Текст книги "Последний Иерусалимский дневник"

«Изрядно самогоном обожжённая…»

 
Изрядно самогоном обожжённая,
и спиртом – я его не разбавляю,
вся глотка у меня уже лужёная,
но я её и дальше закаляю.
 

«Я только сейчас, к исходу века…»

 
Я только сейчас, к исходу века
трезво начал думать головой:
изо всех инстинктов человека
всё же самый главный – пищевой.
 

«Я рад был видеть: напрочь разные…»

 
Я рад был видеть: напрочь разные
умом, характером и опытом,
евреи, праздник жизни празднуя,
здесь на клочке собрались крохотном.
 

«Не путай службу и служение…»

 
Не путай службу и служение:
служение – всегда вериги,
а служба любит продвижение
и пишет нравственные книги.
 

«И я когда-то был учащимся…»

 
И я когда-то был учащимся,
как все ровесники мои,
а нынче все мы тихо тащимся
с телегой собственной семьи.
 

«Есть за всё в этой жизни расплата…»

 
Есть за всё в этой жизни расплата,
вот кончается срок мой земной,
над людьми я смеялся когда-то,
нынче время шутить надо мной.
 

«Сижу внутри квартиры у дверей…»

 
Сижу внутри квартиры у дверей.
В пивную в это время шёл я встарь.
Но вирус там гуляет – как еврей,
продавший прошлогодний календарь.
 

«Восторженность ко мне приходит редко…»

 
Восторженность ко мне приходит редко,
и счастьем искажается лицо,
я радуюсь восторгу, как наседка,
благополучно снёсшая яйцо.
 

«Увы, по мере пробуждения…»

 
Увы, по мере пробуждения —
а сны мне дарят утешение —
во мне растёт предубеждение
против земного мельтешения.
 

«Какую-то крошку тащил муравей…»

 
Какую-то крошку тащил муравей,
и груз был тяжёл малышу;
и стало смешно мне: я старый еврей,
но тоже продукты ношу.
 

«По возрасту давно бы мне пора…»

 
По возрасту давно бы мне пора
уже утихомириться, наверно,
но жизни ежедневная игра
по-прежнему влечёт меня безмерно.
 

«Зря иные кипят в беспокойстве…»

 
Зря иные кипят в беспокойстве,
не желая понять соответственно:
неисправности в нашем устройстве
нарастают с годами естественно.
 

«Уже я в жаркий перепляс…»

 
Уже я в жаркий перепляс
не кинусь в бурном хороводе:
года своё берут у нас —
дряхлеешь даже на свободе.
 

«Нет, на Творца я не в обиде…»

 
Нет, на Творца я не в обиде,
что так судьбу мне предназначил:
я столько всякого увидел,
что жил бы хуже я иначе.
 

«Время нынче катится безумное…»

 
Время нынче катится безумное,
сдвинулась какая-то основа,
в наше благоденствие бездумное
льются звуки хаоса земного.
 

«На свете есть такое вещество…»

 
На свете есть такое вещество —
звучит оно ругательством в народе;
я не люблю любое большинство:
в нём это вещество бурлит и бродит.
 

«Когда уйду я в царство теней…»

 
Когда уйду я в царство теней,
примусь, наверно, я роптать,
что нет у теней сновидений,
а мне их будет не хватать.
 

«Ненужное милее мне, чем нужное…»

 
Ненужное милее мне, чем нужное,
притом руковожусь я вкусом личным;
пристрастие моё, корысти чуждое,
и сделало наш дом таким отличным.
 

«Срок земной не знает замедления…»

 
Срок земной не знает замедления,
и замедлить старость нету средства;
скоро я достигну просветления
и впаду в задумчивое детство.
 

«Всякое моё изображение…»

 
Всякое моё изображение,
как и лично я в оригинале,
в женщинах будить воображение
может, к сожалению, едва ли.
 

«Бесчисленно обилие трактатов…»

 
Бесчисленно обилие трактатов
о том, как мир улучшить и спасти,
но столько же и пламенных плакатов,
зовущих уничтожить и снести.
 

«Охотно славу я воздам…»

 
Охотно славу я воздам
прогрессу женского создания:
отзывчивость прекрасных дам
растёт по мере увядания.
 

«Когда народ за душу трогали…»

 
Когда народ за душу трогали,
мы отзывались каждый раз,
и объявилось много погани,
но больше качественных нас.
 

«Живу я тихо и беспечно…»

 
Живу я тихо и беспечно —
как понимаю жизни суть,
а то, что жить не буду вечно,
меня не трогает ничуть.
 

«Простое вполне размышление…»

 
Простое вполне размышление
из воздуха всплыло затихшего:
моё неуёмное тление —
остатки горения бывшего.
 

«Когда у власти гаснут чары…»

 
Когда у власти гаснут чары,
и страхи видятся подробные,
тогда нужны ей янычары —
тупые, тёмные и злобные.
 

«Уже стою у двери в мир иной…»

 
Уже стою у двери в мир иной,
хотя навряд ли есть такая вечность;
на память полистав мой путь земной,
одобрил я и глупость, и беспечность.
 

«Устроен каждый очень разно…»

 
Устроен каждый очень разно
из непонятных Божьих тварей:
вот ведь живу я буржуазно,
а всей повадкой – пролетарий.
 

«Мне столь же нужно, как дыхание…»

 
Мне столь же нужно, как дыхание
и как послушнику – молитва,
слов невесомых колыхание,
когда несёт их в сети ритма.
 

«Едва лишь дымом сигареты…»

 
Едва лишь дымом сигареты
я вожделенно затянусь,
немедля тает в дыме этом
любая жизненная гнусь.
 

«Ушла из ног былая резвость…»

 
Ушла из ног былая резвость,
запал погас, исчезла прыть;
лишь постоянная нетрезвость
нам помогает жизнь любить.
 

«Заметил я, что ближе к ночи…»

 
Заметил я, что ближе к ночи
по мере возраста и вкуса
совсем различным озабочен
старик и юноша безусый.
 

«Сегодня я в любом огромном зале…»

 
Сегодня я в любом огромном зале
сказал бы, видя много сотен лиц,
что бабы в наше время доказали,
что мужество – совсем не от яиц.
 

«Длится много лет моя суббота…»

 
Длится много лет моя суббота —
долгий незаслуженный покой;
лишь одна томит меня забота —
как бы разукрасить отдых мой.
 

«Когда мне пафосные речи…»

 
Когда мне пафосные речи
плетёт пустое существо,
то ясно мне, что недалече
идёт большое воровство.
 

«Много ездивши по свету…»

 
Много ездивши по свету,
убеждался бесконечно я,
что нигде к евреям нету
дружелюбия сердечного.
 

«Попытки вникнуть – увы, напрасны…»

 
Попытки вникнуть – увы, напрасны,
куда снаружи ни посмотри:
витрины жизни везде прекрасны,
но мы-то, люди, живём внутри.
 

«Наверно, дедушка устал…»

 
Наверно, дедушка устал,
решили внуки дружно,
как только дед их перестал
хрипеть натужно.
 

«Мне о себе достаточно известно…»

 
Мне о себе достаточно известно.
Меж теми, кто творит восторг и шум,
я трезво понимаю своё место.
Однако счастлив я, когда пишу.
 

«Как застрявший в шахте рудничной…»

 
Как застрявший в шахте рудничной
и притом лишённый голоса,
из болота жизни будничной
я тащил себя за волосы.
 

«Я часто в забубённом русском мате…»

 
Я часто в забубённом русском мате,
звучащем, если к месту, не вульгарно,
дыхание высокой благодати
всем сердцем ощущаю благодарно.
 

«Не сбудется сказка о мире ином…»

 
Не сбудется сказка о мире ином,
зароют остывшее тело,
и будет вертеть меня в шаре земном,
как раньше на шаре вертело.
 

«Состарясь, я ничуть не унываю…»

 
Состарясь, я ничуть не унываю:
пока маячит смерть невдалеке,
я сам себе и рюмку наливаю,
и налитое сам держу в руке.
 

«Ушли любовные страдания…»

 
Ушли любовные страдания,
затихли все былые песни,
теперь устройство мироздания
мне стало много интересней.
 

«Им недолго жить в сиропе…»

 
Им недолго жить в сиропе
и кичиться знанием:
призрак бродит по Европе
под зелёным знаменем.
 

«О будущем не строю я прозрения…»

 
О будущем не строю я прозрения,
картину сочинил бы я неверную,
а к нынешнему дню, кроме презрения,
я чувствую любовь неимоверную.
 

«И зла в достатке, и добра…»

 
И зла в достатке, и добра
в письме и в речи устной;
но жаль, серьёза до хера,
а мир смешной и грустный.
 

«Никто б из нас не стал поэтом…»

 
Никто б из нас не стал поэтом
или создателем офортов,
а рождены мы все – декретом
о запрещении абортов.
 

«Жить растущей хвори вопреки…»

 
Жить растущей хвори вопреки,
как бы годы ни были суровы,
могут и умеют старики.
Это ценят будущие вдовы.
 

«В эпоху чёрного паскудства…»

 
В эпоху чёрного паскудства
и торжества болотной мрази —
беспечность, лень и безрассудство
спасают нас от липкой грязи.
 

«Когда я сидел под тюремным замком…»

 
Когда я сидел под тюремным замком
за то, что ходил я по краю,
с народом я был очень тесно знаком.
И мало ему доверяю.
 

«День ушёл, как не было его…»

 
День ушёл, как не было его.
Я успел сегодня очень мало.
Нового узнал я ничего,
старое меня не занимало.
 

«Идут за поколеньем поколение…»

 
Идут за поколеньем поколение,
испытывают радости труда,
выносят унижение, растление
и тихо уплывают в никуда.
 

«У всякой жизни главный враг…»

 
У всякой жизни главный враг —
уполномоченный дурак.
 

«Злодеев идейных сегодня полно…»

 
Злодеев идейных сегодня полно
повсюду – куда ни взгляни,
и льётся не только из уст их гавно,
ещё и убийцы они.
 

«Всё, что выпало нам на веку…»

 
Всё, что выпало нам на веку,
не взыскуя доподлинной точности,
уложить я пытался в строку,
запирая на рифму для прочности.
 

«Скудость, мелюзга и шелупонь…»

 
Скудость, мелюзга и шелупонь,
полные в душе карьерной страсти,
очень создают большую вонь,
если добираются до власти.
 

«Предвестие, понятное не сразу…»

 
Предвестие, понятное не сразу,
довольно долго в воздухе крутилось,
и мы потом не зря ругали разум,
когда дурная весть уже явилась.
 

«Слово красивое – совокупление…»

 
Слово красивое – совокупление,
лучшее из утешений;
в каждом соитии есть искупление
всех остальных согрешений.
 

«Промчалась жизнь единым мигом…»

 
Промчалась жизнь единым мигом,
я исчерпал земную долю;
обязан я остался книгам,
жене, друзьям и алкоголю.
 

«Сулят года суровые…»

 
Сулят года суровые
тревожные гудки:
цветут везде махровые
крутые мудаки.
 

«Свою мы не улучшили породу…»

 
Свою мы не улучшили породу,
Творец о том нисколько не грустит,
но жутко мы загадили природу —
нам этого природа не простит.
 

«Приметы времени зловещи…»

 
Приметы времени зловещи:
влечёт коммерция юнцов,
народы сукам рукоплещут
и превозносят подлецов.
 

«Себя трудами изнуряя…»

 
Себя трудами изнуряя,
взыскуя Божьей похвалы,
нам не достичь порога рая,
а мыть в чистилище полы.
 

«Характер мой – довольно спорный…»

 
Характер мой – довольно спорный,
им я поэтому не хвастал,
зато порывы – благотворны,
хотя случаются не часто.
 

«Устав негодовать и удивляться…»

 
Устав негодовать и удивляться,
я думаю порой: ебёна мать,
есть многое на свете, друг Гораций,
о чём гораздо лучше бы не знать.
 

«А мне уже непостижимо…»

 
А мне уже непостижимо,
уже загадка для меня —
как можно жить внутри режима,
здоровье в целости храня.
 

«Есть чудо, тайна и секрет…»

 
Есть чудо, тайна и секрет
в любом поступке разовом:
я твёрдо знал, что Бога нет,
но кто мне путь подсказывал?
 

«Это лишь мыслишка, а не знание…»

 
Это лишь мыслишка, а не знание,
это в темноте моей просвет:
каждый что-то вносит в мироздание,
знает он об этом или нет.
 

«Сочинитель некрупного профиля…»

 
Сочинитель некрупного профиля,
я привязан к бумажным листам,
и гуляет моя философия
по доступным и мелким местам.
 

«Когда цветы к ночи пожухли…»

 
Когда цветы к ночи пожухли,
нигде не слышен пьяный мат,
ко мне доносится из кухни
невыразимый аромат.
 

«Я не предам себя стыду…»

 
Я не предам себя стыду
за то, что я люблю еду:
недаром слово «продовольствие»
созвучно слову «удовольствие».
 

«Бывало больно, горько, кисло…»

 
Бывало больно, горько, кисло —
судьба скупилась на ковриги,
и то, что нет у жизни смысла,
опровергали только книги.
 

«Судя обо всём уравновешенно…»

 
Судя обо всём уравновешенно,
трезво, не пристрастно, объективно,
трудно без печали, с болью смешанной,
высказать, как это всё противно.
 

«Влияние наследственных корней…»

 
Влияние наследственных корней —
заметно, впечатляюще и грустно:
мой предок – местечковый был еврей,
и я живу довольно захолустно.
 

«Пришло предчувствие приятное…»

 
Пришло предчувствие приятное,
и я поверил, идиот,
что нечто вдруг невероятное
случится и произойдёт.
 

«Однажды жизнь освободится…»

 
Однажды жизнь освободится
от заражений и опаски,
без масок будут наши лица
уже в обычной личной маске.
 

«Дни летят, превращаясь в года…»

 
Дни летят, превращаясь в года,
предвещая распад и разлом,
очень редко, совсем иногда
обдавая ушедшим теплом.
 

«Когда приходит увядание…»

 
Когда приходит увядание,
как и положено в судьбе,
родится новое страдание —
печаль о нынешнем себе.
 

«В будничной рабочей суматохе…»

 
В будничной рабочей суматохе,
в сумерках житейского колодца
многие черты своей эпохи
людям уловить не удаётся.
 

«Я сильно временем иссушен…»

 
Я сильно временем иссушен,
а также в силу безысходности
я стал почти что равнодушен
к любой текущей в мире подлости.
 

«С возрастом пишу гораздо тише я…»

 
С возрастом пишу гораздо тише я,
старческую сдержанность ценя,
кто читал мои четверостишия,
очень огорчится за меня.
 

«Творцом означена тенденция…»

 
Творцом означена тенденция,
и вышло гнусное явление:
угасла начисто потенция,
но подло тлеет вожделение.
 

«Готов идти я на пари…»

 
Готов идти я на пари,
что знаю древних знаний сливки:
душа находится внутри,
а к ночи требует поливки.
 

«Я говорю прозрачно и открыто…»

 
Я говорю прозрачно и открыто,
мне чужды дипломатии изыски:
боюсь я коллективного корыта,
давно питаюсь я из личной миски.
 

«Благодаря, наверно, генам чистым…»

 
Благодаря, наверно, генам чистым —
а гены служат качеству порукой —
я не был никогда пропагандистом,
горланом, агитатором и сукой.
 

«Несла убийства и контузии…»

 
Несла убийства и контузии
та оборвавшаяся нить
эпидемической иллюзии,
что можно мир наш изменить.
 

«Есть в сутках отрезок любимого времени…»

 
Есть в сутках отрезок любимого времени —
отменно живу я во сне:
друзья из ушедших бесплотными тенями
ночами приходят ко мне.
 

«Нет, в этом жанре я не пионер…»

 
Нет, в этом жанре я не пионер,
писали так и те, кто много выше,
однако же я первый слово «хер»
в короткое привлёк четверостишие.
 

«Когда вступал в законный брак…»

 
Когда вступал в законный брак
в давнишние года,
совсем не думал я, дурак,
что это навсегда.
 

«В саду сидел седой старик…»

 
В саду сидел седой старик,
он жить уже устал,
но животворный чик-чирик
с ветвей к нему слетал.
 

«Жить с веком нашим в унисон…»

 
Жить с веком нашим в унисон
без неприязни некой внутренней
мне помогает только сон —
ночной, дневной и даже утренний.
 

«Увы, я неуч неотёсанный…»

 
Увы, я неуч неотёсанный,
мне умный спор не по плечу,
и перед вечными вопросами
о стену лбом я не стучу.
 

«Совсем не помнил я открытие…»

 
Совсем не помнил я открытие,
давно созревшее в уме:
что не люблю я общежитие,
мне остро вспомнилось в тюрьме.
 

«Я веское имею основание…»

 
Я веское имею основание
надеяться, что жил, не множа зло,
и тихое моё существование
кому-то даже радость принесло.
 

«Любил я Олю, Дусю, Зину…»

 
Любил я Олю, Дусю, Зину,
и с Ниной баловался всласть:
я не хотел в одну корзину
все яйца класть.
 

«Судьбы моей густой материал…»

 
Судьбы моей густой материал
слепился в результате хорошо:
я много в этой жизни потерял,
однако же не меньше и нашёл.
 

«Увы, всему положен финиш…»

 
Увы, всему положен финиш,
и молча принял я, не плача,
что ничего уже не вынешь,
когда наметилась удача.
 

«Весьма простая держит нить…»

 
Весьма простая держит нить
всех тех, кто с нами хороводится:
нельзя еврея полюбить,
но уважать его – приходится.
 

«Мы уходим, как листья осенние…»

 
Мы уходим, как листья осенние
опадают на землю послушливо,
только вера, что есть воскресение,
облегчает нам боль малодушия.
 

«За все земные злодеяния…»

 
За все земные злодеяния,
хотя порой они ужасны —
увы, не будет воздаяния,
и все мечтания напрасны.
 

«Мир переполнен злом и подлостью…»

 
Мир переполнен злом и подлостью,
враньё течёт со всех сторон;
я только в том уверен полностью,
что доживу до похорон.
 

«Увы, увы, но счастье власти…»

 
Увы, увы, но счастье власти —
такая хворость бесподобная,
что в мире нету жарче страсти,
чем жажда власти низкопробная.
 

«Мне часто кажется, что хватит…»

 
Мне часто кажется, что хватит
стихи высиживать, как курица,
но рифма – кстати и некстати
опять мешает образумиться.
 

«Если баба достаточно женственна…»

 
Если баба достаточно женственна,
и к тому же уживчивый нрав,
то и ругань у бабы божественна,
а мужик виноват и неправ.
 

«Ушли великие поэты…»

 
Ушли великие поэты,
где к Богу ближе,
однако я их силуэты
всё время вижу.
 

«Ветры времени сдувают нас, как пыль…»

 
Ветры времени сдувают нас, как пыль,
унося её в пространства запредельные,
остаются как сомнительная быль
наши образы, скупые и поддельные.
 

«Меня обманывали часто…»

 
Меня обманывали часто.
Жулью простительны грехи,
поскольку есть такая каста —
не дураки, но лопухи.
 

«Теперь я мало озабочен…»

 
Теперь я мало озабочен —
и мне признать не стыдно это, —
что время в мире близко к ночи,
и нету признаков рассвета.
 

«Желание писать несу, как гирю…»

 
Желание писать несу, как гирю,
по счастью, есть коллеги по перу:
то мысли украду, то рифму стырю,
то строчку целиком легко сопру.
 

«По жизни я вполне ещё бреду…»

 
По жизни я вполне ещё бреду,
держа свою зажжённую свечу;
стишки я сочиняю на ходу,
поэтому всё время бормочу.
 

«Я не был ни учёный, ни герой…»

 
Я не был ни учёный, ни герой,
и не хрипел устало и натруженно,
свой бутерброд, намазанный икрой,
я утром ем нисколько не заслуженно.
 

«О старости не зря с тоской вздыхают…»

 
О старости не зря с тоской вздыхают:
не лёгок путь последний до погоста,
и все земные связи усыхают,
а жить с самим собой совсем не просто.
 

«Не тоскую я о юной поре…»

 
Не тоскую я о юной поре,
день сегодняшний ловлю я с поличным;
время подлое стоит на дворе.
А когда оно бывало приличным?
 

«Мотался я туда-сюда…»

 
Мотался я туда-сюда,
стихи сажал на длинной грядке…
Теперь седая борода
и сил ничтожные остатки.
 

«Мне хорошо на склоне дней…»

 
Мне хорошо на склоне дней,
вся жизнь – уже вчера;
мне от судьбы – спасибо ей —
не нужно ни хера.
 

«Среди повседневных некрупных забот…»

 
Среди повседневных некрупных забот
вертеться доводится мне,
и что человечество рядом живёт,
я помню уже не вполне.
 

«Легко писать печально и уныло…»

 
Легко писать печально и уныло
про то, что мир жесток и бестолков,
про то, что непременно ждёт могила,
особенно – лихих весельчаков.
 

«Я ни за что людей не порицаю…»

 
Я ни за что людей не порицаю,
чужие души – дикий тёмный лес,
я многое на свете отрицаю,
но ко всему питаю интерес.
 

«Долгое немое созерцание…»

 
Долгое немое созерцание —
вещи, человечества, события,
в нас родит ответное мерцание —
мысли, откровения, наития.
 

«Как будто это некое предательство…»

 
Как будто это некое предательство,
однако же бывает, что друзья
в такие попадают обстоятельства,
что им уже никак помочь нельзя.
 

«Стишки то завывал я, то гундосил…»

 
Стишки то завывал я, то гундосил,
они то завихрялись, то парили,
и зрители, в душе которых осень,
меня потом весьма благодарили.
 

«Струится время беспросветное…»

 
Струится время беспросветное,
и возникают мысли пошлые,
какое будущее светлое
нам улыбалось в годы прошлые.
 

«Когда кончается гипноз…»

 
Когда кончается гипноз —
порою только через годы —
больнее колется мороз
и ощутимее невзгоды.
 

«Всё время хочется прилечь…»

 
Всё время хочется прилечь.
Когда-то был ведь непоседа.
А заведёшь о чём-то речь,
и вдруг забыл, о чём беседа.
 

«В настроение придя философское…»

 
В настроение придя философское,
сразу вижу я предел разумению;
всё во мне теперь уже стариковское —
даже мысли о себе, к сожалению.
 

«Я наслаждаюсь – нет иного слова…»

 
Я наслаждаюсь – нет иного слова,
и я молчу – ни звука вопреки,
когда при мне серьёзно и сурово
дискуссию заводят мудаки.
 

«От жизни нет у нас охраны…»

 
От жизни нет у нас охраны,
да хоть и были бы врачи мы,
но время нам наносит раны,
которые неизлечимы.
 

«Горькое чувство меня прихватило…»

 
Горькое чувство меня прихватило —
грустно, что всё понапрасну,
только на небе не гаснут светила,
а на земле они гаснут.
 

«Мне нравилась черта моя…»

 
Мне нравилась черта моя:
ценя забаву предприятия,
про то любил поспорить я,
о чём был вовсе без понятия.
 

«Душе отрадно постоянство…»

 
Душе отрадно постоянство,
с которым исподволь маня,
зовёт нас ближе к ночи пьянство,
смывающее боли дня.
 

«Как хорошо, что время тянется…»

 
Как хорошо, что время тянется,
что длится гнусная эпоха,
как хорошо, что я не пьяница,
а просто старый выпивоха.
 

«Под вечер за щедрость Всевышнего…»

 
Под вечер за щедрость Всевышнего,
хотя ни о чём не прошу,
я выпью чего-нибудь лишнего,
а нужным потом закушу.
 

«А был бы талант, я писал бы романы…»

 
А был бы талант, я писал бы романы,
лихие творя пируэты,
но я, озарённый, как все графоманы,
нахально подался в поэты.
 

«Явился факт – печальный и обыденный…»

 
Явился факт – печальный и обыденный,
не стоит обижаться на природу,
но мельче стал колодец тот невидимый,
откуда черпал я живую воду.
 

«Не знаю ничего я многотрудней…»

 
Не знаю ничего я многотрудней,
чем точно ритуалы соблюдать:
я равно пью на праздники и в будни,
и ровная мне льётся благодать.
 

«Заметно увеличилось число…»

 
Заметно увеличилось число
умельцев, кто достоинство храня,
освоили лихое ремесло
крутого оголтелого вранья.
 

«Вечерних кинофильмов завсегдатаем…»

 
Вечерних кинофильмов завсегдатаем
являясь ежедневно и давно,
не пользуюсь я праздничными датами
и виски пью под каждое кино.
 

«Ещё не раз дадут мерзавцу премию…»

 
Ещё не раз дадут мерзавцу премию,
ещё не раз повеет благодать;
безумия большую эпидемию
мы тоже ещё можем ожидать.
 

«Когда пришла любовная пора…»

 
Когда пришла любовная пора,
то можно трактовать её по-разному,
любовь – это высокая игра,
лишающая нас остатков разума.
 

«Сумма знаний, дара и наития…»

 
Сумма знаний, дара и наития,
если их союз угоден Богу,
нам сулят великие открытия,
но улучшить нас они не смогут.
 

«Любил я в жизни первой половине…»

 
Любил я в жизни первой половине
сомнительных людей любое месиво;
однако же, признаться, мне доныне
об этом вспоминать легко и весело.