Текст книги "Лицей 2018. Второй выпуск"

Глава одиннадцатая

Егору не давал покоя художник. Одиннадцатого мая он пристал к Кузьме, едва тот вернулся в поселок от городского ветеринара, и принялся за свое.

– Кузьма, это не шутки! Мы должны разобраться. Это святотатство, грех!

– Дао чем ты? – Кузьма действительно не сразу понял.

– Как о чем?! Художник! Нестор! Пидарас!

– То, что он пидарас, я уже услышал, – устало ответил Кузьма. – Мне что, по-твоему, заняться больше нечем?

Егор остановился. Кузьма в сопровождении Борьки пошел дальше, от автобусной остановки к своей машине. Все, кто узнавал его (то есть почти все местные), шарахались, давали дорогу.

– Что происходит, Борька?

Пес внюхивался, но от людей не пахло ни гневом, ни жестокостью, и он ничего опасного не примечал. Он не был маленькой забитой шавкой – запах страха не возбуждал в нем ненависти.

– Привет, Кузьма! – Никита стоял возле машины ветерана, облокотившись на багажник.

– Здравствуй. Раздобыли?

– Обижаешь! Батя все достал, когда узнал, что ты просишь. Уважает.

– Хорошо. Спасибо ему.

Егор догнал их.

– Да ты погляди! Погляди на его картины-то! Малюет черт пойми что!

Он начал искать в телефоне фотографии. Кузьма поджал губы и поднял на него тяжелый взгляд. Егор ему нравился, он был молодой и горячий, участвовал в ополчении с первых месяцев, верил в дело, которое они делали в Одессе. Не хотелось обижать его.

– Как Борька? – спросил Никита.

– Жить будет, подлатали Борьку.

Пес радостно гавкнул.

– А чего так смотрят все на нас?

– Ну как же, – Никита довольно улыбнулся. – Все знают о разборке с чертями. Что ты им показал, кто тут хозяин. Говорят, стали вести себя по-другому, кое-кто закрылся… Пара палаток…

– Пара палаток! Прошло два дня, а только пара палаток.

– Ну, командир, ты же не ждал, что они завтра прямо сбегут, если мы несколько пацанов помнем?.. – Никита снова улыбнулся. – А что народ смотрит, так это им завидно. Мы как следует этим задницу надрали, а полиция даже не пришла за тобой.

Егор наконец-то открыл фотографии и начал листать, подсовывая трубку Кузьме.

– Вот! Вот, полюбуйся!..

– Подожди секунду. Что ж это получается, всего пара закрылась, а остальные так и сидят? И ресторан работает?

– Ну, – Никита удивленно посмотрел на него. – Не соберут же они вещи и не уедут?.. Или ты так думал? В любом случае, – он постучал механическим пальцем по крышке багажника, – здесь у нас пара стволов для решения всех проблем.

– Ладно. Поехали в дом. А, да, – он вспомнил про Егора. – Так чего там?

– Святотатство, – напирал Егор. – Малюет… Богородицу нашу! А главное, все голые! Голые, понимаешь!

– Так, ладно, в доме досмотрим, поехали.

В рыбацкой хижине встретились с остальными.

– Ты же за порядок, разве нет? Тебе приятно разве, что в поселке детей твоих растлевают? Что им вот такое показывают? – Егор опять подсовывал свой телефон, пока Кузьма устало курил снаружи. Была вторая половина дня, постепенно от горного перевала подступала прохлада, предвещавшая дождь.

– И давно он тут обитает?

– Да уже, говорят, четвертый год. Приезжает на лето.

– О чем он? – спросил Павел, тоже вышедший покурить.

– Нестор этот мерзкий, Паш, я говорил тебе! Помнишь? Показывал!

– Что думаешь? – решил спросить Кузьма. Павел пожал плечами, глядя вдаль. – Говорят, черти никуда сваливать не собираются.

– Не удивляюсь. Деньги же их тут.

– Видел по дороге одного парня, – сказал Кузьма после паузы. – Такой вид у него был… как у бомжа. А потом понял. Наркоманит. А ехал в Край. Тут раньше такого не было.

– Конечно, не было, – встрял Егор. – При тебе не было такого, что какие-то уродства кощунственные продавались! Не было же, вспомни!

– Не было…

– А теперь все дозволено, все можно! Вот цыганье и продает, закладочки на кладбище устраивает.

– Закладочки? Это как?

– Прячут товар, чтоб торчкам лично не возить, а те бродят ищут! – бойко растолковал Егор. И принялся дальше костерить художника.

Никита и Петр тем временем перенесли автомат, два пистолета и ружье, коробку патронов. Кузьма почувствовал себя увереннее, когда в доме появилось оружие.

– Меня это очень расстраивает, – сказал Кузьма, когда Егор кое-как успокоился и все были в сборе внутри. – Но я в таких вещах понимаю плохо. Поэтому хочу услышать ваше мнение. Хочу, чтобы все сказали. У нас будет совет. По каждому вопросу.

– В круговую поруку нас хочешь? – спросил Петр. – Чтобы мы все за это отвечали?

– За чего “за это”? – нахмурился Кузьма. – Ты вроде раньше не спорил.

– Меня до этого никто и не спрашивал. А теперь, когда мы по уши в говне…

– В каком говне? Паш, он о чем?

– Ссыт, – коротко пояснил тот. – Боится, кавказцы его кое за что прихватят. Ну, или менты.

– Почему? – с искренним недоумением спросил Кузьма. – Я же говорил. Я, когда надо будет, всю ответственность перед ментами возьму на себя. Я уже договорился обо всем. Порядок будет наш тут, они меня поддерживают. Все меня поддерживают. А чертей мы передавим, тем более теперь, – он кивнул на оружие. – Вот увидишь.

Петр ничего не ответил, отвел взгляд.

– Что это? Я не понял.

– За семью тревожится, – подсказал Павел.

– Да, беспокоюсь! Ты тут устраиваешь беспредел! – Петр треснул кулаком по столу. – А у меня жена, дети! Зачем мы их побили? Думаешь, так просто нам спустят это?

– Я устраиваю беспредел?! Я порядок навожу! В родном поселке, где всё просрали! Уезжал – было цветущее место, а сейчас?! Понастроили невесть чего на набережной, грязь, мусор, черти, цыгане, вот еще и… художники какие-то, оказывается, срам рисуют, – он неуверенно скосился на Егора, и тот активно закивал. – Я уже боюсь по улице ходить, – Кузьма вдруг расхохотался. – Что следующее увидаю!

– Увидает он… – мрачно передразнил Петр.

– Слушай меня. Никто не держит! – Кузьма поднялся, надвинувшись на него исполинской фигурой.

– Ты вот сейчас щемить его начнешь. Кому от этого польза? – спросил Петр, оставаясь на месте. – Тут чего, музеи, что ли, есть, где его картины висят? Не наше ведь дело. Он из Москвы, пусть они с ним и разбираются.

– Много они разберутся. Там же одни пидарасы, – гнул свое Егор.

Кузьма снисходительно улыбнулся.

– Видишь? – спросил он, возвращаясь за стол.

– Короче. Мне работать надо. Народ от меня и так шарахается. Теперь все боятся, что мы скоро стрелять начнем! Они, кстати, все знают, что ты привез. – Он раздраженно повернулся к Никите. Тот развел руками. – Так что я пошел.

– Рано еще, мы не договорились. Будем голосовать сначала.

– Я пошел таксовать, – Петр поднялся.

– Ты сядешь и будешь голосовать, – холодно сказал Павел, и все замолчали. Бывший полицейский не поднял голоса и не прикоснулся к оружию, но угроза была очевидна, и Петр сел на место.

– Посиди, – посоветовал Никита запоздало. – Сейчас посоветуемся и пойдем.

Но мрачную атмосферу уже было не развеять. Все, кроме Петра, проголосовали за то, что с художником надо “потолковать”, а на картины “посмотреть”. Хоть формулировка была нейтральной, каждый почувствовал угрозу. Егор ликовал.

– Ну что, сейчас пойдем к нему? – спросил он.

Теперь, когда решение было принято, Кузьма не волновался. Он почесал щетину, взглянул на часы.

– Можно завтра, – сказал он. – А есть его картины? Не фотки, а настоящие?

– Он что-то продает на набережной.

– Вот с этого начнем. Завтра. Отвезешь нас, Петь? Мне бы машину мужикам в ремонт сдать. Совсем стучит уже подвеска…

Петр молчал, опустив взгляд в пол.

– Ты не злись на нас. Мы тут общим делом связаны. Надо держаться друг за друга, понимаешь?

– Понимаю.

– У нас одна надежда, друг на друга, – уже направляясь к выходу, продолжил Кузьма. – Мы не можем тут разборки друг с другом начинать! Это пусть гражданские расколотые будут, а у нас каждый за другого как за брата.

Вечером Кузьма остановился под тополем, понимая, что не хочет домой. Упорно названивала Катя. Ее дурацкие вопросы стали раздражать. К тому же в последнюю встречу явилась разодетая и раскрашенная, как шлюха, и весь разговор он чувствовал, как кровь злобно стучит в висках и между ног, требуя выхода…

– Пап, будешь кушать? – спросила Полина. Она подкралась бесшумно, и ее голос заставил Кузьму вздрогнуть.

– Может, буду, – отозвался он, поднявшись. Он посмотрел на нее, спрятанную в серость сумерек, и со вздохом заметил, что она смотрит куда угодно, лишь бы не на него.

– Приходи, – тихо сказала она и повернулась, чтобы уйти.

– Полина… всё в порядке?

Дочь молчала.

– Говори, меня можешь не бояться.

– Да? – удивленно переспросила она, потом спохватилась: – Я не боюсь, но тут…

– Что? Расскажи мне, дочка.

– Тут… – Она выдохнула и, набравшись мужества, сказала: – Кто-то приезжал днем, сидел в машине и смотрел на дом…

– Кто? Ты их знаешь?

– Я… я не уверена…

– Говори! Не бойся… – Кузьма почувствовал, что закипает, но решил быть терпеливым до конца.

– По-моему, это хозяин ресторана был, Юнус… Ты его не знаешь, может быть. Он, пока тебя не было, заезжал к маме, что-то продавал ей тут или… я не знаю, в общем, чего он ездил.

Кузьма тяжело вздохнул, поглядел на кулак, разбитый в драке.

– Ладно, ступай в дом, дрожишь вон, холодно. Я скоро приду. Буду ужинать.

Полина поспешила убежать, так и не взглянув ему в глаза. Кузьма почувствовал: еще немного, и она отдалится окончательно. Стоило ли ради этого возвращаться?

На следующий день сели в машину Петра и отправились в центр поселка. Неприметную девятку хорошо знали и охотно давали ей дорогу на перекрестках и даже пешеходных переходах, люди торопились убраться оттуда, где появлялся Кузьма.

– Вон его палатка, – сказал Егор, когда вышли на набережную.

– А где он сам? Этот, что ли?

– Нет, этого он нанимает продавать, а сам он старый типа уже, сидит дома.

У палатки вертелся щуплый парнишка, которого Кузьма смутно припоминал.

– Ты чей? – спросил он.

– Пахомов я, Олег, дядя Кузьма, не помните? – Тот весело улыбнулся, приглаживая растрепанные ветром волосы.

– А, Пахомов! Виталия сын?

– Ну да!

– Не узнал. Подрос ты. Помню, под стол пешком ходил.

– Это когда было, – смутился подросток.

– Ладно. Почем твои художества?

– Ну, эти вот по пять тысяч, эти по семь, тут вон по десять и дороже.

– По десять?! – Егор присвистнул.

Кузьма зашел в палатку и осмотрелся. Картин было немного. В основном на них были изображены полуобнаженные молодые люди, растерянно замершие посреди стихии: тут были и юноши, столпившиеся на одинокой скале, окруженной грозовой тучей, и молодые космонавты (тоже почти голые), сошедшие с космического корабля на горящей планете, и двое венчающихся (над ними возвышался полностью облаченный священник, совершавший таинство). Эти двое помещены были в слабо мерцающем пучке света, а вокруг тянулось бесконечное поле боя – трупы, убивающие друг друга чудовища, война.

– Эту тоже он сделал? – удивился Кузьма, обратив внимание на последнюю картину.

– Да, все его.

– А много покупают?

– Да не, дядь Кузь, дорого. Сейчас на вернисаж и не ходит никто, туристов-то мало! Раз в неделю, бывает, возьмут маленькую или среднюю.

– С туристами мы дело поправим, – пообещал Кузьма. – Порядок будет – все в Край поедут. Так сколько вот такая, например?

– О, это дорогая. Видите, какая сложная?

– Сложная? Че в ней сложного? – удивился Егор.

– Ну, он сказал, сложная… За девять идет.

– Девять штук?!

– Я возьму… на время. Потом верну, ладно?

– Э-э… дядь Кузь… но вы заплатите же?

– Заплачу? Я же на время. Олежка, ты чего?

Парень перестал улыбаться и стоял растерянно.

– А че он тебе сделает? Не очкуй, – подбодрил Егор.

– Ну, он мне платит… даже когда торговли нет… Нехорошо как-то.

– Глухой?! Он же сказал, что вернет.

– Ну хоть немножко заплатите! Он ругаться будет! – Парень начал ныть.

Из соседних палаток осторожно, но с любопытством глядели на происходящее. Кто поумнее, стали сворачивать торговлю.

– Прикалываешься? – Егор оттолкнул парня. Борька, оставленный снаружи, залаял. Кузьма со скучающим выражением лица изучал картину.

– Надо заплатить, – вмешался Петр. – А то художник слиняет. Подумает, что его хотят прижать к ногтю.

– Точно, – пробормотал Кузьма. Он всё еще смотрел на картину, ни разу не обернулся.

– Отсчитать ему? – уточнил Егор, отступая от парня.

– Ага.

– Ох… Спасибо, дядь Кузь! – с облегчением сказал подросток, но тот не услышал.

С огромным удивлением он рассматривал венчающихся. Столь внимательно он смотрел на произведение искусства второй раз в жизни: первый был в одесском музее, который они несколько недель зачищали от укров, – в хранилище было свалено то, что не успели эвакуировать музейщики.

Когда Кузьма проваливался в обычное дневное беспамятство, когда неимоверная, копившаяся месяцами и годами усталость охватывала его тело и недоставало сил двигаться – лишь принуждать себя держать глаза открытыми, – в такие часы он садился посреди подземелья. Проведя неподвижно некоторое время, он находил силы, чтобы взять фонарик и повести вокруг ярким лучом. Древние и вполне современные образы выплывали из сумрака и, будто предрассветное сновидение, пропитывали разум. Убеждали – каждый по-своему, – что, вопреки всему виденному и сделанному, смерти нет и можно остаться жить, если что-нибудь создать. Только там, в обесточенном подвале, где погибало в сырости и крови искусство, Кузьма, пытаясь проснуться, часто шептал имена Галины и Полины, рассеивая, как заклинанием, морок войны.

Пока Егор отсчитывал купюры, Кузьма вышел с картиной в руках на солнечный свет.

– Понравилась? – спросил Петр.

– Странная, скажи?

– Да, очень странная.

Мужчины смотрели на священника, венчающего обнаженных людей. Эта картина отличалась от других. Герои на ней были почему-то защищены от войны. Чем? Неужели этим светом? Но он-то знал, на войне света не бывает. Священником? Но на войне священники бессильны. Невозможно поверить, но Кузьма полюбил картину с первого взгляда и доверился ей. Ему только хотелось разгадать почему.

– Бате привет! – крикнул он, уходя.

– Спасибо, передам! – ответил Олег.

– Вези аккуратно, – велел Кузьма, пристраивая картину на заднее сиденье рядом с Егором. – И смотри, чтоб Борька не поцарапал. – Пес, которого Егор держал за загривок, жалобно заскулил, силясь понять, что от него требуют.

Кузьма уже хотел сесть на пассажирское впереди, когда боковым зрением заметил: по другой стороне улицы прошел человек, показавшийся знакомым, но явно не отсюда. По его осанке и походке он сразу определил, что мужчина бывал там же, где он; а может, что-то еще более близкое прошелестело в памяти. Незнакомец слишком быстро скрылся из виду, Кузьма не сумел его разглядеть и вспомнить.

В машине Егор и Петр терпеливо ждали командира. Когда он наконец вышел из задумчивости, то попросил отвезти его домой. У себя в комнате Кузьма поставил картину на стол, завалился на кровать и смотрел на нее. Прошло время, и он перестал видеть изображенное. Мысли заняла Полина. Что-то внутри успокоилось, выпрямилось, внушило понятную мысль: дочь должна быть под защитой. Нет ничего важнее. Если он хочет порядка, то должен защитить ее и остальных в поселке.

– Полина, Петрович, сюда! – отдал приказ Кузьма, спустившись ранним вечером на первый этаж.

Дед нехотя оторвался от телевизора, покорно пришла Полина, встала, пряча глаза, перед отцом.

– Мне надо по делу съездить, – со всем возможным спокойствием объявил Кузьма, но его голос был наэлектризован; он и смотрел по-другому: в глазах было столько жизни, сколько ни разу не замечали в нем по возвращении ни тесть, ни дочь. Полина наконец взглянула на него.

– Спрячьтесь в подполе, – велел он. – И не выходите, пока меня не услышите.

Полина задрожала. Долго она не смогла выдерживать его взгляд и снова отвернулась, а дед упрямо спросил:

– Это с чего это? Что происходит? Натворил чего?

– Много вопросов спрашиваешь, – как можно спокойнее ответил Кузьма, контролируя раздражение. – Просто посидите, и все. Недолго. Вернусь, и пойдем телевизор смотреть, все вместе, ладно?

– Натворил что? Признавайся, – не унимался старик.

– Еще нет!

– Но тогда…

– Так. Это не обсуждение. Это приказ.

– Ты приказы своим дружкам приказывай, а мне не…

– Петрович, – в глазах Кузьмы взорвались ярость и решимость, старик понял, что его отправят в подпол живым или мертвым. – Не надо, будь другом, – добавил Кузьма, пересиливая желание раздавить неподчинение силой. – Пересидите там, и все хорошо опять будет. Только когда меня услышите или ребят, открывайте. Никого больше не слушайте. Ясно?

– Да, пап.

– Да… – согласился и Петрович.

– Полина…

Девушка подняла глаза.

– Будь умницей, договорились?

Она кивнула, снова уставилась в пол. Кузьма обнял ее, но прикосновения уже были лишены любви, потому что он знал, что будет делать дальше. Прольется кровь – его очередная жертва ради порядка в поселке и в доме. Он обнимал дочь как важного гражданского человека, которого оставляет в канун задания, но с которым давно порвал обыкновенную человеческую связь. Руки Полины не сомкнулись за его спиной, и она не поцеловала его.

Выйдя на улицу, Кузьма подозвал Борьку и, опустившись к нему, сказал:

– Борян. Теперь дом на тебе. Я ненадолго, но сейчас важно защищать Полю и Петровича. Кроме наших, никого не подпускай. Защищай, понял?

Борька залаял.

– Защищай, Борька! – крикнул Кузьма.

Лай сделался яростным, как грозовой трескучий гром, пес тянулся к простертым рукам хозяина.

– Верный, Борька, верный! – громко радовался Кузьма, вырастая в полный рост под пурпурным пером заката.

Глава двенадцатая

Катя явилась совсем рано. Стрельцов еще спал, когда она забарабанила в дверь. Марина издала рассерженное кошачье шипение. Солнце не успело разгореться над морем и сосновым перелеском, не проникло в траву и почву, и всюду за окном была болезненная серость, которая скоро сойдет в дневное небытие.

Стрельцов вскочил, глянул в окно, кинулся открывать дверь, чтобы опередить хозяйку, наверняка разбуженную стуком.

– Что случилось?

– К-Кузьма…

– Что случилось? – повторил Стрельцов более осмысленно, заставляя себя проснуться. – С ним что-то произошло?

Стрельцов втащил ее в комнату, посадил на стул, быстро накинул футболку. Тело, еще не разогретое обязательной зарядкой, просыпалось медленно, через силу.

– Ну же, Катенька?..

– Он… он ночью избил одного кавказца там… До полусмерти. Прямо в его доме. Пришел и избил. Убил бы, если б его не оттащили женщины. Так он и их ударил.

– За что?

– Да какая разница, за что?! – Катя хлопала ненакрашенными ресницами. – Ты слышишь меня? Чуть не убил человека ваш Кузьма! Он, может, умрет теперь! Говорят, в Новороссийск повезли, в кому впал.

– Он солдат, – сурово сказал Стрельцов, подавив усмешку. – Что еще он умеет делать, по-твоему?

Катя поднялась и стала бесцельно бродить по комнате.

– Сделаю тебе чай.

Он вышел на кухню. Хозяйка без удивления посмотрела на него и ничего не спросила. Вернувшись с двумя стаканами, Стрельцов протянул один Кате и усадил ее обратно на стул.

– Ну, успокойся, отдышись. Всё в порядке.

– Ему… ничего не сделали, представляешь?

– Откуда ты знаешь? Когда это все было?

– Вчера, вчера… я узнала случайно, еще спать не легла. И так и не могу спать с тех пор. Говорят, полиция вчера сразу к нему приехала, а он просто вышел, поулыбался, поговорил с ними… И всё! Развернулись, уехали!

– Как “и всё”? Так не бывает.

– Бывает! Тут бывает, значит! Позвонил кому-то! Теперь говорят, будут оформлять как самооборону. Якобы этот Юнус, или как его там, к нему домой приезжал и угрожал дочери. А Кузьма защищался, получается.

Голос Кати дрожал, она с трудом могла пить. Стрельцов решил не продолжать разговор, пока она не успокоится.

– Я не понимаю, не понимаю… герой войны. Просто приходит, чтобы убить…

– Врага, Катя. Он избил того, кто ему угрожал. Устранил угрозу.

– Что ты говоришь? Ты его поддерживаешь?!

Она впилась в него возмущенным взглядом. Стрельцов подумал немного.

– Он был командиром отряда. Он смелый человек…

– Да какая разница! Это тебе не война же! Тут нельзя просто взять и прийти, и начать бить, и потом этих женщин… – Она закрыла лицо руками, постояла так недолго. – Всё! Я уезжаю!

– Вали-вали, – злорадно сказала Марина, прятавшаяся в сухой пыльной серости комнаты.

– Что?

– Ничего, я молчу.

– Я уезжаю, – повторила Катя. Выдохнула, встала, поправила волосы. Сегодня они были забраны в хвост. На ней был темно-синий кардиган, серая водолазка, кроссовки. Ужас сделал ее ослепительно красивой. Она освещала комнату, и Стрельцов любовался. Пока она стояла, парализованная ужасом и нерешительностью, будто готовилась выходить не на улицу, а в открытый космос, улыбка появилась на его лице.

– Катенька…

– Что? – она с готовностью повернула голову, будто ждала, что он остановит ее.

– Ничего. Просто не принимай поспешных решений. Вдруг его посадят завтра? И это последние дни, когда ты еще можешь взять интервью.

– Я к нему больше не пойду! Он не герой, а маньяк!

– Нет, он герой, – упрямо сказал Стрельцов, но глаза его улыбались. – Знаешь, через что он прошел во время осады? И после всего он еще заботился о своих людях.

– Лицемер! – воскликнула Марина. – Я не смогу… не смогу больше видеть его, разговаривать с ним…

– Он бы никогда не сделал ничего, чтобы ограбить кого-то или еще что-то такое… Он не бандит, он наверняка верит, что защищает семью, дочку, понимаешь?

– Перестань его выгораживать! Ты даже ни разу к нему не зашел. Прячешься тут… И вообще! Перестань мной манипулировать!

– Я не…

– Я знаю про тебя: ты Стрельцов, я все выяснила, Артем Стрельцов, ты единственный из его отряда, кто пережил битву за вокзал и укра-камикадзе. Ты был там, когда все погибли.

Марина усмехнулась. Стрельцов сделал шаг, пытаясь обнять Катю, но она подалась назад.

– Что бы между вами там ни было, мне это неважно! Я уезжаю. Так нельзя.

Она отвернулась, шагнула к двери, но сразу остановилась.

– Вали уже, дура! – прошипела Марина.

– Знаешь, я думала, есть хорошее и плохое на той войне. Понятные вещи, о которых я смогу собрать информацию. Думала: есть сторона фашизма и сторона антифашизма. Есть враг и не враг. Конечно, это идеализированно. Конечно, плохое совершали и наши, но вы защищали русский мир… Так вот, это не просто идеализация – это ложь!

– Нет, люди умирают там именно чтобы защитить русский мир.

– Зачем ты повторяешь пропаганду? Ты же не дурак. Сам говорил: пошел ради денег. Мой научник был прав! Это, Катя, говорит, не война людей. Людей там нет. В смысле, конечно, есть, но они не имеют значения, как прежде. И территории не имеют. Кому сейчас нужны города, вокзалы, порты? Даже флот этот чертов. Кому, если народом управляет информация и инстинкты выкладывания фоточек в интернет и поливания друг друга грязью?.. А я спорила… А он прав! Это война идей! Только они как солдаты – расходный материал. Сегодня одно, завтра другое. Что удобней. И теперь я понимаю, что он имел в виду! Это война: кто кого быстрее переврет и больше заработает. Если даже убийцу можно выставить героем и простить ему…

– Он пока никого не убил…

– Неважно! Он бы убил! Да я и не про то. Просто в войне побеждает одна из неправд! Но на русский или нерусский мир всем плевать. Слова – такой же инструмент, как вы! И в итоге какая разница, чья неправда, наша или их, завтра будет по телевизору? А я ненавижу неправду, ненавижу!

Катя заплакала, Стрельцов обнял ее. Она всхлипнула в его грудь, но потом отстранилась, вытерла слезы, вжалась в серую глубь комнаты. Она была слишком погружена в переживания и не замечала пустоты кругом себя, подчеркнутой многочисленными деревянными поверхностями: голый стол, ничего не скрывающее за собой стекло серванта, кажущийся новым и бездушным шкаф, закрытые двери которого увиты лакированным узором, – все отражало утреннюю предсолнечную серость. Тут не было ковров, книг, растений; белые шторы, белое постельное белье, лишь слабо за ночь примятое чутко спавшим Стрельцовым; не была разбросана одежда – все выглядело так, будто он сам час назад прибыл сюда и еще не заполнил собой полученное внаем пространство.

Катя посмотрела на него снизу вверх, как маленькая девочка, ждущая и готовая к наказанию. Однако он не приближался, не мстил за путаные слова, а смотрел со спокойной улыбкой.

– Злишься на меня?.. – слабым голосом сказала она. – Ненавидишь? Ты тоже ведь там был. Делал то, что он тебе говорил.

– Кузьма мне не говорил, что делать. Он – командир. Как же ты не поймешь!

Катя тяжело вздохнула. Похоже, ей стало неловко, что она потеряла самообладание.

– Он сказал в нашу последнюю встречу: “Борька (это пес его, везде с ним таскается) – верный. Он не был, но он вернее людей”. Знаешь, я поняла, почему он не добавляет “там”. Для него “не был” – это не про то, что “не был там, в Одессе”, а просто “не был”. Без войны человека не было для него. Он всех презирает, смотрит сверху вниз…

– Ну нет, что ты выдумываешь? Не презирает он никого. Кузьма скромный на самом деле, простой мужик. Он там… проявился там по-новому, понимаешь? Переродился. Как новый человек. Не как мы с тобой, а как воин.

Катино дыхание стало спокойнее, в глазах появилось обычное житейское безразличие. Она села, Стрельцов тоже опустился на край кровати. Между ними осталось много пустого пространства, серые оттенки которого медленно преображались, потому что солнце стало входить в комнату, делая дальнейшую дрему Стрельцова невозможной.

– Война одной лжи против другой, вот и все, – намного спокойнее повторила Катя. – Посреди пустоты. Нет новостей – нет войны. И вот посреди этой пустоты – только ложь, ложь, ложь… И героями делают тех… я не знаю. Тех, кто лжет и убивает лучше!

– Это уже к вашим друзьям-журналистам вопросы. Почему кругом тишина и только рождается ложь. Мы с Кузьмой были солдатами, мы не делали ни новостей, ни лжи – мы делали работу. И если убивали, это была работа. Убивали и нас, не забывай.

Катя посмотрела осмысленным, понимающим взглядом. Она вдруг пересела поближе, робко прикоснулась к его плечу. Она сидела, пронизанная чистым уличным светом, и все цвета ее одежды и ее лицо дышали желанием быть поближе к человеку, который оставался неподвижен в серой части комнаты. Стрельцов косился на нее, не притрагиваясь.

– Прости меня. Но я же ничего не знаю, – сказала Катя. – Никто ничего не знает. Даже те, кто там, ничего не понимают. Для чего, за кого, против кого… У солдата есть командир, он исполняет приказ. Это просто и понятно. А понять, кто и за что воюет, – в нынешних войнах это немыслимо. И всем плевать.

– Вообще-то весь человеческий мир – одна громадная ложь, – едко усмехнулся Стрельцов, чуть отстраняясь, оказываясь на краю постели, куда не доставало солнце. – Элементарные определения, типа добра и зла, демократии и тирании, выдуманы для удобства, но это не делает их истинными. Не делает и наши взгляды на них верными. Кто от всего и всех ждет простоты и понятности – дурачок, надеющийся, что история еще топчется у основания Средневековья. В то время как все произнесенное – это искажение, прошедшее через человеческий опыт и желание быть не теми, кто мы есть.

– Стрел, хватит, угомонись, – сказала Марина. Для нее сохранялось довольно места в безжизненных мебельных декорациях, до которых свет никогда не дойдет, сдержанный шторами, угловатыми тенями.

– С кем еще ты обсуждала войну?

– С несколькими… с Егором… Он вообще говорит: за веру православную воевал. Фанатик, мне показалось, и глуповатый… Еще с Никитой – у того только деньги на уме и жестокость, ну, ты слышал… У Кузьмы – не знаю, за что он воевал. Звучит так, что мстил, бесконечно мстил кому-то и просто не мог отступить. Готов был идти до конца, пока весь город не сгорит вместе с ним. Но для чего – он не знает на самом деле. Думает, что знает, но не знает.

На улице прокричал петух. Солнце одолевало дымку и туман, проникало в комнату.

– Подожди. Посиди со мной, – попросила Катя, когда Стрельцов встал. – Давай еще поговорим.

– Курить хочу. Уже день начался.

Она послушно вышла за ним на улицу.

– Кузьма про тебя рассказал.

– Да? – Стрельцов безразлично смотрел в небо.

– Ты был снайпером, у тебя погибла наводчица. Он вас отправил во вражескую часть города.

Марина зашипела вновь. Злой дикой кошкой стала бродить вокруг Кати, желая вонзиться ей в шею, исцарапать лицо, выпить теплую кровь, следующую ударам здорового молодого сердца.

– Пусть заткнется! Пусть не смеет говорить про меня! Заткни ее!

Стрельцов молчал, делая редкие глубокие затяжки.

– Ее звали Марина, – робко продолжила Катя.

– Она записывает, Стрел, записывает! – истерично выкрикнула Марина. Стрельцов заметил, что в кармане Катиного кардигана действительно горит красный огонек. – Останови ее! Пусть заткнется, пусть сдохнет!

– Кузьма дал вам смертельно опасное задание. Приказал тебе убить какого-то командира, и вы ушли глубоко на их территорию. Там ее схватили, да?

После долгого молчания Стрельцов кивнул. Марина ошарашенно посмотрела на него. Больше она не источала ярость. Защита Стрельцова на миг была пробита. Слезы потекли по Марининым щекам… Солнце просвечивало ее, когда она замерла как парализованная.

– Это было незадолго до того, как вы хотели пожениться и уехать обратно в Россию, – продолжала Катя, делая еще один осторожный шаг навстречу. Стрельцов стоял неподвижно, сигарета тлела в пальцах.

– Она погибла, а ты нет.

– Я улизнул… – сказал Стрельцов. – Улизнул, – повторил он, глядя на Марину, которая таяла в солнечном свете. – В последнее мгновение улизнул, потому что почувствовал.

– Кузьма говорит, ты всегда чувствуешь опасность, – сказала Катя, подойдя вплотную.

– Почти всегда, – подтвердил он, роняя в траву сигарету, глядя в широко распахнутые глаза живой девушки. “Как будто чертов радар в голове”, – хотел добавить, но горло было схвачено слезами, и чтобы не заплакать, он молчал.

– Ты видел, как ее ведут…

– Видел в оптику. Вел их. Я знал, что будет… – Стрельцов перевел взгляд на Марину. Она почти исчезла. “Как ты можешь, как ты можешь, как ты можешь… – двигались ее губы без звука. – Это ведь наше!..”

– Ты мог убить ее.

– Я должен был ее убить, – его глаза снова пристально вгляделись в Катины. Она поглощала его взгляд, словно выманивая из него настоящее, уничтожая защиту, которую он бесконечно выстраивал, чтобы вернуться в мир живых и не выдать себя. Теперь все шло прахом, еще немного – и она дойдет до той глубины зла, которую он не может простить себе.

– Ты любил ее.

– Любил, – эхом повторил Стрельцов. – Я не мог… не мог ее убить. И не погиб вместе с ней.

– Ее…

– Скажи, – разрешил он.

– Ее пытали, пока она не умерла, – сказала Катя, в ее глазах появились слезы.

Марина исчезла вместе с последними лоскутами утренней сырости.

Стрельцов покачнулся и отступил на полшага. Присел на крыльцо. Его глаза были сухими, он сумел собраться и сосредоточиться. Ей не следует идти дальше. Он поднял на Катю ожесточившийся взгляд.