Текст книги "Театральная сказка"

Новый год

Новый год хорош уже тем, что по мере его приближения исчезают все посторонние мысли и дела, оставляя только главное событие этого времени – встречу праздника, точку перехода одного года в другой.

Дети начали подготовку недели за две до события. Мхатовский занавес украсили многочисленные вырезанные из бумаги снежинки. На пианино образовалась уютная, пушистая ёлочка. С локтя Дионисовой руки, держащей чашу, теперь свешивался бордовый, осыпанный тончайшим толчёным стеклом, будто изморозью, шар.

Часы, давшие название комнате, обвили блестящие нити, по которым то и дело пробегали от колебания воздуха яркие искры.

На книжных полках, от самого пола до потолка, Мышь и Ветка развесили всё те же бумажные снежинки. Подвешенные на нитках, концы которых дети спрятали между стоящих плотными рядами томов, они всё время находились в движении, и оттого в часовой образовалась странная, мерцающая и колеблющаяся атмосфера.

Все здесь превратилось в мираж, в марево, в игру света и тени.

На стёкла окна, где спали дети, Ветка наклеила наивно-жизнерадостную надпись «С Новым годом!», составленную из разноцветных букв.

Мыш, не любивший внешние эффекты, лишь пожал плечами.

Ветка попросила Альберта купить недорогую китайскую световую гирлянду, опутала ею Диониса, и теперь трёхметровый гигант переливался в темноте всеми красками спектра. Лицо его в мигающем свете гирлянды всё время неуловимо изменялось, воплощая то гнев, то восторг, то радость, то ненависть, то любовь. Впервые обнаружив это, дети, целый час просидели как заворожённые, глядя на лицо Диониса.

– Бог, – только и выдохнула Ветка в итоге.

– И скульптор тоже где-то в пантеоне, – добавил Мыш.

Высокое окно осталось неукрашенным. Мыш, видя, с каким вожделением Ветка погладывает на него, сам предложил:

– Ты хочешь пристроить туда ещё одно «С Новым годом!»?

Ветка, почувствовав, что Мыш не в восторге от всех этих лозунгов, тем не менее сказала мечтательно:

– Ну, хоть одну снежинку можно?

Мыш вздохнул, зажал в губах невесомое бумажное кружево и отправился вверх по книжным полкам. Полки были мощные, карабкаться вверх оказалось довольно легко, однако Ветка всё равно побаивалась и следила за мальчиком, нервно грызя ноготь указательного пальца.

Мыш залез на подоконник, Ветка отошла к дальней стене, чтобы лучше видеть его.

– Тут нормально будет? – приложил он снежинку к одному из шести секторов окна.

– Отлично! – охотно подтвердила Ветка.

Мыш облизал бумагу и прилепил её к стеклу.

Устроился на подоконнике, подтянул коленки к подбородку уставился в окно.

– Что там? – спросила снизу девочка.

– Крыши и снег. Это, знаешь, очень красиво: крыши и тающий снег.

– Подоконник широкий?

– Ты точно поместишься.

Ветка осторожно вскарабкалась к Мышу и ахнула.

– Да это же просто полёт ангела над Москвой!

– Именно, – согласился мальчик.

Жестяные – цвета рыбьей чешуи, крашеные – коричневые, зелёные, голубые крыши лежали под ними, уходили вдаль, изгибались, словно барханы странной геометрически выверенной пустыни.

В Москве буянила оттепель. То начинала швыряться дождём и мокрым, тающим на лету снегом, то замирала в неподвижности, не зная, что делать ей с внезапно завоёванным, огромным, как государство, городом, засыпать ли снегом, заморозить, умыть дождём, наводнить туманом?

Сейчас воздух был прозрачным, лишь лёгкая дымка вилась вдали около памятника Петру Первому.

– Мыш, это прекрасно! Почему мы до сих пор не были на этом окне?

– Может, потому, что ленивы и нелюбопытны? Или потому, что это метров шесть от пола. Отсюда даже Дионис кажется человеком среднего роста.

Ветка в задумчивости провела пальцем по стеклу.

– Знаешь, мне кажется, я знаю, где мы будем встречать Новый год.

– Ты с ума сошла! Здесь?

– Да! – закричала Ветка, в восторге забарабанила ногами по подоконнику, словно цирковой заяц.

– С ума сошла.

– Ты боишься упасть, бедный Мышик? – наклонилась к нему Ветка.

…

Вечером 30 декабря они сыграли последний спектакль этого года. Альберт поздравил их с наступающим праздником.

– Завтра без меня, не обессудьте. Мама болеет, буду с ней.

Он достал фляжку.

– Ну, ваше здоровье, моя дорогая труппа!

Сделал глоток, глубоко вдохнул, прислушиваясь к вкусу коньяка. Отёр платком своё красное одутловатое лицо, пожал актёрам руки и отправился домой.

Не сказать чтобы Мыш и Ветка сильно расстроились. Они уже давно поняли, что кроме друг друга им больше никто не нужен. Альберт был добр, начитан, прямо-таки ходячая театральная энциклопедия, но по-настоящему они не могли обходиться только друг без друга. Ну и Засценья, конечно.

Тридцать первого числа, в районе половины двенадцатого ночи, сразу после того, как пробили часы, они вскарабкались на подоконник «высокого» окна. Притащили с собой сумки с едой и питьём, кое-как разложили вокруг себя их содержимое.

Дети ели всё вперемежку и без разбора: сыр, ветчину, шоколадные батончики, оливки, крабовые палочки, рахат-лукум, арахис в сахаре… Как, собственно, и надо есть, с точки зрения ребёнка.

Шутили, хлопали друг друга по коленкам, пихались, то и дело хватали друг друга за руки и не спешили выпускать.

В полночь внизу, в полумраке, часы встрепенулись и начали отбивать положенные звонкие удары.

Мыш достал бутылку шампанского, долго ковырялся, не имея опыта в обращении с пробками, прошляпил двенадцатый удар, а когда часы наконец угомонились и последние скрипы и вздохи затихли внутри механизма, он совладал-таки с жёсткой проволокой. Пробку вышибло, струя пены окатила окно, Ветку, Мыша, Диониса…

Блики от гирлянды завибрировали, заиграли в каплях новыми красками.

Мыш с ужасом понял, что они не принесли с собой бокалов, поэтому просто сунул бутылку Ветке и закричал:

– С Новым годом!

Девочка сделала несколько глотков, вернула шампанское мальчику:

– С Новым годом, Мыш!

Сладкое игристое вино окатило нёбо Мыша, он глотнул, глядя в глаза Ветке.

– Ничего так вино, – сказал Мыш. – Я уже тысячу раз вино пил. И пиво тоже.

Ветка молчала, рассматривая мальчика.

– Много раз… – отвёл глаза Мыш. – Сто, наверное.

Потом помолчал и признался:

– Первый раз, если честно. Мне предлагали, но я всегда отказывался.

– Кто предлагал? Не отец же?

– Нет, другие люди. Я тебе потом когда-нибудь расскажу.

А Москва меж тем буйствовала фейерверками, вздрагивала взрывами петард, вспыхивала огнями. Крыши заливали разноцветные отблески, стёкла вибрировали от воздушных ударов.

– Такое ощущение, ещё немного, и весь мир разлетится, – сказала Ветка.

– И пусть, – хмелея, радостно ответил Мыш.

Круглый свод оконного проёма нависал над ними, создавая ощущение, что они находятся в храме, но только очень маленьком, храме для двоих.

– Мыш, пообещай, что ты всегда будешь рядом со мной, – сказала Ветка.

– Всегда, – не задумываясь, ответил мальчик.

– Спасибо тебе.

Над городом метались отзвуки взрывов и вспышки салюта.

Конец Деда Мороза

– Не люблю Новый год, – призналась Ветка, когда утром первого января они гуляли по набережной Москвы-реки.

Едва ли в календаре есть утро более странное и необычное. Улицы городов России в это время безлюдны, будто большинство жителей внезапно исчезли. Магазины закрыты, дороги пусты. Изредка донесётся откуда-нибудь лай собаки, которую хозяин вывел на прогулку, проедет одинокая машина, и снова тишина.

– Как можно не любить Новый год? – удивился Мыш.

С неба падали крупные хлопья снега, ложились белой пеленой на дороги, тротуары, парапет набережной. Краски домов, дорог, светофоров смазались, смягчились, будто бы тоже прониклись атмосферой этого единственного в своём роде утра.

На плечах и шапках Мыша и Ветки наросли небольшие сугробы, и дети ступали осторожно, стараясь не уронить их.

Две цепочки следов отмечали их путь по нетронутой пороше.

Лишённая льда Москва-река лежала сонная, почти неподвижная. Казалось, устав от бесчисленных салютов, криков, песен, к утру она тоже впала в забытьё.

– Почему не люблю? Да после одной истории разлюбила, – сказала Ветка и замолчала.

– Сказала «А», говори «Б».

– Сразу предупреждаю, это глупая история. Безобразно глупая. Мне до сих пор стыдно. Будешь слушать?

– Буду, буду, не тяни.

– Сколько себя помню, я всегда обожала Деда Мороза. После отца это был главный персонаж моей личной мифологии. Поэтому все разговоры о том, что Деда Мороза не существует, я игнорировала. А чего? Хочу и верю. Никто не запретит.

Когда у мамы и отчима, кстати, ненавижу это слово – «отчим», родился ребёнок, жизнь в нашей семье пошла кувырком. Та девочка, моя сестра, целыми днями и ночами кричала и капризничала. Мама и отчим измучились вконец. Даже я, хоть и спала в соседней комнате, и то постоянно просыпалась от её воплей. Нет, ну вправду это был какой-то бесконечный кошмар. Родители ходили, как панды, с чёрными кругами вокруг глаз.

Мыш усмехнулся.

– Со стороны, может, и смешно смотрелось, а нам смешно не было, – сказала Ветка.

– Я не хотел… – попытался извиниться Мыш.

– Да ладно. Всё нормально, – махнула рукой девочка. – Они правда почти не спали. Измотались в край. Мама дома сидела, могла иногда подремать хоть полчаса, а отчиму надо было на работу ходить, деньги зарабатывать. Он дёрганый стал, взвинченный, комок нервов.

Ветка слепила снежок, собрав с шершавого гранитного парапета рыхлый, похожий на мех соболя, снег. Крепко сжала его руками и кинула на середину реки. Тёмная вода с тихим шлепком приняла снежок и тут же утопила в своих непроглядных глубинах.

– Самое адище бессонницы и нервов пришлось как раз на Новый год. Куранты едва успели пробить, и девочка тут же закатила фантастический концерт. Я легла спать через полчаса. Мама и отчим, по-моему, вообще всю ночь не ложились. Вроде бы даже «Скорую» вызывали. Не знаю. Я спала, меня это мало волновало.

Утром я не обнаружила под ёлкой подарка. И это была настоящая катастрофа. Я не могла поверить, что Дед Мороз забыл меня, кричала, топала ногами… Господи, какая же я гадинка была!..

Ветка остановилась, вспоминая.

– В общем, вела себя даже хуже, чем та девочка, сестра. Я вопила, что Дед Мороз всегда приносил мне подарки, а теперь, когда в нашем доме появилась «она», Дедушка больше не хочет ко мне ходить. И вообще теперь всем на меня плевать – маме, отчиму, Деду Морозу! Я орала ужасно, обвиняла «ту девочку» во всех мыслимых грехах, говорила, что она выживает меня из дому…

А взрослые всего-навсего замотались и просто забыли купить подарок. Мать попробовала сунуть мне что-то, первое попавшееся под руку, ужасно нелепое. Не помню, расчёску вроде свою с зеркальцем. Но я, когда её увидела, вообще в бешенство пришла. Визжала, что пусть она умрёт, эта девочка, раз из-за неё Дед Мороз не хочет меня больше знать. Ещё что-то в этом роде, такое же глупое и жестокое.

Сестра родилась очень болезненной и слабой и уж, конечно, ни в чём не была виновата.

Вот тут, в атмосфере психоза, отчима и прорвало. Он орал, что я бесчувственная дрянь и никого не люблю, что никакого Деда Мороза не существует и никогда не существовало. Что все подарки, которые я находила под ёлкой утром первого января, они покупали заранее. Что мама загодя выпытывала у меня, чего я попрошу у Деда Мороза, и они сбивались с ног, но находили всё, что я загадала. А в этот раз забыли. Сошли с ума от криков сестры, бессонницы, работы, пелёнок, несварения, памперсов, отрыжек, вялой моторики… И забыли. А Деда Мороза нет и никогда не было.

Я чувствовала себя, как будто меня избили, отхлестали по лицу. Зарыдала, убежала в свою комнату, забилась под кровать.

Меня выманивали оттуда всё первое января. Я вылезла только к вечеру. Сделала вид, что простила их. Но нет, – Ветка покачала головой, – никого не простила. Просто сделала вид. А по весне убежала из дома.

Моталась по каким-то диким местам, наркоманским притонам, сектантским ночлежкам, сквотам, складам, заброшкам… Много чего было. И всё из-за того, что Деда Мороза не существует. Как тебе? Видишь, какая я? Всё ещё хочешь с таким человеком водиться? От меня всего можно ожидать…

Мыш глядел на падающий снег, город, словно бы нарисованный импрессионистами, реку, низкое небо.

– Ну и что с того, что Деда Мороза не существует? Подумаешь… Зато теперь у тебя есть Засценье, а это гораздо круче любого Деда Мороза. Нет?

Ветка улыбнулась и «боднула» его лбом в плечо.

– Умеешь убедить.

* * *

 
Тише, тише,
Мышь, не шурши.
Я хочу знать,
Что происходит
На отмелях твоей души.
 
 
Зимой берега
Особенно хороши.
Что там,
Подо льдом твоей души?
 
 
Буйство, веселье,
Воды пошли.
Я хочу знать,
Как выглядит
Половодье твоей души.
 

Лодка, звёзды и отец

Как это часто бывало после спектаклей, Ветка долго ворочалась, вздыхала, сопела. Эмоции, принесённые из-за сцены, бродили в ней, как молодое вино, кружили голову. Уснуть было совершенно невозможно. Она скинула одеяло, поставила ноги на холодный пол.

– Не спится? – спросил Мыш, который тоже не мог уснуть.

Ветка пошлёпала ногами по половицам.

– Никак. Мышик, расскажи что-нибудь.

– Хорошее?

– Конечно. О плохом я и сама много знаю.

Мыш закрыл глаза.

– Тогда я расскажу про отца.

– Ага.

Девочка улеглась и приготовилась слушать.

– У нас с отцом была байдарка. Надувная, трёхместная…

– Разве бывают надувные байдарки?

– Бывают. Очень удобная вещь. Весила всего килограмм двенадцать. Это вместе с вёслами и насосом. «Плотва» называлась. Она и похожа была на плотвичку. Длинная, узкая, остроносая. Надували обычным насосом-«лягушкой» за двадцать минут. После того как мама нас бросила, третье место в лодке пустовало, и мы пристраивали туда палатку и продукты.

– А «пенки»?

– «Пенки» клали под сиденья. Чтобы не простыть, да и вообще удобно. По Москве-реке ходили, Клязьме, Воре. На Шерну выбирались. В Подмосковье очень хорошие реки. Какие-то домашние, уютные. Ты никогда не ходила?

– Нет, не пришлось как-то.

– Мне очень нравились вылазки на реку. Особенно ночные, хоть отец и недолюбливал такие заплывы. Ведь ночью не всякое препятствие разглядишь. На подмосковных реках, конечно, ни порогов, ни водопадов не бывает, но всякие «интересности» случаются. То заторы, то поваленные деревья, то мосты-однодневки, низкие, узкие, от ледохода до ледохода стоят. Проплыть, конечно, можно, но иногда приходилось вылезать, пустую лодку под мостом проталкивать и только потом сверху садиться.

Однажды очень неприятный, даже жутковатый случай был. Шли ночью по Шерне, проплывали под ивой, она как арка над водой нагибалась. И как мы только умудрились заметить, что там кто-то леску с крючками к ветке привязал?! Случайно фонарь включили, папа видит, у него по плечу леска с крючками ползёт. Наживка на них какая-то, мясо или кусочки рыбы. Просто повезло, что ни один крючок не впился, ни в отца, ни в меня. После этого случая под деревьями старались не плавать.

– Мать моя женщина! Ужас какой! – передёрнулась Ветка, представив цепь хищных рыболовных крючков.

– До сих пор вспоминать страшно! – согласился Мыш. – Но зато знала бы ты, как здорово ночью в лодке! Вдали от городов, в глуши небо чёрное-чёрное и звёзд просто несметное количество. Чем дольше смотришь, тем больше их видишь. Там спутники видны, представляешь? И вот я плыву по чёрной воде, у меня звёзды внизу, звёзды вверху, и сам я будто бы уже где-то в космосе… «И звезда с звездою говорит». Река качает лодку и меня вместе с ней, мягко, как-то очень по-матерински. Тепло, уютно, безопасно. И так я был благодарен этой ночи, реке, звёздам, отцу… что даже плакал иногда. Молчал и плакал от благодарности. Отец не видел. Ночь же, темно.

Плывём, лежу, смотрю в небо. Звёзд, как снежинок в снегопад. Шерна очень извилистая река, звёзды кружатся, кружатся… Отец гребёт тихо, почти бесшумно. И такое чувство безопасности… Хоть и помню о крючках, заторах, а всё равно огромное ощущение безопасности. Никогда такого не чувствовал, даже когда в своей постели засыпал. Казалось бы, река, всякое может случиться, а всё равно, здесь отец, папа, и я ничего не боюсь.

Звёзды плывут, спутники, самолёты, деревья над водой нависают, тёмные, неподвижные… Птицы ночные вскрикивают. Дымом тянет от дальнего костра, запах спокойный, домашний.

Закрываю глаза, засыпаю. Не чувствую, как лодка упирается в берег, как отец разжигает костёр, ставит палатку, как переносит меня, укрывает и целует в лоб. Ничего этого не чувствую.

Помню, как просыпаюсь утром. В палатке жара страшная, и я, высунув от жажды язык, иду искать воду. Отец смеётся надо мной, суёт бутылку минералки, которая провела ночь в траве и оттого прохладная и колючая, как новогодняя ёлка.

В котелке на газовой горелке булькает кипяток. Отец заваривает мне «Доширак» или «Роллтон», которыми в обычной жизни не разрешает питаться, потому что мусорная, вредная пища, но здесь можно. Я умываюсь в реке, смотрю, как плавают у мелкого песчаного дна мальки, возвращаюсь к палатке, ем лапшу пополам с тушёнкой, безумно вкусно. Утреннее солнце жжёт кожу, словно у меня по сотне маленьких когтистых птиц на каждом плече. Мою посуду в реке, мальки склёвывают остатки лапши. Вода холодная, бодрит, солнце бьётся на мелкой волне, всё обещает прекрасный день. Стою над рекой, гляжу на отражения облаков, прозрачный утренний месяц. Кажется, что наступило бесконечное счастье и дальше будут только облака, солнце, месяц, река и отец. И даже гадюки, которых иногда случалось видеть в траве, не могли потревожить моего счастья, оно было вечным, как земля и небо.

Отец сворачивал палатку, «пенки», спальники, я укладывал их в лодку, мы отплывали, и река снова несла нас на своих руках.

Мне нравилось вставать в лодке во весь рост и, балансируя, смотреть вперёд. Нравилось представлять себя капитаном судна, которым я управляю силой своей мысли. Одним движением воли я «заставлял» байдарку поворачивать, отводил её от берега, огибал поваленные деревья. Когда надоедало, падал за борт, в воду, нырял, доставал до дна, приносил отцу найденные там ракушки. Он нырял вместе со мной, мы вместе исследовали речные глубины, а потом догоняли уплывшую лодку и забирались обратно на борт.

Приставали к берегу, готовили обед, ловили бабочек, ходили на руках, боролись, общались со случайными людьми, остановившимися поблизости. Они угощали нас шашлыком, жареными сосисками, мы отдаривались конфетами, пряниками.

И знаешь, отчего-то все люди тогда были очень большие и добрые. И если у них бывали собаки, то и они тоже были большие и добрые. Я играл с ними, кидал тарелки-фрисби, тискал. Я вообще собачник, со щенками готов бесконечно возиться. Ещё мы стреляли по мишеням из луков, ружей, арбалетов. Я не попадал почти никогда, отец – почти всегда. Пели песни под гитару – «Кино», «ЧайФ», «Сплин», «ГО», «Чёрного Лукича»…

Мальчик умолк.

– Ветка, останови меня, иначе я расплачусь…

За сценой. Тень птицы

– В прошлый раз ты очень глубоко уколол, – сказал Мыш, протягивая палец. – Кровь долго шла.

Гном сосредоточенно ткнул его шипом дикой розы и, глядя на точку, которая стала быстро набухать красным, сказал:

– Мужчине, а тем более актёру, не пристало жаловаться на такие мелочи.

– Скажи, это правда, что нас ничто не сможет убить во время этих наших… путешествий? – спросил Мыш, провожая взглядом упавшую в траву каплю.

Гном занялся Веткой. Та пискнула.

– Гном, признайся, ты скрытый садист? – недовольно проворчала она. – Больно же.

– И эта туда же. Что ж вы такие неженки-то?

Гном выпустил руку девочки.

– Теперь насчёт «убить», – произнёс он с расстановкой. – Я, наверное, был не прав, что не рассказал вам сразу. Честно говоря, боялся…

– Чего? – спросил Мыш, глядя, как Гном теребит бороду.

– Боялся, что, если скажу, вы откажетесь идти за сцену.

Гном продолжал мучить растительность на лице. Когда он нервничал, то становился похожим на Альберта, пусть тот и был ниже ростом и в два раза шире.

– Да говори уже! – не выдержала Ветка.

– Вы же знаете, что Дионис – бог театра, вина и…

– Безумия, – закончил за него Мыш.

– Верно. И у его безумия есть конкретное воплощение. Видели леопардов?

– Конечно.

– Вот. Они-то и есть его безумие. Пока они под надзором Диониса, их можно не опасаться. Но когда они отправляются самостоятельно рыскать по Засценью… Тут всякое может случиться. Особенно если вы чем-то досадили им. Вы же ещё не успели поссориться с этими милыми котятками?

– Нет вроде, – переглянулись дети.

– Вот и молодцы, вот и прекрасно. Так и продолжайте.

Гном был искренне рад их ответу. У него даже морщины на лбу разгладились.

– Звери опасны, только когда действуют сами по себе: они могут однажды взять ваш след, выследить и…

– Убить? – закончил за него Мыш.

– Не обязательно убить. Могут только покалечить…

Он выразительно посмотрел на детей.

– Вы же слышали об актёрах, сошедших с ума, спившихся, покончивших с собой? Всё это последствия встреч с леопардами. И поэтому, ради всего святого, осторожность и ещё раз осторожность!

На лице его появилось просительное выражение.

– Ясно.

– Понятно.

– Гном, раз уж у нас сегодня такой вечер откровений… – немного смущённо начал Мыш. – Может, ты знаешь, что происходит с Альбертом?

– А что с ним происходит?

– Погоди, дай я расскажу, – вклинилась Ветка. – Понимаешь, раньше он был так расположен к нам. Ну, просто родной отец и родная мать в одном лице. А теперь замкнулся, разговаривает подчёркнуто вежливо, не орёт, как раньше, не обнимает. Как будто мы обидели его или подставили как-то…

– Так. А когда это началось?

– Ну, примерно… Я точно не скажу.

– С тех пор, как вы стали ходить за сцену, верно?

– Да. А ты откуда знаешь?

Гном глубоко вздохнул.

– Он завидует вам, дети. Самой лютой и чёрной завистью. И ничего не может с этим поделать. И рад бы, да не может.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, мне ли его не знать. Столько лет вместе.

– Чему он завидует-то? Тому, что мы можем ходить за сцену?

– Ну, конечно. Дело в том, что раньше он сам играл Ганца, каждый спектакль оказывался в Засценье и был самым счастливым ребёнком, какого только можно вообразить.

– А потом?

– Потом он вырос и однажды вместо Засценья увидел перед собой кирпичную стену.

– Почему?

– Не знаю. И никто не знает. Дети вырастают, меняются. Обрастают чем-то лишним, что мешает им бывать за сценой. Не физически обрастают, конечно. Да и не факт, что обрастают. Может, теряют что-то. Я же говорю, неизвестно.

– И это обязательно случится с каждым?

– А вот нет! – повеселел Гном. – Не обязательно. Некоторые, я слышал, могут до самой старости ходить за сцену. Так что повод для оптимизма есть.

– Мы до самой старости будем, – уверенно заявила Ветка и поглядела на Мыша.

– Конечно, – немедленно согласился тот.

– От всей души желаю вам этого.

Гном склонился в лёгком поклоне, и сделал это безо всякого шутовства и иронии.

– Мы пойдём? – сказал Мыш.

– Не вижу смысла задерживаться. Только помните о леопардах! – спохватился он напоследок.

Когда дети отошли от Гнома на порядочное расстояние, Мыш спросил:

– Ты не боишься? Может, нам лучше не ходить в Засценье?

– Ты с ума сошёл, Мышон? Как это не ходить в Засценье? – искренне удивилась Ветка. – Ты вообще о чём думаешь?

– Я не за себя, я за тебя переживаю.

– Ага! Не видеть больше Диониса, сатиров, купидонов, по колоннам не лазать… Нет, ты вообще представляешь, чтобы кто-то в здравом уме отказался от этого?

– Согласен, – не очень охотно, но с внутренним облегчением признал Мыш.

– Как говорил старик Мольер: что бы ни случилось, спектакль будет продолжен.

– Отлично!

…Судя по всему, это была Восточная Азия.

Залитые водой поля с ровными рядами пучков зелёных травинок и фигурки людей в тёмной одежде и конических соломенных шляпах.

Мыш и Ветка беззаботно шлёпали по водной равнине, перебрасывались фразами, иногда неосмотрительно наступали на зелёные ростки. Лёгкий, будто тюлевая занавеска, ветер летал над полями.

Невдалеке начинались окраины большого, простиравшегося до самого горизонта города с разношёрстыми – черепичными, соломенными, металлическими – крышами. Среди двух-трёхэтажных деревянных построек виднелись и довольно высокие, почти современные здания. Деловито дымили кирпичные трубы заводов, изгибались кошачьими спинами крыши пагод, недовольно гудели сигналы автомобилей.

Навстречу попалась узкогрудая тонкорукая девочка в холщовой рубахе, просторных, закатанных до колен штанах и остроконечной смешной шляпке.

Девочка, ровесница Мыша и Ветки, живо забормотала что-то высоким голосом, указывая на стебли под ногами детей.

– Что ей надо? – озадаченно спросила Ветка.

– Похоже, она недовольна, что мы давим ростки риса.

– Неудивительно. Я бы на её месте тебе вообще что-нибудь из карате прописала.

Мыш прижал руки к груди и слегка склонил голову, всем видом показывая, как ему жаль и как он извиняется, а кроме того, обещая, что они не сомнут больше ни единого рисового побега.

Девочка легко уловила смысл его пантомимы и принялась кивать в ответ.

Она попыталась что-то сказать им, но дети не поняли ни слова, и та рассмеялась, признавая поражение в попытке завязать диалог.

Она была очень милая, эта узкогрудая тонкорукая девочка-азиатка.

Затем, словно вспомнив о чём-то, вытащила из кармана горсть хлебных крошек и засвистала причудливыми переливами, оглядываясь вокруг из-под соломенного козырька шляпы.

– Интересно, что она делает? – осторожно спросила Ветка, наблюдая за девочкой.

– Если б я знал…

Издалека послышалось бодрое чириканье, и вокруг детей, теребя воздух проворными, почти неразличимыми в полёте крыльями, заметалась небольшая птаха, напоминающая нашего воробья. Птица зависла на мгновение и села на край ладони. Глаза девочки засияли восторгом.

Воробей принялся клевать хлебное крошево, не забывая при этом то и дело задорно и задиристо поглядывать вокруг.

Девочка, с любовью глядя на пташку, стала что-то вещать на своём, тоже отчасти похожем на птичий и по-птичьи же непонятном, языке.

Мыш и Ветка вежливо кивали.

Воробей неожиданно прекратил трапезу и принялся настороженно вслушиваться в окружающее пространство.

Девочка в шляпке ворковала ему что-то вежливо-приглашающее, но птица не успокаивалась.

А потом, не прошло и нескольких секунд, птаха поднялась в воздух и принялась с громким исступлённым чириканием метаться вокруг детей.

Тонкорукая смотрела на своего пернатого приятеля с удивлением и непониманием.

Из-за птичьих криков проступил низкий, идущий откуда-то с самых верхов неба, звук.

– Самолёт? – вопросительно взглянула на Мы-ша Ветка.

Тому только и оставалось, что пожать плечами.

– Похоже.

Воробей метался, крики его резали уши.

И тут волна света, чудовищно яркого и беспощадного, окатила поле, заставив воду вскипеть. Детей накрыла волна жара, гораздо более горячего, чем кипяток, смола или расплавленный металл. Крики детей, птахи слились воедино, и жар унёс все звуки.

Земля под ногами дрогнула, по рисовому полю пошли невысокие волны.

Мыш едва успел обнять Ветку и закрыть её собой.

Пепел одежды осыпался с плеч детей.

Над городом появился и принялся расти серо-солнечный, будто слепленный из горящей ваты гриб.

Волна плотного, как бетон, воздуха швырнула детей в воду.

Когда дети пришли в себя, рядом не было и следа от зелёных рисовых пучков, девочки-азиатки, воробья. Вода вокруг них исходила пузырями и паром. Над тем, что ещё недавно было городом, висело облако горячей пыли, в которую превратились дома, машины, люди, собаки, коты, аквариумные рыбки…

– Что это было? – крикнула Ветка, кривясь от боли.

Дети бросились бежать от страшного места.

Ветер гнал им вслед лёгкие хлопья, которые ещё недавно были городом…

…

Гном вытащил из-за розового куста крепко сколоченный ящик средних размеров. Покопался там и выдал детям одежду взамен сгоревшей.

– Спасибо, – прошептала сорванным голосом Ветка.

Гном оглядел мальчика и произнёс:

– Повернись.

На правой лопатке Мыша осталось выжженное изображение воробья. Клюв птицы был открыт, крылья распахнуты, словно птаха пыталась прикрыть кого-то своим крошечным телом.

– Странно, – заметил Гном. – Обычно такие следы быстро исчезают. Но в любом случае не переживайте, все ваши раны, ссадины и прочие неприятности исчезнут, едва лишь вы выйдете на сцену.

Мыш застегнул пуговицы на курточке. Ветка расчесала ему волосы.

– Откуда тут одежда? – спросил мальчик.

– Специально хранится для подобных случаев, – сказал Гном и, во избежание дальнейших вопросов, поторопил: – Всё-всё, на сцену! Надо продолжать спектакль.

…

– На каменных мостовых и стенах Хиросимы и Нагасаки до сих пор можно увидеть тени, оставшиеся от людей, испепелённых ядерным взрывом, – рассказывал вечером Альберт в часовой комнате.

Уютно ходил взад-вперёд тяжёлый маятник. Сопела вересковая трубка в руке режиссёра.

– Японцы называют их своей самой большой ценностью, – он задумчиво выдохнул облако густого, пахнущего вишней дыма. – По-хорошему, ты тоже мог бы стать большой японской ценностью. Но, боюсь, тебе никто б не поверил.

* * *

 
Никто не упадёт из окна
И не разобьётся о камни.
Пусть вокруг высота,
И открыты ставни.
 
 
Нам ничего не грозит
В нашей кости слоновой башне.
Всё будет хорошо,
Даже если и будет страшно.
 
 
Мы перейдём с тобой
Этой жизни терновое поле.
Всё будет хорошо,
Даже если и будет больно.