции фигуры. Антонида, внутренне кипя, разворачивает конфету перед равнодушной мордахой Ажана.

Хозяин глядит на часы:

– Четверть одиннадцатого – время второго завтрака.

Алина берёт у Никандрыча сумку с вещами:

– Так я в ванную? – направляется к дому, цокая каблуками босоножек по узорным плиткам дорожки. Хозяин предупредительно её обгоняет, а навстречу с веранды сходит сухощавый, чем-то напоминающий моряка на покое: смуглое, почти коричневое лицо, тщательно подбритые усики под внушительным носом, загорелые ступни в плетёнках.

– Доктор Иониди, – хозяин с полуулыбкой слегка наклоняется в сторону человека, – друг моего отца и винодел-любитель. Юрий Порфирьевич, я вам привёл больную, она жалуется на водобоязнь.

– Возьму и выдам! – Иониди поиграл глазами. – Я не тот, кем меня хотят представить. Я терапевт, а не психиатр, мои дорогие, и нам здесь хватает вдоволь одного больного Пет… Петрарки.

– Петрония, Юрий Порфирьевич.

– Пусть будет так, – Юрий Порфирьевич промокает платком усики а ля Микоян, бросает взгляд на вставшего поодаль Никандрыча, благодушно улыбающегося. – Ровно в одиннадцать будем измерять ваше давление, будьте готовы.

– Да мне что, Юрий Порфирьевич, я всегда…

– Путаешь гарниры, – закончил несколько неожиданно и безапелляционно Касопов, – сегодня завтрак номер восемь, так что напряги усилия и не передержи яйца, – и, обращаясь к ней: – Перекаливать яйца – хроническая и, боюсь, роковая ошибка Петрония.

– Почему роковая?

– Постоянство в ошибках – привилегия некоторых мужчин и красивых женщин, а у таких, как наш милый Петроний, это попахивает склеротическим тленом безнадёжности.

– А сами склероза не опасаетесь?

– Что?

– Питать слабость к яйцам в вашем возрасте…

Они вошли в прихожую, в нише Касопов подхватил двухпудовую гирю, стал выжимать. Выдохнув: “Десять!” – толкнул гирю в угол, эффектно распрямился и распахнул перед ней дверь ванной.

Сверкающий кафель стен, волчья шкура на полу, вычурные полки с набором шампуней на самый взыскательный дамский вкус, ворсистые полотенца и льняные расшитые утирки, три зеркала в резных ореховых рамах. Утопленная в полу огромная ванна. И среди этого парфюмерно-галантерейного разгула – телефонный аппарат на инкрустированном янтарём поставце: сочетание изощрённого культа тела с деловитостью… Неужели тут хозяйничает не дама? Краски для волос и даже перекись водорода… интересно бы глянуть на жену этого утопающего в неге Персея… Сколько лет не попадалось такое мыло?.. аромат сохраняется не меньше трёх дней… лаванда, розовое масло; каждая вещица вопиет о лелеемой плоти – как не почувствовать в этой ванной, в каком незаслуженном пренебрежении было у тебя собственное тело… Обидно до растроганности.

Будь ты проклята, незыблемая освящённая Бедность! Комнатка в коммуналке, полуподвальная мастерская. Корм и слава давно распределены, и таланту оставлено лишь раздумывать, кому он этим обязан: завистливой злобе или злобной зависти? Раздумья вгоняют в блеклость безразличия: шагнуть в небытие?.. Ледяной смех над бессилием.

Крылья для бегства – лучшее средство…

В одно утро ты выглядываешь на улицу и вдруг ловишь себя на желании выпить стакан газировки у облепленного пчёлами автомата… пена, газ, щекотка в носу, слепящее солнце, шипенье сковородки за чьим-то окном, кухонные запахи, ярко-зелёный лук в чьей-то кошёлке и приступ смешливости, и чувство – саднящее на миг отпустило! Крылья для бегства – лучшее средство от болезни сердца… Крылья заменила “Ракета” на подводных крыльях, устремившаяся вверх по Дону; от пристани до Табунского на попутке, в обществе небритого угрюмого мужика в кепке, погружённого в мысли об ожидающей его пятёрке. Пыль в окно, незаметно проглоченные ухабы петлявшего просёлка, мать, отец… вечер с ними. А спозаранок – на реку! и вот ты – ни много ни мало – в изысканно оборудованной ванной некоего начальника строительства, мецената или кто он там ещё. Как же отомстится ему за то, что приходится выходить сейчас к его гостям в простецком розовеньком платьице!

* * *

Он скромно ждёт в прихожей, ни следа лоска: отнюдь не отутюженные цвета хаки брюки, канареечная рубашка, одной пуговицы не хватает, и эта улыбка… вот каким вы бываете, милейший Далмат Олегович.

– Я не слишком навязчив со своим… гостеприимством?

И это-то надменный хозяин?! Если она сейчас назовёт его очаровательным – покраснеет. Наверняка. Она вдруг делает книксен – ему одному.

– Пожалуйста, – говорит он тихо, – по лестнице наверх.

Сконфужен! Потупился в смущении… у неё нет слов!

Голоса гостей на веранде, лай Ажана, куча обуви в углу прихожей – и, между прочим, ни одной женской пары, и на вешалке тоже ничего женского.

Она взбегает по ступенькам.

– Однако, как мило! Милый домик, милая лесенка! милый… чердачок!

– Вы правы.

– Что-что?

– На кабинет он не тянет.

– Почему же?

– Дилетант сведёт любой кабинет к чердаку.

– Это что – поза или саморазоблачение?

– Истина.

Любопытно. В неожиданно скудно обставленном мезонине он похож на художника. Художника в полосе неудач. Апатия, разочарованность, а глаза одухотворены талантом. Уставшим талантом.

– Что это в столь претенциозно чёрной рамке?

– Мне ли вам объяснять? Портрет под названием “Энтузиаст”.

– Ка-а-к? Убили!

– Шоссе Энтузиастов, Площадь Новаторов… Вам страшно? Не потому ли, что за этим – тайна египетских пирамид, сфинкса? тайна жрецов майя, неисчислимых человеческих жертвоприношений? Ваш страх – страх высокий. Священный. Энтузиазм, оргазм – нечто высшее и в то же время низшее…

– Поэтому автор так старательно зачёркивал своё творение?

– Вас смущает хаос. Отметёте лишнее – и увидите позитивное.

Она всмотрелась. Замысловато закрученной линией – перо ни разу не оторвалось от бумаги – было выведено лицо.

– Заметили, как подмигивает? – спросил он.

– Идиотски.

– Это можно понять как предсмертную агонию. И как оргазм.

– Ваш художник – очень злой человек. Это вы?

– Мой брат. Он цветовод по профессии, а в графике любитель. Я попросил его изобразить энтузиаста, овладевающего земным шаром… а брат так любит цветочки!

Его усмешка, и эта чёрная рамка картины. И вдруг он подмигивает, как тот, на портрете.

– Не надо так со мной, при чём тут я… вы… вы очень…

– Несчастлив? Да, мне плохо. Но от меня не ушла жена, я ничем не болен, я силён, талантлив, признан, обожаю кухню, охоту, красоту…

– Всё вместе?

– Именно. Пойдёмте вниз – Петроний вот-вот передержит яйца.

– Погодите. Ваше… амплуа? Всё-таки занятно…

– Сумейте занять женщину, и она будет вашей.

– Ну, это уже пошлость!

Она резко повернулась, почувствовав скуку.

– Это сказал Стендаль.

– Я говорю о вашей пошлости.

– Не уходите. Дело в том… что мы добрались до сути – мне плохо по причине пошлости.

– Пресыщенным патрицием вам лучше бы предстать в той вашей вишнёвой тоге…

– А это уже щипок с вывертом, Алина Власовна! Добавьте мозаичную черепицу, Петрония, коллекцию камней – поинтересуйтесь, не высыпаю ли я их в чашу и не погружаю ли туда руки? так, кажется, делал герой одной известной книжки?.. Нет у меня никакой коллекции – мне вот так хватает этой дачи, завтраков номер восемь и прочего антуража! Патриций… Вы знаете, что такое начальник строительства атомки? Объяснить? Или представили сами? Ну, взгляните, взгляните же на меня вашим художническим глазом, напрягитесь! Похож я на патриция?

На переносице у него влажно блеснуло, он стоял перед ней чуть пригнувшись, нервный, злой до исступления, и медленно сцепил руки. Она подумала, какие они, должно быть, сильные: согнуть кочергу, сломать подкову или что там ещё делали силачи прошлого – это весьма шло ему.

– Психика под постоянной магнетической щекоткой, вырываешься – куда? Разумеется, на дачу, куда ж ещё? на даче, как положено, всё дачное: компания, рыбалка, уха, коза в сарае – для утренних сливок… вот садик никак не разведу… Может, оно всё и неплохо, но… Сдвойте в этом словечке “н” – и что выйдет? Понукание, адресованное лошади. Опять – пошлость? или что-то другое? Что делать, если я так вижу? Посоветуете бег, йогу, иглоукалывание, питие всяческих травок?.. Раскопал рецептуру китайской гимнастики – насчёт полезности иногда побиться головой о стену. Увлёкся, вдруг узнаю: уже бьются, уже модно! Как быть-то, Алина Власовна? – он рассмеялся и сел на пол.

Теперь, ей показалось, она поняла, почему у него не кабинет, а чердак – с единственным стулом и даже не с диваном, а с брошенным на пол диванным верхом.

Он перехватил её взгляд.

– И это пошло. И паутина в углах – тоже. И чёрная рамка, и рисунок. Из неприятия пошлости я даже ни разу не женился. Хотя одинокость видного мужика – опять же пошлятина. А ежели так, ежели всё пошлятина, так сделаю, по крайней мере, её кричащей – с завтраком номер восемь, потому как мозаичной черепицы явно маловато.

– Осталось обозначить пошлостью и всё то, что вы тут сказали.

– Вы правы. Но напрасно поспешили с упреждающим ударом – в вас я её не вижу.

– Необыкновенно вам признательна!

Она сделала книксен – на сей раз с такой церемонной грацией, что он захохотал и вскочил с пола.

– Вы гениально ироничны! Вы…

– Обворожительна, во мне столько изящества, утончённости – чего ещё? вы такой не встречали и так далее… Но как же быть с вашим пошловидящим оком?

– В отношении вас оно зажмурено – вон, как на портрете.

– А второе – незажмуренное?

– О, о нём не беспокойтесь, оно всегда устремлено только на меня самого, я не могу обделить себя вниманием.

– Представьте, я как-то уже сумела это заметить.

Оборвав смех, она вдруг почувствовала – он вот-вот привлечёт её к себе, а ей не захочется отстраниться; она ощущала его дыхание на волосах, и было хорошо. Так хорошо, как давно не было.

Он медленно поднёс её пальцы к губам – она мягко высвободилась.

– Спустимся…

– Зовёте в пошлость?

– А вы – нет?

– Я – нет.

– Я переживаю за Петрония – он что-то там передержит…

* * *

Смеясь, едва не взявшись за руки, они спускались по лестнице, он прошептал:

– Если уж нам предстоит повращаться в пошлости, давайте что-нибудь отмочим? Душа требует разгула! Вы, скажем, не вы, а… а жена моего министра. Сегодня вы ушли от мужа, и теперь меня ждут месть, крушенье карьеры и прочее… Играем?

Она кивнула, изумляясь себе. Странно, как неудержимо потянуло в игру. Душа требует разгула! Захлёбываясь нетерпеньем, мгновенно войдя в роль, первой шагнула на веранду, дерзкая, упоённая собой; с усмешкой: “А мне наплевать!” – прошествовала мимо стола, обтянутая куцым розовым платьицем, у двери повернулась на каблуках. Анатолий, нависнув над столом пухлым животиком, накладывал из салатницы себе в тарелку, Антонида слушала Иониди, рассказывающего медлительно, с жестами. Все трое оборачиваются к ней: интерес Анатолия, ревнивый взгляд Антониды, сбившийся доктор.

– Далмат, а что если он примчится сюда? – она возбуждённо хохотнула, скользнула взглядом по гостям. – Думаешь, его остановит присутствие посторонних? У него же нет тормозов!

Она вышла на крыльцо, всматриваясь в даль за лугом и стогами, как бы ожидая опасности именно оттуда, наслаждаясь игрой, какой-то восторженной взбалмошностью, наслаждаясь днём, лучше которого не вообразить. Захотелось раскинуть руки и потянуться – нельзя: видят с веранды. А над двором обволакивающий зной, в тени дома Ажан смачно лакает воду из миски.

Она не помнит такого странного дня.

За спиной, в глубине веранды, тихий голос Далмата – рассказывает. Оживление за столом, кто-то роняет вилку или ложку (наверное, Антонида). Петроний Никандрыч: “Мёд нести?” – Возглас Анатолия: “Да погоди!” – Доктор Иониди: “Нести… и вино откупорьте…”

Она возвращается на веранду. Антонида, чуть не елозя на стуле, вперяет в неё сладострастно-ненавидящие глаза. Анатолий застыл в задумчивости. Доктор, приняв из рук Никандрыча две запотевшие, со льда, бутылки токайского, произносит веско и непонятно:

– Да-а!

Приблизившись вальяжной походкой, Далмат обнял её за плечи, подвёл к стулу рядом с докторским, напротив Анатолия и Антониды.

– Садись, Аленький, и не волнуйся, ты у себя дома.

Доктор благосклонно кивает, Антонида бросает быстрый взгляд на луг – клюнула! ждёт разгневанного мужа! как злорадно, как алчно ждёт!

Выразить лицом максимум надменности, понахальнее обвести взглядом всю её – с её жирноватой шеей, мясистыми щёчками. Порозовела.

– Далматик, помнишь, как ты нарисовал меня, извиняюсь, в одних трусиках-бикинчиках? – покосившись на мужа, рассмеялась, а лицо – злющее. – Очень жаль, что не сохранила, постеснялась по наивности…

Анатолий, пробуя из тарелки:

– Ты только не ври, что я заставил тебя порвать те бикинчики. Ты просто из них выросла, насколько я замечаю…

Не лишён остроумия этот Анатолий. А Антонида! С каким наслаждением запустила бы в его щёку ногти!

– Юрий Порфирьевич, готово у вас? – Анатолий заглянул в чашу: подливая в неё вино, доктор помешивал в ней суповой ложкой.

– Не говорите под руку! – он с видом самоуглублённости, словно священнодействуя, разлил по бокалам густую нежно-зеленоватую жидкость.

– Аленький, деликатес первый: токай пополам со свежайшим мёдом, прямо из сот.

А она и не знала, что такое пьют! Это не приторно? Ну, как сказать… Про медовину она слышала? княжеский напиток! Гм. Занятно. Она с удовольствием выпьет.

Антонида держит бокал, жеманно отставив мизинец; сладко принюхиваясь к напитку, поглаживает глазами Далмата – и вдруг взгляд на неё, и из бокала льётся на скатерть.

– Далматик, я хочу нарзан! В холодильнике? Принеси, пожалуйста, Далматик, родненький! Иль ты, Толя! Ну что сидите, как пни? Кавалеры, тоже мне! Пётр Никитич, я вас умоляю…

Никандрыч отправляется за нарзаном.

– За союз молодых, – провозглашает доктор и, отпив полбокала, заключает: – сердец! Чтобы телом и душой… и так далее. Чтоб на Марсе стали яблони цвести… Чтобы спутники на нас не падали…

– У вас прямо-таки окрошка из тостов, Юрий Порфирьевич, – Анатолий, сделав солидный глоток, причмокивает, вздрагивает в блаженстве. – Разве что сметаны не хватает.

– Сметана не совмещается со спутниками и с мудовиной… пардон, с медовиной.

Далмат роняет не без строгости:

– Оставим космос в покое! – его бокал сталкивается с её бокалом, прикосновение тягучего напитка напоминает поцелуй.

Он откровенно ею любуется, а она теперь замечает то неопределённо хорошее в его лице, что, наконец, прояснилось: ощущение себя. Сильное лицо. Мужественный голос.

А деликатес номер один, ей предназначенный!

А Петроний Никандрыч, доктор и Анатолий, и вся эта затеянная Далматом игра!

О-ча-ро-ва-тель-но!

Антонида – она замечает боковым зрением – осушила бокал, налила ещё – мучающийся взгляд на луг, на дорогу: появись же ты, яростный, как вепрь, муж этой совратительницы, сомни их! ты же – власть!

– Далмат, а ты вечно был штучкой! Не смотри так – я в тебя чем-нибудь запущу! – Антонида замахивается вилкой. – Эти твои зенки – один яд…

Вмешивается муж:

– Ты, Антоша, заведуешь своим домом отдыха, знаешь своё: “Вам, Виктор Петрович, завтрачек в номерочек?” – ну вот и заведуй, сиди ровно… – подставляет доктору бокал, Иониди заносит над ним дрожащую руку с половником.

– У меня отдыхает всё руководство Газпрома!

“Это – мне, – отметила Алина, – и меня, мол, из десятки не выкинешь!”

– Не поминай всуе начальство. Медовину пей, сливки лопай, а Далматом есть кому заняться… – Анатолий заговорщицки подмигивает Алине.

Определённо, он ей нравится. Видимо, настоящий друг Далмата. Характер крепенький, жёнушка для него ясна, как горошина.

– Деликатес номер два! – объявляет хозяин.

Петроний вносит огромную дымящуюся сковороду: запеканка с перепелиными яйцами, с раковыми шейками.

Пьют водку. У Анатолия выражение сонливого блаженства, ест, лаская пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков, блеск вилки в холеных пальцах. От её присутствия – ощущение жарко натопленной бани.

– А моё кредо – балдеть, – вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом над головами сотрапезников.

– Балдей на здоровье! Заслужил! – одобрил Касопов. И Алине: – Мой снабженец, движитель стройки!

– Гляжу на дерево – балдею…

– Потому что сам дерево! – со злостью бросила Антонида.

– Нет возражений, по древесному гороскопу я липа – дерево очень мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют…

Хозяин берёт чашу:

– Други, не будем, а? Давайте лучше всем подолью. А может, пивца? Петроний!

– Далмат Олегович, – громкий шёпот Никандрыча, – вас к телефону! Товарищ Долгих…

Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.

– Увы, воскресенье для меня отменяется. Петроний, Юрий Порфирьевич, занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю… Ну, кайфуйте без меня, други.

* * *

Он мягко ведёт “жигули” по грунтовке среди ивняка, ветерок: постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей по корпусу, песок сменяется лужами, при встряске она наталкивается плечом на его мускулистое плечо.

– Ну, а настоящий-то муж, – он не отрывает глаз от глубокой колеи, – взаправду не кинется искать?

– Вы из боязни пошлости не женились, а я из боязи пошлости не вышла замуж.

– Если я назову нас родственными душами, вы сочтёте это пошлостью. Впервые в жизни… я не знаю, что сказать… – он улыбается непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение спадает. – Извините меня.

– Да будет вам извиняться… – когда-то она баловалась сигаретами и теперь ощутила потребность закурить. – Совершенно банальная, вернее, пользуясь вашей терминологией, пошлая история – затяжная дружба. Чуть не с отрочества. Милый, обаятельный мальчик – и в тридцать три всё тот же мальчик: петушиный хохолок, вздёрнутый носик, игривые глазки… Вечный мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.

– Но по-прежнему дорог?

– Нет.

– Давно?

– Недавно.

– Представьте, я не вижу в этой истории пошлости. И, знаете, какая мысль мне пришла?

– Не знаю.

– А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?

Заросшие травой дворы, пространные, как поля, колхозные огороды, обмазанные глиной сараи, гуси, куры, свиньи… вот-вот хутор кончится… Пожалуйста, направо – вон те зелёные ворота. О! Какие у вас яблони! Да, яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две… Не издевайтесь! Нет, она не издевается, действительно две. Хорошо, хорошо, пусть две, он понимает, что она не издевается. А братья, сёстры есть? Нет – только старики. Он заботливо открывает дверцу: ну что ж, привет старикам! И сразу задний ход: за стеклом авто – уже собранный, деловой Касопов. Она едва удерживается, чтобы не помахать вслед.