Текст книги "Театральная сказка"

Ветка шла быстро, почти бежала.

– Это, конечно, полное безумие, но он до жути похож на одного человека, – сказала наконец она.

– Какого человека?

– Я тебе потом когда-нибудь про него расскажу. Я тебе ещё много чего расскажу.

Корабли и саночки

Мыш лежал с температурой, которая не проходила уже третий день. Вчера он отыграл спектакль после того, как градусник показал 38,5, но сегодня мучить себя не было необходимости, и он целый день не вставал с подоконника. Ветка приносила ему жаропонижающее и мёд. Лицо мальчика горело, он то и дело громко и сухо кашлял, но, в общем и целом, держался молодцом, на жизнь не жаловался.

Сейчас Ветка сидела у пианино, еле слышно импровизировала, то выстраивая канву из аккордов, то рассыпая её, как неосторожный ребёнок едва собранный пазл.

Мыш, укрывшись одеялом, читал «Дон Кихота».

В часах постукивало колёсиками время, вздрагивали от перепадов напряжения лампочки, пойманной мухой жужжал в патронах ток.

– Отец оставил нас, когда мне было пять, – произнесла Ветка. – В последний раз отвёл меня в садик, поцеловал на прощание, сунул мне в карман три тысячи рублей, и больше я его никогда не видела…

Пальцы её мягко перебирали клавиши. Такими движениями котята трогают живот матери, когда сосут молоко.

Мыш оторвался от книги.

– Мама сочинила тогда красивую сказку, что отец якобы отправился добывать для меня кальмара, самого огромного и самого вкусного в океане. Я обожала солёных кальмаров, знаешь, таких, в стружках. Когда впервые услышала эту историю, то решила, что он построил корабль – шхуну вроде «Чёрной жемчужины» из «Пиратов Карибского моря» и стал пиратом.

Так началась сказочная сага, которую я рассказывала себе целых четыре года. Я сочиняла её каждый день. Когда чистила зубы, мучилась над задачей по математике, когда шила фартук на уроке труда, прыгала через коня на физкультуре, когда шла домой с гимнастики или из музыкальной школы. Ты, кстати, занимался чем-нибудь? Спортом, музыкой…

– Фехтованием. Немного совсем.

– В моей сказке отец был самым удачливым пиратом всех морей и океанов. Он грабил богатые суда и отвозил добычу в бедные деревни Африки. Его встречали как героя. А он, обросший чёрной бородой, белозубый, с длинными, схваченными сзади в «конский хвост» смолёной верёвкой волосами, смеялся, высыпая к ногам негритят груды золота и драгоценностей, которые под тропическим солнцем горели словно пожар…

Мыш закрыл книгу.

– Дети нищих деревень любили его, как Санта-Клауса, набрасывались на него толпами, окружали, висели на руках и ногах, будто виноградины на грозди. А он хохотал новым, громогласным пиратским смехом, от которого вздрагивала вода в лагунах и падали кокосы с пальм. Я ужасно ревновала отца к тем детям.

Морская полиция и флоты всех наций и континентов гонялись за ним на самых современных кораблях, самолётах и подводных лодках и ничего не могли с ним поделать, он уходил от них на своём паруснике, как болид «Формулы-1» уходит от самоката.

Паруса его выгибались, полные ветром, мачты скрипели, отец издевательски махал рукой преследователям…

И всё это время он охотился за огромным и самым вкусным кальмаром, которого должен был привезти дочери, потому что она так любила кальмаровую стружку. За отцом гонялись лучшие корабли мира, а он беззаботно преследовал кальмара. Самого большого, какого только видел Мировой океан, с тысячью щупалец, каждое из которых длиною с целый корабль. Если этот зверь выпускал чернильное облако, тьма окутывала целые побережья, если дрейфовал у поверхности, корабли садились на него, будто на мель. На присосках его можно было найти целые куски погибших кораблей – доски, броневые листы, стёкла размером с обеденный стол.

И вот однажды отец настиг-таки того кальмара, и завязалась великая битва. Океан исходил волнами, тяжёлыми, как бетонные плиты, и высокими, как здание МГУ. Битва длилась три месяца, то затихая, то возобновляясь, со всё более страшной и разрушительной силой. Одно за другим отец отрывал кальмару щупальца и бросал их в трюм своего корабля. Кальмар же вырывал отцу клочья волос и бороды, и скоро он стал совсем лысым и безбородым. А когда же отец победил своего врага и упрятал его в трюме парусника, я не смогла узнать его. Это был совсем новый, неизвестный мне человек.

Океан окатил отца чёрной волной, и я поняла, что не знаю и не хочу знать этого человека.

Просто я выросла, всё поняла и перестала рассказывать себе сказки.

За год до этого мать познакомилась с неким мужчиной, вышла за него замуж и родила ещё одну девочку. Тот человек удочерил меня, хотя я и не понимала, зачем он это делает, ведь у меня есть отец, который вернётся, как только закончит свою битву с королём-кальмаром.

Моя сестра родилась в тот самый день, когда я закончила свою сказку.

В семье про меня забыли, хватало хлопот с новым ребёнком.

Я не держу ни на кого зла. Они не виноваты. Может быть, мать даже продолжает любить меня. Но в один не самый прекрасный момент я поняла, что только мешаю им. Тогда я ушла из дома и до сих пор не жалею об этом.

С тех пор мне много чего пришлось пережить. Мне часто бывало страшно, иногда я была уверена, что не доживу до утра. Но всё равно считаю, что поступила правильно…

Ветка замолчала.

Руки её продолжали путешествовать с клавиши на клавишу, звуки взлетали и таяли в воздухе. Часы вздыхали, ворочали маятником, Дионис загадочно улыбался.

– У меня другие воспоминания об отце, – подал голос Мыш.

Ветка закрыла крышку пианино достала с книжной полки альбом с картинами Шишкина и принялась рассеянно листать его.

– Мать ушла от нас, когда мне было два года, – начал Мыш. – Я почти не помню её, но, может, оно и к лучшему. Когда я её вспоминаю, у меня не возникает ни боли, ни радости. Просто пустое место. Хотя это, наверное, немного страшно звучит, «пустое место», если речь идёт о матери.

Отец был офицером МЧС. Он не женился снова, хотя какие-то увлечения у него иногда появлялись.

Так вот о самом ярком впечатлении…

Мне года три. Я карабкаюсь на горку, волочу за собой санки. Вокруг темнота, я на вершине один. Горка довольно высокая, метров… Не знаю. С двухэтажный дом, наверное. Хотя тут трудно судить. С возрастом расстояния и размеры вообще сильно меняются. Я смотрю вниз, там меня ждёт отец. Большой, в своей пятнистой эмчеэсовской куртке, которая делает его ещё больше. Он еле заметен в темноте, машет рукой. Я очень боюсь предстоящего спуска, но храбрюсь, тоже машу рукой и даже пытаюсь улыбаться.

Завязываю потуже шапку, чтобы оттянуть начало поездки.

– Давай! Лети! – кричит отец.

– Ему легко, – думаю. – Он такой большой и сильный, спасает людей. Ему ничего не стоит войти в огонь и выйти, даже не опалив усов.

Я смотрю под ноги, там чернота, лишь изредка мерцают на снежинках отблески далёких фонарей. И картина эта похожа на небо надо мной, такое же беспросветное с редкими искрами звёзд. Я словно готовлюсь нырнуть в открытый космос, мне страшно. Но меня ждёт отец. Я сажусь в санки и, замирая от страха, толкаюсь руками в варежках, уже успевших промокнуть от игры в снежки по дороге сюда. Я приближаюсь к краю. В груди у меня холодно и пусто, как в том же космосе.

– Поехали! – кричу я, как Гагарин, и санки устремляются вниз.

Внутри всё обрывается, меня охватывает восторг гибнущего человека. Я еду и кричу, то ли от восторга, то ли от страха.

Фигура отца ближе, ближе. Он раскинул руки и ловит меня. На его шапке и воротнике искрятся звёзды. Он выдёргивает меня из саней, прижимает к себе и кружит. Я продолжаю верещать, но теперь уже от радости, что поборол страх. Отец сжимает сильно, но очень ласково и аккуратно. Я утопаю в его силе и нежности, захлёбываюсь ими.

Потом снова взбегаю на горку. Мне жарко. Голова под шапкой вспотела и чешется, но мне не до неё, я хочу снова в ту чёрную, стремительную, наполненную звёздами пропасть, на дне которой ждёт отец.

И всё повторяется снова и снова. Страх, разбег, скорость, восторг, полёт в небо на руках отца, и кружение, кружение, кружение…

Это не может надоесть, я бегаю вверх как заведённый.

Мороз крепчает, звёзды светят всё ярче и ярче, словно свет их усиливается морозом. Отец обнимает меня всё крепче, усы его колются, образовавшиеся на них капельки льда холодят мои разгорячённые щёки, и кажется, что так будет всегда, этот ветер, скорость, отцовская сила, чувство безопасности и огромное счастье…

Отец погиб на юге. Боевики захватили школу, его подняли ночью по тревоге и отправили туда. Он выносил детей из-под обстрела, прикрывал их собой.

Пуля прошла через незащищённую бронежилетом шею навылет. Ребёнок, которого он нёс, выжил, отец – нет.

Меня собирались отдать в детдом. Я был против. Я считал, что вполне смогу прожить один, без чьей-либо помощи. Ходить в школу, готовить себе еду, оплачивать квартиру. За отца мне была положена пенсия. И её вполне хватило бы на нормальную жизнь, но меня, конечно же, никто не слушал. Мать была неизвестно где, ни её, ни отцовых родственников найти не смогли. Когда я понял, что детдом неминуем, я просто сбежал.

Я не хотел, чтобы обо мне заботился кто-то, кроме отца, видел в этом предательство. Если не он, то больше никто. В конце концов, он воспитал меня самостоятельным человеком, который способен сам решать свои проблемы. Он научил меня готовить. Я могу сварить суп, налепить пельменей, пожарить рыбу и даже сделать пиццу. Я знаю, как платить за квартиру, свет и газ. Когда у нас сломался домофон, я сам договорился о его ремонте. Я умею покупать одежду и еду. Отец научил меня всему, и мне не был нужен никто, кроме него…

В словах Мыша слышалось столько гордости и оскорблённого достоинства…

– Я хотел жить один, раз уж не могу жить с отцом. Но меня никто не стал слушать. И я сбежал.

За занавесом наступила тишина.

– Ветка, ты здесь? – уже другим, охрипшим от усталости голосом, спросил Мыш.

– Да, – мягко произнесла та.

– Я, наверное, посплю.

– Может, ты хочешь чего-нибудь? Чаю с малиной, а?

– Нет, спасибо.

– Тогда спи. И давай уже выздоравливай. Сколько можно? Третий день болеешь…

Ветка закрыла альбом с репродукциями картин Шишкина и поставила его на полку.

Хотелось сесть за пианино, поиграть, быть может, спеть что-нибудь, но она боялась разбудить Мыша.

За сценой. Стелла

И опять вокруг них лежала степь, которая, казалось, сколько ни иди, никогда не кончится. Снова вверху парил в восходящих потоках белый ворон. Горячий степной воздух, созданный из запахов пыльной травы, сухой земли, стрёкота кузнечиков, взмахов крыл божьих коровок и бабочек, пыльцы, пылинок, песен невидимых в солнечной дали жаворонков, качал ворона, перебирал перья, поднимал вверх, к солнцу. Клюв птицы был открыт из-за жары, глаза – чёрные блестящие капли, смотрели внимательно и безумно.

Ровный, как натянутая нить, горизонт… Тишина, покой, и лишь волны гуляют через травяное море.

И вдруг вдали, у самого края неба, занозой светлая чёрточка, штрих…

– Что это? – щурясь, спросила Ветка.

– Не знаю, но наш ворон, похоже, летит именно туда.

Дети вышли к вымощенной светлым пористым камнем площадке, посередине которой стояла высокая, уходящая в самое небо, к висящим там облакам и жаворонкам, сделанная всё из того же светлого камня, колонна. У подножия её лежали осколки рухнувшего с высоты и разлетевшегося на тысячу частей каменного изваяния. Человека ли, животного, человеко-животного, или, может быть, битвы человека и зверя, понять было невозможно. Дети видели осколки, похожие на части человеческого тела, остатки звериных лап, находили клыки и пальцы, обломки лица.

Мыш поднял несколько осколков, вгляделся. С одного на него смотрел с болью и тоской человеческий глаз, другой нёс на себе изгиб мускулов. Чьих? Не понять.

Всё выглядело даже не старым, а древним. Такими видятся Ника Самофракийская и Дельфийский оракул в учебнике истории. Меж камней, выстилавших землю, не пробился ни один росток, лишь сухие травинки и лепестки цветов лежали тут и там, и ветер играл с ними, словно кот с клочками бумаги.

От камней поднимались волны жара, и воздух вокруг детей дрожал, будто подёрнутая рябью вода.

Подошли к основанию колонны. Камень цвета сливочного масла оказался пористым, словно пемза или губка. В кавернах[4]4
  Каверна (из лат. caverna «ложбина, яма, пропасть; полость») – полость в биологических или искусственных объектах.


[Закрыть] прятались насекомые, набилась труха и пыль. Края блоков и соединявший их раствор раскрошились, словно специально создав полости, за которые можно было цепляться.

Мыш огляделся и, увидев, что Ветка ушла на другую сторону колонны, стал поспешно, с бешено колотящимся о рёбра сердцем карабкаться наверх.

Он двигался довольно быстро. Рядом то и дело с круканием пролетал ворон, и в криках его мальчику слышалось одобрение.

Мыш очень боялся, что Ветка увидит его снизу и начнёт просить, чтобы он возвращался, но, поглядывая вниз, не обнаруживал её. Видимо, девочка так и оставалась с другой стороны колонны, и Мыша это радовало.

По лбу и спине его катились капли пота, одежда вымокла и липла к коже.

Смотреть вниз становилось всё страшнее и страшнее. Скоро он забрался на высоту девятиэтажного дома. Потом выше двенадцатиэтажного. Потом высота стала и вовсе невообразимой. Мыш уже начал клясть себя за безумную затею, как вдруг каменная кладка кончилась, и мальчик оказался на ровной и абсолютно пустой площадке на самой вершине.

Здесь не было ничего. Ни сухих травинок, ни крыльев погибших насекомых, лишь неровный камень и пустота вокруг.

Мыш встал посередине площадки и на секунду растерялся перед объёмом воздуха и неба. Пока он лез, взгляд его всё время упирался в камень, скрывавший от него пространство, а теперь мир вдруг распахнулся, став до невозможности огромным.

Он сел и, обхватив себя за колени, огляделся. Кругом была степь. Плоская, без конца и края, без берегов и границ.

«Как прекрасно и страшно…» – подумал Мыш, почувствовав свою малость и беззащитность.

Одиночество и пустота захлестнули его.

«Я такой маленький… Меня почти нет…» – думал он, глядя на волны ветра, бегущие по травяной глади.

«Степь есть. Она огромная. Ветер есть. Такой же огромный, как степь. А я? Я точка, клочок паутины. Меня словно бы и нет…»

Он провёл рукой по искрошившемуся камню, посмотрел на пыль на своей ладони.

– А вот и я! – раздался голос, заставивший мальчика вздрогнуть. – Заждался?

– Ветка…

Она, тяжело дыша, забралась на вершину колонны, села рядом.

– Ты зачем здесь? – спросил Мыш.

– Дурацкий вопрос. За тем же, за чем и ты.

Она опустилась рядом, Мыш нашёл её ладонь и сжал в своей.

Ветка откинула мечущиеся под ветром волосы.

– Сколько здесь всего, а? Свобода, солнце… – сказала, глядя вокруг.

Хотелось кричать. И непременно каким-нибудь отчаянным птичьим криком, чаячьим ли, вороньим…

Мыш встал, набрал полную грудь воздуха и завопил. Ветка заверещала ему в тон. Они кричали, как птицы, с вершины колонны в огромную, не имеющую конца и края степь.

Потом набили карманы каменной крошкой, травяным прахом, сухими лепестками степных цветов и бросали их в зал во время спектакля.

…Через несколько лет в одном большом городе появился памятник детству.

На вершине высокой колонны, похожей на Александрийский столп в Питере, стояли мальчик и девочка и прижимались друг к другу плечами.

Архитектор памятника был на том спектакле.

Нищета

В воздухе висел лёгкий стеклянистый морозец, от которого краснеют щёки и легко дышится. Мыш и Ветка сидели на лавке возле Чистых прудов, которые со дня на день должны были подёрнуться льдом. Как часто бывало в последнее время, разыгрывали сценки из «Ромео и Джульетты».

 
…Ведь ты влюблён, так крыльями Амура
Решительней взмахни и оторвись, —
 

декламировала Ветка-Меркуцио, сидя вполоборота к Мышу-Ромео.

 
Он пригвоздил меня стрелой навылет.
Я ранен так, что крылья не несут.
Под бременем любви я подгибаюсь, —
 

отвечал Мыш.

Он чуть скомкал середину фразы, но быстро выправился и закончил реплику безупречно.

 
Повалишься, её не придави,
Она нежна для твоего паденья, —
 

насмешливо посоветовал Меркуцио.

Ромео, не распознав насмешки, грустно продолжил:

 
Любовь нежна? Она груба и зла.
И колется и жжётся, как терновник.
 

Ветка-Меркуцио вскочила на ноги и, патетически жестикулируя, принялась советовать, перемежая фразы смешками:

 
А если так, будь тоже с ней жесток.
Коли и жги, и будете вы квиты.
 

Затем огляделась по сторонам и закончила:

 
Однако время маску надевать.
 

Не имея маски, поглубже натянула вязаную шапку, одинаково подходящую и мальчикам, и девочкам и в просторечии именуемую «носком».

Мыш, на голове которого была такая же шапка, тоже приспустил её.

 
Ну, вот и всё, и на лице личина,
Теперь пусть мне что знают говорят.
Я ряженый, пусть маска и краснеет.
 

К ним, звонко цокая палками по плитке тротуара, приближалась странная, одетая в майку без рукавов и истрёпанную, доходящую до земли юбку, скрюченная фигура.

Звуки раздавались ритмично и раздражающе громко на ставшей вдруг пустынной и неуютной набережной пруда.

Мыш повернулся на металлические щелчки и стал непроизвольно следить за приближением старухи.

Руки её работали неровно, чуть нервно, но удары раздавались с совершенно невероятной, нечеловеческой ритмичностью, словно само время, отстукивая мгновения, приближалось к детям.

 
Стучитесь в дверь, и только мы войдём —
Все в пляс и пошевеливай ногами, —
 

Ветка произнесла реплику Бенволио и, смешавшись, замерла.

Любительница скандинавской ходьбы подошла к ним и остановилась, глядя на Мыша и опираясь всем весом на две новенькие палки, совсем не вязавшиеся с её истасканным видом.

Мыш оглядел голые предплечья с обвисшей старческой кожей, майку с выцветшей, еле читаемой надписью «No future».

Старуха смотрела на мальчика бледно-карими глазами с опавшими веками.

– Подайте, прекрасный юноша, – протянула она к нему руку.

Мыш неподвижно молчал.

– Подайте, – протянула она ближе ладонь.

Мыш смотрел на оставленную старухой, но оставшуюся стоять вертикально палку.

– Подайте, – нищенка протянула ладонь к самому его лицу.

Мальчик не отвечал, сидя с прямой, как струна, спиной. Молчала и Ветка. Глаза её в панике перебегали от старухиной палки к Мышу и обратно.

– Ну, нет так нет, – не стала возражать бабка и взяла руку Мыша.

Погладила её, словно котёнка, который нравится, но которого в то же время не жалко и утопить, если будет докучать.

– Какой ты молодой, хороший.

Из глаз нищенки прямо-таки сочилась нежность, словно это она хотела дать Мышу подаяния.

– Руки… Ах, нежные какие… Как сметана… – прошептала она и, оставив вторую палку, обняла ладонь Мыша обеими руками.

Вторая палка, так же как и первая, осталась стоять вертикально, будто вбитый в дубовую доску гвоздь.

– Молодой, нежный, – постояла старуха, с вожделением обтирая, словно облизывая, ладонь Мыша.

– У нас ничего нет для вас! – твёрдо сказал Мыш, вырывая руку. – Уходите!

– Совсем ничего? – делано скисла старуха, и лицо её притворно опало складками.

– Девушка, шли бы вы отсюда. Сказано же, нет ничего! – повысила голос Ветка, и по неуверенному тону было заметно, насколько ей не по себе.

Попрошайка, совершенно не расстроившись, взялась за палки и пошла вдоль берега, чётко, будто метроном, отстукивая железками по камню.

Следуя за ней, на воду пруда с тихим треском ложились похожие на стрелки огромных часов иглы льда.

Дети провожали её глазами, пока она не исчезла за поворотом.

– Что там дальше? – произнёс, словно в забытьи, Мыш.

 
Стучитесь в дверь, и только мы войдём —
Все в пляс и… —
 

произнесла Ветка, но Мыш тут же оборвал её.

– У неё железные руки! – вскинув на Ветку расширившиеся глаза, произнёс он.

– Что значит железные?

– Холодные!

– Ну, это-то понятно. На улице мороз, а она в одной майке.

– Очень холодные. И твёрдые, как железо…

Ветка вспомнила стоящие вертикально безо всякой поддержки палки и не нашлась, что ответить.

– Ещё она очень похожа… Ты не заметила? Очень похожа…

– На кого?

– На «Нищету».

– Все нищие в каком-то смысле похожи друг на друга.

– Нет. Она похожа на «Нищету» из Репинского сквера. Одну из фигур. Помнишь?

Ветка неопределённо пожала плечами.

– Ну, не знаю…

Мыш вскочил на ноги, прошёлся по аллее взад-вперёд.

– Точно тебе говорю. Она самая.

Девочка смотрела с сомнением.

– Фигура «Нищеты». Один в один. Только у той палок не было. А так, рот, нос, волосы… Я помню, это она. И…

Мыш остановился, глядя в чёрную зимнюю воду в свежих стрелках льда, и повторил:

– У неё железные пальцы.

Он ощупал свою кисть, словно пытаясь найти там следы старухи.

– У меня до сих пор рука онемелая. Какой-то могильный холод.

– У тебя, похоже, и мозг онемел. Мерещится всякое.

Ветка встала. Взяла руку Мыша, спрятала у себя за пазухой.

– Так лучше?

Мыш не отвечал, смотрел в сторону, на тяжёлую поверхность пруда.

– Да. Лучше.

Он ткнулся лбом Ветке в плечо, постоял немного, вытащил согревшуюся руку.

– Спасибо.

– Но кисть у тебя и вправду очень холодная, – заметила Ветка. – Словно ты целый час где-нибудь в Сибири за рельс держался.

– А тебе разве не показалось, что она похожа?

– Ой, Мыш, прекрати. И без твоих фантазий жути хватает.

Они шли любимыми изогнутыми улицами, по покрытым ледком, словно глазурью, тротуарам, неверной слюде замёрзших луж и сахарной изморози на бордюрах. Под голыми и оттого печальными, будто бы провинившимися деревьями, мимо похожих на детский бредовый сон витрин и нервно-торопливых пешеходов. Москва жила, двигалась, бежала. Суетились миллионы её обитателей, двигались, подчиняясь своим страстям, желаниям, интуициям.

Дети были одни, детей трепал страх.