Текст книги "Батарея держит редут"

– Вы давно знакомы с господином генералом? – поинтересовался Болдин у Антонины.

– Как себя помню, – живо откликнулась она. – Это для всех он господин генерал или Валериан Григорьевич, а для меня – дядя Валя. Они с батюшкой большие приятели, во многих боевых делах побывали. Дядя Валя – добрейший человек, только подчас своей доброты стыдится. Он ведь рода незнатного, несмотря на то что князь. Здесь, на Кавказе, это звание не как в России, у иного, кроме бедной сакли, ничего нет, а именует себя князем. Дядя Валя не из таких, конечно, но своего нынешнего положения достиг не по наследству, а личной отвагой и достоинствами…

Мадатов продолжал отдавать какие-то распоряжения и, казалось, совсем забыл о молодых людях. Павел наблюдал за развернувшейся возле генерала суетой и гадал о том, скоро ли начнется настоящее дело. Зато Антонина была не по-обычному оживленна, встреча с Мадатовым навеяло на нее веселые воспоминания.

– Они с батюшкой такие проказники, – рассказывала она, – и, если соберутся, резвятся, как дети. Дядя Валя очень любит сочинять небылицы и, когда женился, столько наговорил жене о своей родне, что ей захотелось познакомиться с ними поближе, особенно с тестем. А на самом деле тот был человеком ничтожным, о котором мало кто знал, к тому же давно умер. Тогда дядя Валя попросил отца разыскать на армянском кладбище богатую гробницу и снабдить ее соответствующим именем. Но эпитафии оставил прежние, на армянском и русском языках. Тетя Софья, его жена, часто посещала сию могилу и обливалась слезами, а оба проказника сидели за кувшином доброго вина и читали эпитафии, причем чаще всего вспоминалась одна:

 
Почтенный друг и мой родитель!
Почто оставил ты сию обитель?
Меня позвал сам Бог,
Его я воле противиться не смог.
 

Последнюю строчку они повторяли трижды и поднимали бокалы.

Подобных историй у Антонины было немало, и она, похоже, готовилась рассказать их все, тем более что время шло, суета возле беспокойного генерала не утихала, а, наоборот, все более возрастала. Непоседливому Павлу наблюдать такое со стороны становилось тягостно, и он подумывал о том, чтобы оставить палатку. Там, вне ее, раздавались команды, слышался храп лошадей и лязг оружия – шла настоящая боевая жизнь, тем более казалось обидным просиживать и слушать какие-то байки. Но вот наконец необходимые распоряжения были отданы, и Мадатов смог заняться своими гостями. Расторопные ординарцы быстро накрыли стол, не отличавшийся особым разнообразием, но обильным по части питья. Говорил главным образом хозяин, которому появление Антонины навеяло воспоминания молодости.

– Мы с Реутом очень дружили и сильно шалили, молодые были, куда силы девать? Он ловкий, быстрый, а умный какой! В жизни таких не встречал… Нет, виноват, еще одного такого встречал – Алексея Петровича Ермолова! Но тот – вождь, а это – товарищ.

Вот однажды, еще в прошлую войну было дело, гнались мы за разбойным отрядом персов, достигли развилки дорог и стали думать, по какой идти дальше. Там недалеко скала стояла, вернее даже столб, с него можно было бы многое углядеть, да только как на вершину взобраться? Человеку крылья не даны. Но это мы так думали, а у Реута мысли другие, тот, ежели надо, и птицей мог полететь. Так вот, велел он развести костер, наполнил горячим дымом бурдюк, а к нему крепкую нитку привязал. Бурдюк, понятно, вверх полетел, выше столба, чуть ли не за облака, но Иосиф не дал ему воли – выстрелил из ружья и уронил на землю. Поняли?

Антонина и Павел пожали в недоумении плечами.

– Вот и мы ничего не поняли, блажит, подумали, наш дорогой товарищ. А он к нитке канат привязал и с ее помощью через столб канат перекинул. Потом одним концом каната обвязался сам, а нам велел за другой конец тянуть. Так на вершине столба скоро и оказался. Оттуда углядел, куда разбойники скрылись, и сообщил нам. Мы, понятно, времени терять не стали, помчались вдогон, скоро настигли, и тут уж от нас никто не ушел.

– А как же батюшка? – обеспокоилась Антонина.

– Ему-то что? Птица не тронет, зверь не доберется. По первости, правда, голодно было, но он к этому быстро привык…

Павлу тотчас припомнились прежние розыгрыши, которыми тешилась петербургская молодежь, и он серьезно подхватил:

– Я слышал, что Реуты вообще очень выносливы…

– Ай, молодец, – проронил Мадатов и, увидев, что у девушки задрожали губы, ласково сказал: – Успокойся, Тоня-джан, мы его потом сняли, накормили, бузой напоили, он еще и спасибо сказал.

Она растерянно переводила глаза на насмешников, наконец поняла, что ее разыгрывают, и вспыхнула досадливым румянцем. Мадатов тронул ее руку и повинился:

– Прости озорника, красное слово не ложь, правду только святые говорят, а нам до них далеко.

Павлу очень понравилось, что генерал определил его в свою компанию грешников, он решил воспользоваться случаем и попросил Мадатова определить его в дело.

– Ай, молодой, ай, горячий! – воскликнул тот. – Я в твои годы такой же был – спичка, все боялся, что дел не хватит. Не бойся, у нас их невпроворот, убежать не дадут, только оглянешься, они тебя хвать и за собой потянут. Вот, гляди, не успеем сей кубок осушить, как новое дело привалит. Что, не откажешься?

– Как можно, ваше превосходительство? На все готов…

– А-а, ну, бывай…

И только начали закусывать, как явился адъютант с сообщением о прибытии казацкого урядника с важным сообщением. Это был Корнеич. Весь покрытый пылью от долгой скачки и едва стоя на ногах от усталости, он начал было докладывать, но Мадатов остановил его и протянул кубок:

– Выпей, дорогой товарищ, с устатку, – и пояснил гостям: – Сто лет его знаю, он хоть и стар, но с лихости не пропал, все такой же живой. Чем на сей раз удивишь? Кого словил?

Корнеич взял кубок пятерней, только мизинец оттопырил – знаю, мол, как с генералами обходиться, и, влив в себя содержимое, пояснил:

– Мурзу до вашего сходительства приволок.

– Как же ты его взял?

– Обнаковенно. На них, как на глухарей, охотиться надо. Как начнут свой намаз вершить, ничего вокруг не видят…

– Так ты, безбожник, во время молитвы нападаешь?

– Упаси господи! Разве мы нехристи какие? Пущай себе молятся на здоровье, мы в это время только ближе подобрались. Ну а как намаз кончился, тут мы их и схватили – помолились, пора и честь знать.

– Ну и узнал что-нибудь от этого мурзы?

– А как же? Мы, не выпотрошив, дичь на стол не подаем. Говорит, что в тридцати верстах отсюда стоит лагерем персидский царевич Александр. Его сопровождает Зураб-хан с двухтысячной конницей. А задача у него такая: провести царевича за Алазань, чтобы поднять лезгин и произвести возмущение в Кахетии. Я так думаю, что царевича этого нужно нам остановить, пока беды не наделал…

– Правильно думаешь! – воскликнул Мадатов. – Вот тебе еще кубок за службу и правильную думу. Приляг на часок, покуда мы свое войско не соберем, а потом поедешь дорогу показывать.

После недолгих сборов отряд из пяти рот гренадер с шестью орудиями и конной грузинской милицией под командованием Мадатова двинулся по дороге на речку Гассан-Су. По пути к ним присоединился батальон ширванцев с двумя пушками. На рассвете стали переправляться через речку Таус и услышали сигналы тревоги. Как ни спешили, вражеский лагерь нашли покинутым: персы его спешно оставили и заняли позиции на вершине горы. Мадатов приказал грузинской коннице скакать наперерез неприятелю, а во фронт выставил всю орудийную наличность для стрельбы прямой наводкой. Видя движение пехоты и обходившую конницу, ощутив разящий орудийный огонь, персы бросились бежать в совершенном беспорядке. У них после ночного отдыха это получилось так быстро, что наши никак не смогли угнаться. Самым стремительным оказался сам царевич Александр, у него кони были чистокровные, резвые. Они так понесли, что остановить их удалось только на персидской земле. Остальное же войско рассеялось по окрестностям. Преследовать их не было никакой возможности.

Дав короткий отдых своему отряду, Мадатов вернулся в лагерь. Здесь его ожидал курьер от Ермолова, предупреждавшего, что царевич Александр идет в Кахетию. «Уже не идет, ваше высокопревосходительство», – составил Мадатов ответную реляцию и стал думать о том, как ее доставить. Много времени это не заняло, поскольку явился генеральский адъютант с известием о прибытии спешного гонца от генерал-адъютанта Меншикова. Мадатов не выказал даже удивления.

– Вот видишь, – сказал он Болдину, – царский посол пожаловал. И кто, казалось бы, ждал его в наших диких краях? Возьмешь мое донесение генералу Ермолову и пристанешь к посольским, они тоже в Тифлис идут. И девицу с собой прихвати, от греха подальше…

Антонина вспыхнула, а Мадатов дружески тронул ее за руку и сказал:

– Пожалей, Антоша-джан, дядю Валю. Мне однажды поручил Ермолов доставить юную дочь кадия в целости и сохранности, так я три ночи не спал, сторожа ее от своих адъютантов. Это ж такие бестии. Мне спокойнее, если вы оба будете под защитой царского посла. Я ему подмогу вышлю и о вас напишу. Ну, дети мои, с Богом…

В тот же вечер три сотни из отряда Мадатова отправились на выручку российского посла к Джелал-оглынскому лагерю, а с ним были поручик Болдин и девица Антонина.

Александр Сергеевич Меншиков, правнук знаменитого сподвижника Петра I, унаследовал от него независимость поведения и острый ум. С императором он был в приятельских отношениях и за свою долголетнюю службу проявил себя на многих поприщах. В нынешнем, 1826 году ему пришлось надеть мундир дипломата.

Отправляя Меншикова в Персию, Николай надеялся вовсе не на дипломатический опыт, которого у князя не было, но на его ум и умение находить выход из сложных обстоятельств. России нужен был мир в Закавказье, особенно с Персией, которую она всегда поддерживала в борьбе с Турцией. Меншиков не должен был скупиться на выражение дружеских чувств персидскому шаху, сдабривая их богатыми подношениями. Однако его миссия была обречена изначально, поскольку в Персии активизировали свою деятельность англичане, толкавшие ее на войну с Россией. Они не скупились на подкуп алчного шаха и соблазняли его возможностью воспользоваться внутренними российскими проблемами, уверяя, что нынешний император, занятый борьбой за престол, не сможет воспрепятствовать стремлению Персии пересмотреть решения Гюлистанского договора и вернуть себе ряд пограничных ханств. Верные обычному коварству, англичане действовали не прямо, а через партию Аббас-Мирзы, которая взяла верх весной 1826 года, как раз накануне приезда Меншикова в Тегеран.

Сложившуюся ситуацию русский посол оценил на первом же приеме: послание российского императора шах отказался взять лично, а небрежно указал на него одному из сановников. Необычная хмурость «солнцеподобного» развеялась лишь при вручении подарков, особенное впечатление произвела хрустальная кровать, специально изготовленная для сластолюбивого шаха на императорском стекольном заводе в Петербурге. Она блестела серебром и переливалась хрустальными гранями, к ложу вели синие прозрачные ступени, а по бокам били фонтаны благовонной воды, освежая окружающий воздух и навевая прохладную дремоту. Восхищенный шах приказал поставить ее в одной из комнат дворца и поинтересовался лишь одним: достаточно ли прочно это хрустальное чудо?

– Сработано крепко, по-русски, ваше величество, – уверил его Меншиков и не удержался, чтобы не добавить: – Это не турецкий диван, который весь на английских пружинах.

Князь подразумевал не мебель, а совет из высших сановников при турецком султане, который всецело находился под влиянием англичан. Однако переводчики постарались, чтобы истинный смысл сказанного до шаха не дошел. Зато полковник Макдональд, возглавляющий английскую миссию при персидском дворе, слова Меншикова понял прекрасно. Правда, увидев улыбку на лице шаха, улыбнулся тоже, в полном соответствии с правилами английской политики.

Подарки не смогли повлиять на успех российской дипломатической миссии. Вскоре стало известно, что один из персидских первосвященников, сопровождаемый многолюдной толпой, явился перед шахом и потребовал изгнания русских из страны. При этом он совершил какие-то священные заклинания, после которых шах уже не мог пренебречь высказанными требованиями. Российское посольство было оцеплено караулом и лишено свободы передвижения. Все указывало на то, что наш посол превратился в пленника. Дальнейшие переговоры были поручены какому-то второстепенному чиновнику под тем предлогом, что с ним, знающим русский язык, Меншикову будет легче объясняться. Этот надутый от важности чиновник объявил, что Персия считает себя свободной от соблюдения условий Гюлистанского договора и требует от России возвращения прежних владений. Меншиков в обычной своей любезной манере поинтересовался у знатока, известно ли ему такое русское выражение как «На-кося, выкуси!» и на его недоуменное пожатие плечами посоветовал обратиться за консультацией к сведущим людям.

Вскоре российское посольство было выдворено из страны и направлено в Тифлис с уведомлением, что о месте и времени дальнейших переговоров будет объявлено позже. По-видимому, персы, знающие о малочисленности Кавказского корпуса, были уверены в своей скорой победе и не хотели удовольствоваться возвращением прежних земель. Посольству не позволили двигаться быстро и якобы в целях безопасности пустили окружным путем – на Тавриз и далее на Эривань. Здесь его задержали на несколько недель.

Эриванский сардар Амир-хан был уже в почтенном возрасте и имел славу удачливого полководца. Это он оказал два десятка лет тому назад решительный отпор нашим войскам под командованием генерала Гудовича и смог удержать Эривань. К русскому послу сардар отнесся с почтением и нередко приглашал в свой дворец для бесед и шахматной игры. Он так часто говорил о временах своей молодости и той далекой войне, что Меншиков был вынужден напомнить о переменчивости военного счастья и, верный своей иносказательной манере, заключил:

– После объявления шаха мы вынуждены уйти в защиту, но уверяю вас, что это еще не мат.

Сардар соглашался: «Да, да, все в воле Аллаха» – и предлагал начать новую партию. Меншиков скоро убедился в его двуличии и в том, что ускорить отправку русского посольства Амир-хан не может. Пришлось обратиться по другим адресам. Он разослал письма, в которых говорил о своем положении пленника, не согласующемся со статусом посла великой державы, и получил неожиданную помощь со стороны английского посланника Макдональда, обратившегося в персидскому правительству с требованием его немедленного освобождения.

Сардар высказал сожаление, что обстоятельства не позволяют насладиться присутствием такого образованного гостя, и выделил ему для личного сопровождения отряд своей гвардии, причем собственноручно указал маршрут и время движения.

Посольство двинулось на Эчмиадзин, центр Армянской апостольской церкви. Ее глава, католикос Нерсес, вынужденный уже долгое время жить во вражеском окружении, был горячим сторонником России, видя в ней союзницу и опору для освобождения народа от турецкого и персидского владычества. Он искренне почитался соплеменниками и с помощью многочисленных доброхотов находился в курсе всех происходящих событий. Нерсес поделился опасениями, что маршрут движения посольства, проходящий через область, контролируемую злобными курдами, выбран не случайно: ему донесли, что по всему пути движения посольства наблюдается их необычайно большое скопление.

– Что делать, владыка, – заметил Меншиков, – волка бояться, в лес не ступать. А персы, хоть и чуждый народ, но не станут посольство избивать и перед миром позориться. Вон, даже охрану приставили.

Нерсес покачал головой.

– Боюсь, сделали это не без умысла, а чтобы подозрения отвести. Курды – народ дикий, на них все можно свалить и самим остаться в стороне. Мне донесли, что недалеко отсюда, в селении Аштарак, их ныне целое сонмище – не иначе как готовят нападение. Остерегись, сын мой, береженого, как знаешь, и Бог сбережет. Оставь здесь посольское имущество, а сам ступай окольным путем, мои люди тебя проводят.

Меншиков, однако, в возможность нападения на посольство не верил. Тогда Нерсес вызвал старца Григора и попросил вразумить князя. Немногословный старец повел Меншикова к монастырской колокольне, у которой находилось странное сооружение, похожее на сморщенный шар. Под ним горел огонь. Старец о чем-то распорядился, огонь пуще заполыхал, шар стал расправляться и подниматься вверх.

– Вот, сам погляди, – сказал Григор, вручая Меншикову подзорную трубу, в то время как откуда-то взявшиеся послушники опутали веревками князя и прикрепили к шару. Тот и сказать ничего не успел, как стал стремительно подниматься вверх и остановился саженях в пятнадцати над землей, выше не пустил прикрепленный к шару канат. Посмотрел Меншиков в сторону указанного селения и ясно, как на ладони, увидел, что там находится целое войско. Зачем это ему стоять как раз на том пути, который настоятельно рекомендован для российского посольства? Сколь ни убеждал его сардар в своем миролюбии, а владыка все-таки прав: следует остеречься. И после того как шар спустили на землю, Меншиков, уже ни в чем не сомневаясь, приказал тайком оповестить своих людей о скором выходе.

– Но как же быть с персидскими провожатыми?

– Про то не изволь беспокоиться, – сказал Нерсес. – Покормитесь во славу Божию и отправляйтесь не мешкая. Дай-ка я тебя благословлю…

Простился Меншиков с владыкой, поблагодарил его за участие и скоро двинулся в путь.

Загулявшие персы, осоловевшие от обильного угощения, не смогли помешать выезду. Впрочем, они даже не знали об этом, до позднего часа в их стане раздавались громкие крики, пока наконец весь отряд не забылся тяжелым сном. Лишь поздним утром, обнаружив исчезновение посольства, они бросились в погоню. Меншиков тем временем уже подходил к Караклису, оторвавшись от преследователей на несколько десятков верст. Люди, однако, были вымотаны и нуждались в коротком отдыхе. Путь предстоял неблизкий: следовало пробраться через контролируемое курдами Дилижанское ущелье, а уже затем направиться к Джелал-Оглынскому лагерю, где стояли русские войска. Меншиков направил к ним вестовых, а остальным дал команду на отдых.

Несмотря на усталость, люди были все еще в возбуждении от быстрой езды и не могли заснуть. Казаки из посольской охраны, находившиеся ближе всех к родным станицам, мечтали о скором возвращении к семьям. Один из них с ярким румянцем на лице мечтательно говорил:

– Как возвернусь, первым делом в баньке отпарюсь и дрянной персидский дух из себя выгоню. Потом, как водится, с женкой залягу, чтоб наласкаться и отоспаться. Соскучал я, братцы, по нашим бабам, по ихнему виду и чистоте. На ночь родниковой водичкой умоются, днем от солнышка батистовым платочком прикроются – ни солнце их не испечет, ни ветер не иссечет. Такие сладкие, хоть чернявые, хоть белявые, не то что энти красно-бурые…

– Это кто ж такие? – послышались голоса.

– Да бабы персовые, хной измазанные.

– И где ж ты таких углядел? Они же все до глаз замотанные, неужто какую-то размотал?

Раздался дружный смех.

– Что за базар, станичники? – подошел к ним Меншиков.

Молодец быстро нашелся:

– Сидим, ваше превосходительство, и гадаем: какие бабы лучше: белые, черные или рыжие?

– Вот дурни! Самые лучшие седые, поскольку самые верные, но вам до такого счастья еще далеко. Поэтому – всем спать, завтра встаем ни свет ни заря.

В это самое время высланные вперед проводники достигли нашего Джелал-Оглынского лагеря. Наличных войск там было немного, их тотчас же направили навстречу посольству.

А Меншиков, как и объявил вечером, с рассветом двинулся в путь. За посольским званием он своего военного дела не забыл, шел, как и полагается, с боевым охранением, и не зря, потому что ближе к полудню обнаружилось, что за русским отрядом гонится большая партия курдов. Как уж вызнали они о движении посольства, только Богу известно. Делать нечего, остановил Меншиков свой отряд и сказал так:

– Видно, прогневили мы Бога, что посылает он нам новые испытания. Но перед государем нашим мы чисты и будем защищаться от разбойников. Помолимся, братцы, и встретим врага со светлой душой.

Выстроил он посольство в боевую линию, казаков, как предписывали правила того времени, выслал на фланги, а сам встал впереди. Как ни отважен был князь, а против толпы курдов ему не устоять, они бы его просто затоптали. Наши приготовились к погибели, но Бог в этот час был все же на их стороне, потому что появилась рота, посланная из лагеря. Вместе они дали курдам такой отпор, что отбили у них охоту к дальнейшей драке. Меншиков продолжил свой путь и скоро оказался в лагере. Но на этом его злоключения не кончились.

С начала персидского вторжения войско Эриванского сардара стояло на северо-западе Севана. Было условлено, что впоследствии, когда Аббас-Мирза возьмет Елизаветполь, оно подсоединится к нему, чтобы вместе двинуться на Тифлис. Задержка принца под Шушой расстроило эти планы. Амир-хан томился в ожидании, казалось, что его намеренно держат в стороне от главных событий, даже выгоды от захвата российского посольства передали не ему, а каким-то курдам. В конце концов, решив добывать свои выгоды, он после ухода Меншикова отправил гонцов к своему войску с приказом напасть на русский лагерь.

У наших сил было мало. Наслышанные о бесчинствах персов и опасаясь нападения, они послали спешных гонцов за помощью. Сами тем временем не думали отсиживаться в лагере, а вышли навстречу врагу. Давно, еще со времен Суворова, замечено, что русские войска при атаке многочисленного противника проявляют особую стойкость. Князь Меншиков выехал перед развернутым строем и указал на готовящегося к атаке противника:

– Прекрасен Божий мир, а умирать надо. На то мы и русские солдаты, чтобы головы ни перед кем не склонять.

Солдаты разом вскричали:

– Готовы умереть, ваше сходительство, все как есть!

Повернулся Меншиков лицом к наступавшим. Подошел какой-то посольский:

– Пожалуйте в сторону, ваше превосходительство.

Меншиков будто не услышал.

– В вас же метят!

– На меня смотрят, – спокойно ответил тот и остался на месте.

Враг приближался. Строй постепенно затихал, суета отступала перед надвигающейся опасностью, всех охватило какое-то неведомое чувство. Это не страх, он понятен и осязаем, тут нечто иное, нестыдное и огромное, такое, чего хватает на всех.

Князь поднял саблю, солдаты взяли ружья «на руку», все застыли в последнем ожидании. И вдруг строй ожил. Он еще не двигался, но его коснулась живительная струя. Еще несколько мгновений, и вражеская лавина смутилась, ее мерное движение нарушилось. Причина открылась скоро: слева, на вершине холма, показалось несколько наших колонн, это подошло высланное Мадатовым подкрепление.

Меншиков взмахнул саблей и ускорил движение, за ним радостно устремились все те, кто только что ожидал близкой смерти. Персы и курды заметались, бросились к высоте на правом краю лощины. На ней стояла церковь, и правоверные, всегда презиравшие христианские сооружения, теперь надеялись найти там защиту. Они были многочисленны и сильны, но первая оторопь, возникшая при появлении неожиданного врага, деморализовала их. Начальники пытались вдохнуть в людей отвагу, частично им это удалось. Персы залегли на склоне высоты и открыли по русским беспорядочный огонь.

Среди тех, кто пришел на выручку посольству, находились поручик Болдин и Антонина. Болдину хотелось поскорее предстать перед Меншиковым и вручить письмо от Мадатова, но более всего – принять участие в горячем деле. Для Павла это была первая возможность встретиться с врагом лицом к лицу. Раньше-то приходилось смотреть на него через прицел или просто переговариваться. Он поспешил к центру наших боевых порядков. Меншиков действительно находился там и отдавал быстрые распоряжения. Казаков по обыкновению послал в обход высоты, с остальными повел наступление с фронта. Огонь персов, хоть и был довольно плотным, особого вреда не приносил. Лишь иногда в цепи наступающих слышались вскрики.

Дело обещало быстрое и скорое окончание. Как вдруг из прилегающей к высоте рощи выскочил конный отряд. Курды были настроены решительно и, кажется, захотели ценой своих жизней нанести противнику возможно больший урон. Они врезались в нашу цепь, разорвали ее в нескольких местах и все более приближались к центру, где находился Меншиков. Но вот, преодолев растерянность, вызванную неожиданным нападением, им наперерез бросились наши всадники, и первым среди них оказался Болдин – задор, известно, силы не спрашивает. По пути подвернулся ему какой-то курд в пестром платке, он ткнул его саблей и пронесся мимо, так и не узнав последствий, потому что тотчас наскочил на другого. Этого неожиданно устранил с пути оказавшийся рядом казак, в мгновенно меняющейся обстановке Павлу было трудно ориентироваться.

Посол был совсем рядом, в том месте, где образовалась наиболее густая толчея. Павел устремился туда и неожиданно боковым зрением увидел грозящую опасность – вражеский всадник с выпученными кровавыми глазами уже готовился опустить на него поднятую саблю. Времени, чтобы предотвратить удар, уже не оставалось, и Павел мысленно распрощался с жизнью. Но красноглазый курд внезапно обмяк и соскользнул с коня, это следовавшая за Павлом Антонина уложила его выстрелом из пистолета.

Времени на изъявление благодарности не оставалось, Павел вынесся прямо на Меншикова. Тот лихо отбивался своей не очень грозной на первый взгляд саблей, которая, однако, сумела нанести напавшим чувствительный урон: вокруг лежало несколько поверженных врагов. Но и самому генералу досталось: мундир был порван и залит кровью. Павел бросился к нему на помощь, следом подскочили и другие, скоро вокруг генерала врагов уже не оказалось, бой закончился так же внезапно, как и начался, только кое-где возникали короткие стычки.

– Вы ранены, ваше превосходительство? – спросил Павел. – Позвольте, я провожу вас.

Тот небрежно отмахнулся. Впрочем, Павел совсем забыл, что в посольской среде существуют свои правила. Откуда ни возьмись Меншикова окружили люди, не замеченные участием в бою, они заохали, стали выражать сочувствие и оттеснили Павла. Кто-то отправился на поиски лекаря; иные предлагали снять мундир и осмотреть рану, персы-де стреляют ядовитыми пулями; их уточняли, говоря, что лучше всего это сделать не на солнце, а в ближайшей персиковой роще.

– Нет, нет, – решительно возразил Меншиков, – местными персиками я уже сыт по горло…

Все разом заулыбались: посол не утратил способности шутить и, значит, его рана не опасна. Впрочем, он тотчас подтвердил это заключение, начав отдавать необходимые распоряжения. Согласно им живые расходились по своим подразделениям, раненые разбредались по лазаретам, пленные уныло ожидали своей участи, а убитые отправлялись к своему последнему пристанищу на одном из ближних пригорков. Посольским было приказано следовать в лагерь и готовиться к дальнейшему движению на Тифлис.

Перед тем как покинуть поле боя, Меншиков осмотрелся вокруг и, увидев Болдина, подозвал его.

– Я забыл поблагодарить вас, поручик… – сказал он. Павел представился и объяснил, что послан генералом Мадатовым с письмом для его превосходительства, и тут же попросил разрешения вручить ему это письмо. Меншиков разрешил и, прочитав его, спросил, где же этот предмет, о котором хлопочет Мадатов. Предмет оказался рядом. Меншиков оглядел Антонину и сказал:

– У этого греховодника были основания для беспокойства. Поручик, я вручаю девицу вашему попечительству и по прибытии в Тифлис лично удостоверюсь в его качестве.

Болдин, как и полагалось, щелкнул каблуками и, пожалуй, впервые обратил серьезное внимание на то, какую ценность представляет собой непременная спутница его кавказской жизни.

Как раз в это время в Тифлис прибыл Паскевич. Он не спешил, давая возможность подойти выделенным для театра военных действий войскам. Резон был очевиден: первые победы, вызванные значительным усилением Кавказского корпуса, будут связываться с его прибытием. Ермолову подобные соображения были чужды. В иное время он, поднаторевший в политических играх, тоже не забыл бы о своих интересах, но сейчас у него, занятого организацией отпора врагу, для этого не было времени. Политик уступил место полководцу.

Встреча, устроенная Паскевичу, выглядела не парадной, а дружеской: Ермолов раскрыл объятия старому боевому товарищу, сказал, что благодарен государю за присылку в сей грозный час славного делами генерала, и выразил надежду на быстрое изгнание врага из российских пределов. Паскевич тоже отвечал любезностью: рад-де служить с вашим высокопревосходительством, чьи военные заслуги известны каждому россиянину. При этом с гордостью вручил личное письмо императора, в котором говорилось:

«Для подробнейшего изъяснения вам моих намерений посылаю к вам генерал-адъютанта Паскевича. Это мой бывший начальник, пользующийся всею моею доверенностью, и он лично может объяснить вам все, что по краткости времени и безызвестности не могу я вам приказать письменно. Я уверен, что вы употребите с удовольствием сего храброго генерала, лично вам известного, препоручив ему командование войсками под главным начальством вашим».

Не откладывая дела в долгий ящик, Ермолов ознакомил прибывшего с обстановкой и своими намерениями. Они предполагали два варианта действий: один идти в Эриванское ханство, дабы внести войну в землю неприятельскую, а другой – смирить возмутившиеся мусульманские провинции в Карабахе. Второй вариант, по его мнению, был предпочтительнее, потому что без устройства карабахских дел идти на Эривань не следует. Эриванский поход, говорил он, потребует многих сил, в противном случае персы могут истребить обитающих там христиан, но содержать в том краю большое войско будет нам не под силу. Мы вступим в землю совершенно неустроенную, необходим подножный корм, ибо по свойству климата жители не заготовляют фураж, да и неприятель его уничтожит. Если все-таки решиться и направить все силы туда, то возмутившиеся мусульмане из Карабаха, пользуясь отсутствием войск почти до самого Тифлиса, могут опустошить Грузию…

Изложив эти соображения, Ермолов подвел Паскевича к висевшей у него в кабинете карте Большого Кавказа и стал показывать.

– Итак, нам теперь предлежит путь в Карабах, где находятся большие силы персиян. При движении нужно пройти Борчалинскую, Казахскую и Шамшадильскую дистанции, а также Елизаветпольский уезд. Везде наблюдаются признаки возмущения, а некоторые заняты неприятелем, что заставит нас пробиваться с боями. Однако, если начать поход позже, глубокой осенью, больших жертв с нашей стороны можно избежать. Суровая погода в горах сделает пути затруднительными, и персияне не пройдут их с пехотой и артиллерией. Жители спустятся с гор, у них можно будет достать часть продовольствия. На пути движения еще останется подножный корм. К этому времени подойдет 20-я дивизия, и враг будет разгромлен.