Текст книги "Мужчина в меняющемся мире"

Характерно, что одним из способов поддержания доминантной маскулинности везде и всюду является девирилизация и феминизация подчиненных мужчин, будь то физическая кастрация пленников и соперников в борьбе за власть или символическое уподобление иноземцев и иноверцев женщинам. В христианской традиции враги, «неверные», например мусульмане и евреи, часто изображаются женственными или зависящими от женщин, чему может способствовать их повышенная сексуальность. Сходная символика существует и в исламе.

Впрочем, поляризацию фалло– и логоцентризма не следует абсолютизировать. Рыцарские добродетели включали не только физическое мужество, но и религиозные ценности, а многие монашеские ордена строились по образцу закрытых мужских воинских союзов. Дисциплина в них была строже армейской, а их члены назывались «солдатами Господа». По уставу ордена цистерцианцев, даже услышанные монахами голоса с Неба должны были звучать как мужские, а не как женские. В 1199 г. один монах был строго наказан за сочинение стихов (Roth, 1998).

К тому же социальная структура феодального общества не ограничивалась рыцарями и духовенством. В раннем Средневековье мужчины функционально делились на тех, кто сражается, тех, кто молится, и тех, кто работает, причем последних было гораздо больше. Развитие городской культуры и общественного разделения труда усложняет гендерный порядок. Растущее разнообразие городских профессий, естественно, порождает споры о том, какие из них больше подходят мужчинам и т. п. (McNamara, 1994). Мужская иерархия в среде ремесленников создается и поддерживается не воинской доблестью и благочестием, а мастерством и трудовыми (а следовательно, и экономическими) достижениями. То есть каждое сословие имеет свой собственный канон (каноны?) маскулинности. Позже из этого вырастет протестантская этика, с которой Макс Вебер связывал возникновение капитализма.

Связь социального статуса мужчины с его трудовой специализацией (пастух, кузнец, мельник и т. п.) существовала и в русской деревне (Щепанская, 2001). Но сразу возникает вопрос: более сложный и индивидуализированный труд повышал социальный статус мужчин, или высокий статус давал им право на более индивидуализированную и престижную работу?

Еврейская маскулинность

Другой поучительный пример альтернативной маскулинности – еврейская маскулинность. В старой антисемитской литературе еврейских мужчин обычно изображали женственными хлюпиками, неспособными постоять за себя и выживающими только за счет изворотливости и хитрости. Представления о женственности распространялись и на «еврейское тело» (Gilman, 1991). Итальянский астролог Чеччи д'Асколи в XIV в. писал, что после казни Христа все еврейские мужчины были обречены на менструации. Иногда «еврейскую женственность» связывали с обрядом обрезания. В венском диалекте клитор называли «евреем». Позже эта теория психологизировалась. Немецкая медицина XIX в. приписывала евреям повышенную склонность к истерии, а также нередко ассоциировала еврейство с гомосексуальностью. Эту стигму восприняли некоторые еврейские интеллектуалы, испытывавшие по этому поводу комплекс неполноценности (Отто Вейнингер, Марсель Пруст). Смущала она и Фрейда. Поскольку гитлеровцы объявили взаимосвязь истерии, еврейства, женственности и гомосексуальности закономерной и неустранимой, после Второй мировой войны представление о фемининности евреев считали злостной выдумкой антисемитов. Казалось, что вопрос закрыт.

Однако известный американский специалист по иудаизму Дэниэл Боярин (Boyarin, 1997), которого никто не мог заподозрить ни в антисемитимзме, ни в гомофобии, увидел здесь реальную проблему. По его мнению, за образом женственного еврея стоит не только антисемитский стереотип, но и действительно присущий еврейской культуре нетрадиционный канон маскулинности, требующий от мужчины не столько силы и воинственности, сколько ума и терпения. Истоки этой философии коренятся в древней талмудистской традиции.

Альтернативная еврейская маскулинность (Edelkayt) означает мягкость и деликатность, ее идеальный субъект – не воин и не торгаш, а посвятивший всю свою жизнь изучению Торы ученый-талмудист или его секуляризованный младший брат Mentsh. В этом образе закодированы такие черты, как развитая рефлексия, сдержанность, умение переносить насилие, не теряя внутреннего достоинства и самоконтроля. Если для христиан еврей был презренным слабаком, за счет которого можно утверждаться в собственной агрессивной маскулинности, то для верующего еврея «гой» – презренный гиперсамец, вся сила которого заключена в мускулах, тогда как настоящая мужская сила – в духе.

Эта философская конструкция имеет свой житейский аналог. Боярин цитирует известный эпизод из воспоминаний Фрейда, которому его отец, рассказывая, насколько жизнь немецких евреев улучшилась по сравнению с прошлым, привел в пример случай. Однажды, когда он шел по улице в субботу в новой шляпе, какой-то гой сбил с него шляпу и сказал: «Еврей, сойди с тротуара!» «И что ты сделал?» – спросил Фрейд. «Сошел на мостовую и подобрал шляпу» (Freud, 1955. Vol. 4. P. 197). Двенадцатилетний мальчик был глубоко оскорблен таким «негероическим» поведением отца. Ему гораздо больше импонировал пример карфагенского полководца Гамилькара Барки, который заставил своего сына Ганнибала поклясться отомстить римлянам, и тот всю свою жизнь посвятил этой задаче. По сравнению с героическим отцом, о каком мечтал юный Фрейд, собственный отец казался ему жалким. Тем более что сбитая с головы шляпа – фаллический символ, так что подбирать ее было двойным унижением.

На первый взгляд, мальчик совершенно прав. Но, по мнению Боярина, поведение отца Фрейда было не «негероическим», а «антигероическим». Вступать в драку с агрессивным хулиганом физически слабый и юридически бесправный еврей не мог, в этой ситуации мужество заключалась для него в самообладании: не поддаться на провокацию и сохранить сознание своего духовного превосходства над грубияном.

Альтернативная маскулинность не была простым следствием бессилия и бесправия, вынуждавших делать хорошую мину при плохой игре. В традиционной еврейской культуре всегда высоко ценилось образование. Наряду с энергичными и предприимчивыми юношами, в еврейской общине уважительно относились к бледным и хилым талмудистам, посвящавшим свою жизнь изучению Торы. Хотя брак с такими молодыми людьми не сулил девушкам богатства, они считались завидными женихами, тем более что женщины к духовным занятиям не допускались. Кстати, из этих оторванных от жизни и социально беспомощных талмудистов порой вырастали великие философы и логики.

Можно ли признать такой тип маскулинности исключительно еврейским? На мой взгляд, это просто специфическая форма логоцентризма. Общий принцип маскулинности – потребность в достижении, желание и способность опередить других, а в чем именно ты преуспеешь – в физической силе и ловкости, практической сметке или духовном самоотречении – зависит от норм культуры, исторических обстоятельств и индивидуальных свойств.

С выходом евреев за пределы традиционной еврейской общины вариантов индивидуальной самореализации становилось больше, а оппозиция фалло– и логоцентризма ослабевала, причем в новых условиях ориентация на неутилитарное образование могла способствовать и социальному продвижению. Когда-то американские социологи заинтересовались, почему в США процент евреев-иммигрантов, получавших среднее и высшее образование, был значительно выше, нежели процент итальянцев при тех же объективных условиях. Группе мальчиков, итальянцев и евреев, был задан вопрос: какого рода профессиональные занятия планируют для них родители? В обеих группах цели ставились достаточно высокие, но итальянские мальчики знали, что их родители удовлетворятся и чем-то меньшим. Напротив, еврейские мальчики считали, что, если поставленные перед ними цели не будут достигнуты, их родители будут горько разочарованы, и поэтому они чувствовали себя обязанными преуспеть (см.: Кон, 2006. С. 252–253). Если способности мальчика не соответствуют таким притязаниям, то возникающее в связи с этим психологическое давление порождает у него внутреннюю психологическую напряженность и, возможно, невротизм, но в других случаях оно определенно способствует его социальному успеху.

Не менее важно то, что в этих группах по-разному относились к образованию. Среди итальянских иммигрантов преобладали крестьяне из южных районов Италии. У себя на родине эти люди были очень далеки от образования, поэтому и в новых условиях они к нему не стремились. Интеллектуальные интересы в их среде считались проявлением женственности. Напротив, еврейские семьи, преимущественно выходцы из городской, мелкобуржуазной среды, были лучше подготовлены к условиям конкуренции и иначе относились к образованию. Для еврейской мамы слова «мой сын, доктор» были предметом высочайшей гордости, и это сказывалось на каноне маскулинности.

Этот пример, как и приведенная выше характеристика средневековых маскулинностей, показывает, что хотя оппозиция фалло– и логоцентризма имеет определенную эвристическую ценность, выстроить на ее основе типологию реальных исторических культур невозможно. Противопоставление физической и духовной силы имеет свои границы, а каждая культура имеет не один канон маскулинности.

Это верно не только для иудаизма. Ни евангельский образ Христа, ни его иконография не имеют ничего общего с персонификацией физической силы, могущества и власти. Иисус ничем не напоминает ни разряженных высокомерных церковных иерархов, ни телевизионных военно-полевых батюшек, освящающих танки и обучающих детей стрельбе из автоматов. Предложение подставить под удар вторую щеку также не вяжется с гегемонной маскулинностью. Тем не менее никто не упрекал Иисуса в нерешительности и слабости. То же можно сказать и о Будде, в котором нет ничего агрессивного и доминантного.

Современный научный разговор о критериях или типах маскулинности идет не в мифопоэтических образах, а в социологических терминах, в том числе предложенных Рейвен Коннелл (некоторые ее работы у нас переведены, см.: Коннелл, 2000; 2001; о ней – Тартаковская, 2007).

Еще в начале 1980-х годов, изучая взаимоотношения австралийских старшеклассников, Коннелл обнаружила, что у них присутствует не одна, а несколько разных иерархических систем, каждой из которых соответствует свой собственный канон маскулинности, причем гендерные отношения тесно переплетаются с социально-классовыми. Это побудило выделить несколько разных типов маскулинности. Исследования других социальных сред показали плодотворность такого подхода, позволив утверждать, что «не существует единого образа маскулинности, который обнаруживается всюду. Мы должны говорить не о маскулинности, а о „маскулинностях“. Разные культуры и разные периоды истории конструируют гендер по-разному… Многообразие – не просто вопрос различий между общинами; не менее важно то, что разнообразие существует внутри каждой среды. Внутри одной и той же школы, места работы или микрорайона присутствуют разные пути разыгрывания маскулинности, разные способы усвоения того, как стать мужчиной, разные образы „Я“ и разные пути использования мужского тела» (Connell, 1998. P. 3).

Самая популярная, бросающаяся в глаза модель – «гегемонная», властная маскулинность характеризует мужчин, стоящих на вершине гендерной иерархии. Ее признаки многослойны, многогранны, противоречивы и исторически изменчивы. Хотя их обычно приписывают конкретным индивидам, на самом деле они являются групповыми, коллективными, создаются и поддерживаются определенными социальными институтами. Гегемонная маскулинность не заключена внутри отдельных мужских личностей – она является публичным лицом мужской власти, определяя, что значит быть «настоящим» мужчиной. Все прочие маскулинности рассматриваются по отношению к ней и оцениваются по ее критериям. Однако она не является фиксированной, находится в состоянии постоянного движения, и достичь ее можно не путем устранения альтернативных структур и групп, а путем господства над ними. Гегемонная маскулинность создается и реализуется только в отношениях с женщинами и другими, менее престижными маскулинностями. Хотя не все мужчины активно пытаются или хотят соответствовать строгим стандартам, которые предполагает гегемонная маскулинность, они все извлекают из нее определенный «патриархатный дивиденд».

В переводе на житейский язык «гегемонная маскулинность» означает, что существуют немногочисленные «настоящие мужчины», а все прочие – подделки, которые обязаны подчиняться «настоящим мужчинам» и подражать им.

Понятие «гегемонная маскулинность» весьма близко по смыслу к «маскулинной идеологии» Роберта Леванта, о которой говорилось выше. Коннелл не считает ее единственным типом маскулинности. Кроме гегемонной маскулинности в каждом мужском сообществе существуют еще три типа статусов. Сообщническая (complicitous) маскулинность обозначает совокупность свойств и практик, посредством которых к плодам гегемонной маскулинности приобщаются и те мужчины, которые не стоят на вершине мужской иерархии. Подчиненная, зависимая маскулинность характеризует мужчин, стоящих внизу гендерной иерархии (например, геев). Наконец, маргинализированная маскулинность описывает статус мужчин, социальное положение которых зависит от их принятия и одобрения членами доминантной группы, например мужчины и мальчики из бедных семей или принадлежащие к этнически стигматизированным слоям – афроамериканцы, иммигранты и т. п.

Чтобы понять гендерную иерархию общества или конкретной социальной группы, нужно изучать не отдельный тип маскулинности, а всю систему как целое. Разные маскулинности – это не столько разные типы мужчин, обладающих какими-то специфическими психологическими чертами, вроде силы или агрессивности, сколько разные типы социальных идентичностей, их гендерные параметры неразрывно связаны с социально-экономическими и культурными факторами. «Носителем» маскулинности является не столько личность, сколько тот социальный институт, в рамках которого люди взаимодействуют друг с другом. Соответственно взаимодействие разных маскулинностей в системе гендерного порядка может быть и отношениями власти, и отношениями производства, и отношениямии катексиса (эмоциональной привязанности).

Хотя эта система понятий не была особенно ясной, она способствовала разрушению представления о единой, монолитной маскулинности и получила широкое распространение в гендерных исследованиях. Понятие гегемонной маскулинности вошло в научный оборот, за последние 20 лет ему посвящено более двухсот специальных научных статей (Connell, Messerschmidt, 2005). В педагогических исследованиях оно оказалось полезным для изучения динамики внутришкольных и внутриклассных отношений, включая «буллинг» (школьное насилие) и сопротивление мальчиков школьной дисциплине. В изучении массовых коммуникаций гегемонная маскулинность используется для анализа медийных образов мужчин, включая взаимосвязь спортивных и военных образов, а также личной идентичности профессиональных спортсменов. Разграничение гегемонной и подчиненной маскулинности помогает понять, почему мужчины часто готовы идти на внешне неоправданный риск, платя за это высокую цену (например, в виде мексиканского «мачизма»).

Ценность этого подхода состоит в том, что он формирует критическое отношение к распространенной в психологии и массовой культуре склонности овеществлять, превращать в особые «сущности» некоторые свойства мужского (без уточнения – каких именно мужчин) поведения, выводя из этого глобальное понятие маскулинности, которое затем используется для объяснения (и оправдания) того самого поведения, из которого оно было выведено. Такая тенденция ярко проявляется в массовой психологии, которая постоянно изобретает новые типы мужских характеров («альфа-самец», чувствительный «новый мужчина», «волосатый мужчина», «метросексуал» и т. п.), а также в разговорах о «мужском здоровье» и «кризисе маскулинности». Коннелл подчеркивает, что надо не столько конструировать «типы личностей», сколько изучать складывающиеся в повседневной жизни структуры коллективного поведения. Гендерная иерархия – не автоматически самовоспроизводящаяся система, а исторический процесс. Отсюда – повышенное внимание к тем процессам и группам, деятельность которых подрывает привычную гендерную иерархию. Причем эти процессы могут по-разному выглядеть на локальном, региональном и глобальном уровне.

В разных социальных средах (например, в интеллигентской и рабочей среде) гегемонная маскулинность может строиться на основе принципиально разных, даже противоположных ценностей: в одном случае это будут интеллектуальные достижения, а в другом – физическая сила. На наших глазах заметно перестраивается и нормативный канон фемининности: женщины воспринимаются уже не только как матери, школьные подруги, сексуальные партнерши и жены, но и как деловые партнеры.

Очень интересный социальный феномен – так называемая протестная маскулинность, характерная для некоторых социально и этнически маргинализованных мужчин. Ее формы могут быть очень разными («белый супрематизм» в США или в Швеции, стремящийся к восстановлению власти белого человека, исламский терроризм Аль-Каиды, русский национализм типа РНЕ и т. п.), но все они подают себя как борцов за возрождение истинно мужского начала – в противоположность феминизированной, интеллектуализированной и гомосексуализированной западной цивилизации.

Короче говоря, маскулинностей много, изучать их историческую динамику нужно конкретно, не пытаясь вывести ее из общих законов эволюционной биологии и принципов полового диморфизма.

Подведем итоги.

Для читателя-неспециалиста эта глава – самая трудная, потому что речь идет о многозначных понятиях и терминах. Но ее основное содержание можно свести к нескольким, не столь уж сложным, утверждениям.

1. Во всех языках, мифологиях и культурах понятия «мужское» и «женское» выступают одновременно как взаимоисключающие противоположности («мужское» или «женское») и как взаимопроникающие начала, так что их носители обладают разными степенями «мужеженственности». Тем не менее мужскому началу обычно приписывают более положительный и высокий статус.

2. Это воспроизводится и в научном описании маскулинности и фемининности. Сначала они казались взаимоисключающими, затем предстали в виде континуума, а потом выяснилось, что все они многомерны и у разных индивидов могут сочетаться по-разному, в зависимости как от природных, так и от социальных факторов.

3. В биологически ориентированной науке все различия между полами первоначально считались универсальными и выводились из обусловленного естественным отбором полового диморфизма. Однако многие свойства поведения и психики мужчин и женщин, равно как общественное разделение труда между ними, оказались исторически изменчивыми, их можно понять только в определенной системе общественных отношений. Чтобы точнее описать соответствующие процессы, биологическое понятие «пол» было дополнено социологическими понятиями «гендер» и «гендерный порядок», которые подразумевают социальные, исторически сложившиеся отношения между мужчинами и женщинами.

4. Гендерные исследования, ставшие неотъемлемой частью и аспектом социологии, антропологии, истории и других наук о человеке и обществе, занимаются прежде всего такими процессами, как общественное разделение труда, властные отношения, характер общения между мужчинами и женщинами, гендерный символизм и особенности социализации мальчиков и девочек. Хотя в трактовке этих явлений очень многое остается спорным, накопленный багаж знаний свидетельствует о плодотворности междисциплинарных поисков.

5. Для понимания биосоциальной природы маскулинности особенно важен феномен гендерной сегрегации, гомосоциальности и закрытых мужских сообществ. Исключительно самцовые группы как институты разрешения внутригрупповых и межгрупповых конфликтов существуют уже у некоторых животных, включая приматов. У человека они превращаются в мужские дома и тайные союзы, имеющие собственные ритуалы и культы. В ходе исторического развития гендерная сегрегация ослабевает или видоизменяется, но по мере исчезновения или трансформации одних институтов мужчины тут же создают другие, аналогичные. Это способствует поддержанию гендерной стратификации и психологии мужской исключительности.

6. Нормативный канон маскулинности изображает «настоящего мужчину» как некий несокрушимый монолит, но на самом деле этот образ внутренне противоречив. Мужчина противопоставляется женщине как воплощение сексуальной силы (фаллоцентризм) и разума (логоцентризм). Однако эти принципы противоречат друг другу. Кроме того, идеальные мужские свойства обычно соотносятся с исторически конкретными социальными идентичностями (воин, жрец, землепашец и т. д.). Поэтому наряду с общими, транскультурными чертами каждое общество имеет альтернативные модели маскулинности, содержание и соотношение которых может меняться.

7. «Кризис маскулинности», о котором много говорят с последней трети ХХ века, – прежде всего, кризис привычного гендерного порядка. Традиционная «маскулинная идеология» и «гегемонная маскулинность» перестали соответствовать изменившимся социально-экономическим условиям и создают социально-психологические трудности как для женщин, так и для самих мужчин.