Текст книги "Терешкова летит на Марс"

V

Как они познакомились? Паша любил вспоминать тот день, несмотря на промозглую осеннюю морось, под которой торчали и мокли много часов, как колхозные овощи, несмотря на общий идиотизм происходившего.

Активистом Паша не был. Еще в школе героически сопротивлялся, когда его пытались вытащить вперед, поручить стенгазету – для полночного колдовства с плакатными перьями, или впихнуть в запуганную, насильно согнанную команду КВН. Но на девчачьем факультете сопротивление оказалось бесполезным. Паше приходилось выходить тут и там, и на «Студенческой весне» он, обалдевший, не узнавал свой голос, а тогда – осенью четвертого курса – деканат погнал его, в числе прочих, на очередное массовое действо.

Молодежь с транспарантами мокла на площади.

Не сразу выяснилось, что собравшимся надобно изображать движение студенческих стройотрядов. Тогда в области возник бзик возрождения стройотрядов, а так как в реальности их не было (в лучшем случае – еще не было), то «учредительный съезд» на чернильной от дождика площади пришлось имитировать кому попало. Массовка собралась и бешено полоскала сырыми знаменами, как в фильме «Заговор обреченных». По рукам гуляли фляжки, по лицам – усмешки. Ждали очень долго, неизвестно чего. Ведущий артист драмтеатра, которого терзали – судя по мимике – непонятные страсти, тоже выдохся и уже в третий раз повторял, как Путин с заработков в стройотряде купил свой первый «Запорожец». (Как будто был второй.)

Паша даже и не помнил, как завязался разговор с Наташей, симпатичной активисткой из политеха, облепленной волосами: от пакета на голову отказывалась категорически. Через полчаса они уже весело хлебали ядовитый алкогольный коктейль из баллона, кем-то щедро протянутого; через час орали вместе и фанатично, как фашисты, на разрыв гланд. Толпа разучивала и репетировала кричалки: «Энергия и труд молодых – региону» и, что звучало совсем уж чудовищно, «Вечно молода ты, область моя».

Когда, наконец, увалень-губернатор пошел на сцену и под это включили музыку из «Звездных войн», Павел и Наташа в хохоте просто повалились в объятия друг друга…

Потом еще шатались и умеренно пили, сначала компанией, потом уже и вдвоем…

Потом Паша чуть простыл… А когда позвонила Наташа и они встретились (и он обмирал от волнения), он удивился ее русым волосам: тогда, под дождем, они казались черными почти.

И теперь, спустя два года, увязая в воспоминаниях, он шагал по сугробам, по окраине города. Здесь в основном частный сектор, серые, сцепившиеся рогами сады (а летом – зеленое море, ароматы, насекомые носятся в воздухе, и не успеешь выйти из распаренного автобуса, как в тебя что-нибудь хитиново треснется).

Наташа давно в Штатах, но Паша, конечно, не забыл дорогу к ее дому, к пятиэтажке, торчавшей, как крейсер.

Он обещал ее маме быть к двум и, похоже, не особо опаздывал.

Да, Наташа попросила. Сама заварила кашу… Ведь знала же, что уедет в Штаты (надеялась, по крайней мере), а все равно летом затеяла суетный ремонт в собственной комнате. Ну а поскольку уютная квартирка в доме, окруженном морем яблонь и косеньких крыш, была совершенно типичным бабьим царством, помогал, конечно, он, Павел. То есть сам ремонт-то делала немая малярша. А он двигал столы, диваны, шкафы. И Наташина мама благоговейно наливала ему борща. А уж как привередливо Наташа выбирала обои! Они таскались по магазинам до изнеможения, Наташа звонила маме ежеминутно, а то и фоткала образцы на телефон, чтобы переслать мультимедийным сообщением; маменька не могла разобраться, как открыть сообщение, и то была коллективная истерика.

Наступила новая осень, и все стало зря. Обои, наклеенные, кстати, очень хорошо (а уж потолок немая свирепая баба так тесала скребком…), хозяйку комнаты уже не трогали. Ударившись в перелеты-переписки, битвы с ведомством Кондолизы Райс, она уже совершенно не интересовалась оборванным на финишной прямой ремонтом и готова была ночевать, как на вокзале, в комнате с как попало развернутой мебелью. Там и прощались. Расставание – и так муторно, а от забрызганной, со следами любви (маляршиной к своему делу) пленки на шкафах – было муторно втройне. Предметы в комнате расшвыряло, как при крушении, отчего казалось, что Наташа спешно покидает тонущий корабль, а остающихся вот-вот зальет тоскливой ледяной водой.

Анна Михайловна той тоской захлебнулась. Мнительная, болезненная, нелепая, одна сейчас в тишине квартиры с тупенькими толчками кухонных часов… Понятно, что терпеть еще и этот раздрай, мгновенный снимок отъезда единственной дочери, – это выше ее сил. Ну а кто еще вернет шкафы на их законные места?.. Наташа попросила. И Паша шагал через парк, который, кстати, помнил с детства.

В парке было безлюдно; бесконечно холодная, торчала стела борцам за советскую власть, и к вечному огню жались вечные кошки.

Когда Паша был маленький, – в начале девяностых, – этот огонь отключали, горелка оглушительно молчала и вся была какого-то чудовищного, никакого цвета. Бронзовые буквы, из которых выложен список павших бойцов, наполовину сбила шпана (без идеологий), и Пашей овладевал не то чтобы страх – не страх, конечно, – но щемящее чувство: теперь имена и фамилии похороненных здесь людей никому и никогда в точности не узнать. Это до такой степени никому не нужно, что стерто египетскими ветрами, песками, навсегда… Сейчас-то бронзовые буковки, заново отлитые, сверкали среди старых тут и там, и Паша улыбался той детской наивности: неужели он правда думал, что ни в архивах, ни в подшивках…

Анна Михайловна все та же, в старомодных и удивительных очках, как у артистки Белохвостиковой.

– Пашенька, я тебя не отвлекаю? – Она суетилась.

– Ну что вы. Сегодня же выходной.

– Ну да, точно, это только школа по субботам работает… Я, правда, отдыхаю: у меня библиотечный день.

Паше это напомнило: когда в студенческие годы приходилось-таки садиться за тома в библиотеке, он то и дело отвлекался, таращась в страшную, старую как мир, мутировавшую флору. Громадный древний кактус. Подпертый еще более древней линейкой с расплывшимся вконец, по волоконцам, штампом «Периодика». Чахлые декабристы. Горшки руинированы.

А вспомнилось так до мерзости отчетливо потому, что и здешняя обстановка как-то располагала. С отъездом дочки Анна Михайловна сдала. Хотя бы в том, что реже делала уборку; улавливалось сыроватое какое-то запустение, и казалось, что где-нибудь в ванной, как в лесу, можно со сладким треском – не треском вляпаться лицом в полотно паутины.

– Павлик, суп будешь? Рассольник!

Хотел привычно отказаться, но заурчало в животе, да и догадался запоздало (уже сказав «да»), что, может быть, ему и сварено. Ужасно было бы обидеть эту женщину. Ну а рассольник был, кстати, ничего.

– Как там Наталья? – спросила Анна Михайловна, классически любуясь тем, как ест несостоявшийся зять. Спросила, как будто он примчался двигать мебель из Питтсбурга… Чуть удивленный взгляд – уловила.

– Ну, она говорит, что вы как-то там разговариваете по Интернету, вроде как по телефону. Я-то не знаю этого всего…

Павел размешивал в тарелке сметану, получалась этакая банная взвесь, и даже не знал, что сказать. С Наташей в последние дни все выходило неважно. Поговорить нормально не удавалось, она все время была на взводе, даже когда в хорошем настроении: чувствовалось, что это нервное. Дальше больше. Вчера она предложила попробовать секс по скайпу.

– Что? – изумился Паша.

– Ну… Мы будем говорить… Ты будешь… ну… ласкать себя, ну и я тоже…

Когда ее голос так вот становился чуть деревянным от смущения и она произносила сокровенное как на чужом языке, Пашу это заводило. (Да он и сам не умел правильно звучать в постели.) Но не сейчас. Почему-то ему, не ханже, в общем-то, идея эта показалась настолько кощунственной… Он теперь и сам не мог объяснить, отчего так возмущенно задохнулся. Опошляло ли это, как показалось, его новое скорбное монашество. (Глупо, конечно…) В общем, не смог он скрыть свое викторианское ледяное изумление, хоть и пытался. Наташа чуть поплакала, – а сейчас и мать ее про скайп… Ужасно, вообще. Быстрее взяться за шкафы.

И они очень аккуратно и с большими усилиями все это двигали, подкладывали под ножки сложенные газеты, на которых оттиралась неэстетичными следами свежая мастика; следили, чтобы не поломались эти самые ножки, ибо были и треснувшие… Болонка в восторге мешалась, путалась, носилась.

Пытаясь помочь, Анна Михайловна суетилась не меньше болонки, бралась за вещи неправильно, видно было, что ей тяжело. Паше оставалось только тихо изумляться тому факту, что эта слепая курица, в очках на пол-лица, как будто вверх тормашками надетых, в молодости прыгала с парашютом, едва ли не мечтала попасть в отряд космонавтов… И что от этого осталось. Как все-таки расправляется с нами жизнь.

По дороге сюда Павел неясно винил себя в том, что обидел Наташу. Теперь же все больше зрело в нем обратное. Какая все-таки эгоистка. Готовая переступить через всех. Ну ладно он (хотя отчего же ладно?). Но мать-то она как может так вот бросать, одну, растерянную… Все это, конечно, хорошо – учеба, все, – но выключение чего-то человеческого…

По Анне Михайловне было не сказать, рада она видеть Пашу или нет. Но она старалась держать лицо. Расспрашивала, например:

– А ты ведь устроился куда-то работать? Наташенька говорила…

– Да, – воодушевлялся Павел. – Да…

И он сбивчиво рассказывал про фирму, с усмешкой поймав себя на детском таком желании приукрасить, подать свою роль в «большой авиации» поважней.

Ну конечно. Чтобы Ей передали…

Едва сложились их отношения, как Наташа стала все более всерьез интересоваться, а чего это он – на четвертом курсе – и не работает? Сама она чем-то постоянно занималась помимо учебы, моталась в одно рекламное агентство, при другом – стояла промоутером в торговом центре; кто-то постоянно ей звонил, куда-то она не успевала… Столь же бестолковой оказалась и первая работа Павла, куда его чуть не за руку притащила Наташа – к каким-то знакомым, у которых освободилось место младшего менеджера; она щебетала, щебетала, щебетала.

Он трудился несколько месяцев, растерянно болтался в офисе, ничего особенного не делал и мало получал. Потом пришлось уйти. Родители «возбухали», наседали, капали на мозги: мол, начинается последний курс, а там диплом, экзамены в аспирантуру, «куда тебе еще работать». Он и не возражал. Наташа тоже: примерно тогда она загорелась идеей перевода в другой вуз, и как-то было ей уже ни до чего.

А Паша так с тех пор толком и не работал: то одно, то другое; отъезд Наташи; какие-то случайные доходы – и бесконечная осенняя да зимняя тоска…

Стемнело. Люстра, едва заметно для обоняния, грела пыль. Шкафы подвинуты. Ну что ж, надевать сапоги, с цементными после февральского снега разводами, и – вперед?

Тут Анна Михайловна вспомнила:

– Мне же вчера принесли фотографии с дня рождения, в школе… День рождения и двадцать лет педагогической деятельности – вроде как юбилей… Очень хорошо прошло все, так душевно.

И сел смотреть эти фото, как дурак. Ответить «нет» здесь было нельзя. Чашка чая, вежливое хлопанье страницами альбома, это все нужнее, чем шкафы. И приходилось с этикетной улыбкой оценивать весь этот разномастный белорусский трикотаж – коллекция «Педколлектив», и читать поздравительные вирши, сварганенные силами учительской. Было в них и такое:

 
«Вы стали краше юных дев,
Сегодня тоже молодев».
 

– Это писал не учитель русского? – похохмил Паша и пожалел, что похохмил, потому что Анна Михайловна отвечала совершенно искренне:

– Нет, трудовик… Талантливый человек! А какие он ложки делает! У меня тоже есть, целый набор…

За стеной молчало пианино. Хорошо хоть его не надо двигать.

– А это ваш актовый зал? – внезапно заинтересовался Паша.

На фото, за спиной растроганной и смазанной юбилярши, красный занавес, тяжелейший, способный и завалить при землетрясении, бархат пошел темными пятнами и отпечатками, что ли, рук, это наводило на смутные ассоциации с местом убийства. Выше пришпилены развеселые картонные буковки, ничего не ясно, но Паша вспомнил. Он же был в этом зале – и совсем недавно.

– А в какой школе вы работаете?

– В девяностой.

– Это же здесь, на углу Софьи Перовской, правильно?..

Вот тормоз. Когда они парковались с Максом и Элей во дворе этой школы, оглушительно залитом оранжевым светом (такое ввели повсеместно, кажется, после Беслана), Павел еще подумал – надо же, Наташин район. Спросить, что ли, по скайпу Наташу, не здесь ли она училась… Что здесь работает Анна Михайловна – он и не подумал.

Он с самого начала не очень понимал цель этого выезда. Максим объяснял, что так принято в их фирме – раз в неделю или в две устраивать «неформальные встречи», собирать клиентов авиакомпании: угощение, общение… И арендуется для этого один из нескольких постоянных залов (тот, который в нужный вечер свободен) – в окраинном ДК, школе, техникуме…

«Господи, кому это надо!» – в тоске удивлялся Паша, которого попросили быть в белой рубашке, раз уж нет светлого костюма. У Максима такой пижонский элемент гардероба был. И Элечка в белой кофточке.

Оказалось – надо много кому! Собралось человек сорок. Респектабельные мужики. Важные дамы. Все так торжественно рассаживались в актовом зале. Павел даже не сразу заметил, что все они тоже так или иначе в светлом.

А уж когда Максим, взобравшись за трибуну, заговорил, Паша и вовсе начал терять чувство реальности.

Максим, патологически серьезный – куда делись прежние циничные усмешки, буквально-таки вещал, заклинал зал, оставалось лишь изумляться его интонациям.

– …Мы – сила! Мы – успешные люди, самые важные люди для этого города! Все, чего мы добились – это не благодаря случайности или каким-то обстоятельствам… В мире и нет случайностей! Все дело в том, что у нас – особая карма. Мы привлекаем успех! И не случайно мы собрались сегодня вместе…

Максим говорил, говорил, где-то обволакивая интонацией, а где-то делаясь пожестче, будто впечатывая слова, сверлил зал взглядом. Паша пытался поймать этот взгляд, но безуспешно. Он все старался понять, что происходит: какое-то шоу? Психологический тренинг? Помимо авиации, Максим занимается и таким, примеряя лавры Кашпировского?..

Но вскоре стало ясно, что и к авиации это имеет самое прямое отношение.

– …Наша карма нас защищает! Мы не упадем! Потому что мы не можем упасть! Это касается всего – и в первую очередь это касается полетов. Авиакатастрофы – не случайность в этом мире. Проблемы с тем воздушным судном, в котором собрались люди со слабой, нежизнеспособной кармой. Мы не такие! И наш самолет не может попасть ни в какую аварию, даже пустяковую. Самолет «АРТавиа» надежен больше чем на сто процентов не только потому, что у нас лучшие самолеты, лучшие экипажи и совершенный предполетный контроль. Он надежен и потому, что это мы с вами обеспечиваем его надежность! Среди нас нет неудачников…

– Дурдом «Ромашка». На выезде… – прошептал Павел себе под нос, чтобы отделаться от наваждения. Все это не стыковалось между собой: дурашливая аляповатость школьного актового зала, зайчиками украшенного, – с убийственной серьезностью публики, одухотворенное лицо Максима – с его балагурством «в миру»…

– Мы не упадем! Мы не упадем!

Отрешившись на мгновение, Павел едва не рухнул с кресла от глухих раскатов: это заклинание повторял весь зал, сурово, опустив взгляды и позакрывав глаза. Все раскачивались и восклицали, раскачивались и восклицали, как ящик заколачивали.

А были тут и люди из «ящика». Хоть и смотрел на них Паша с заднего ряда, он узнавал некоторых, мелькавших периодически на городском телеканале, крикливом, любящем жилищно-коммунальные проблемы. Вообще же публика сидела разношерстная. Очень полная дама с крупными перстнями, зверски поставленной прической. Наоборот, интересная девушка, к креслу прислонен ноутбук. Два гея. По второму-то ничего особенного не заметно, а первого выдавало лицо. У молодящихся геев почему-то бывает: лица как после автокатастрофы, будто заново собранные и стянутые вечной анестезией… В сидевшем перед Пашей мужике крепкая багровая шея, чрезмерно сдавленная воротом рубашки, выдавала, пожалуй, ветерана былинных разборок, успешно вышедшего в итоге в приличные люди. Знаете – через треники к звездам.

Коллективная молитва кончилась. Все заговорили друг с другом не просто оживленно, а с каким-то видимым облегчением.

– Господа и дамы, а теперь – скромный кофе-брейк! – Максим сменил тон с патетического на светский, как менял пиджаки. – Наша очаровательная Элина угостит вас…

И очаровательная Элина понеслась очертя голову и – о, чертя шпильками. Может быть, у нее не все было подготовлено в дежурке школьного сторожа.

Очаровательный Максим очаровательно пил минералку, ходя кадыком, а встретив глаза Павла – подмигнул Павлу. Взгляд его ничего не выражал.

VI

Такси уже ждало, выхлоп воровато бежал по стоянке, не особенно растворяясь в пространстве: какой холодный день.

Новая «Волга» вся ощетинилась хромом и была даже не желтой, а зеленоватого такого цвета, навевавшего на Пашу не очень хорошие мысли о гайморите. Этими государственными такси никто давно уже не пользовался из-за дороговизны, так и дремали они рядами где-нибудь у подножия вокзала, как крокодилы на солнышке, – но при необходимости в «АРТ-авиа» вызывали именно их. Не ехать же к клиентам на убитой какой-нибудь «шестерке» без опознавательных знаков.

– Поселок Красный Ключ? – спросил Паша, отжав дверцу и усаживаясь. Водитель кивнул.

В «Волге» пахло, как всегда пахнет в «Волгах».

Паше почему-то вспомнилась история, настойчиво повторявшаяся в новостях несколько лет назад: когда разразилась война в Ираке, больше всех в России пострадал Горьковский автозавод, ибо подготовил для хусейновского режима партию десятка в три «Волг»-такси, исполненных во всей социалистической роскоши. О том, что их выкупят американские оккупанты, отчего-то даже робко не мечтали. И так трагично об этом говорили, показывая ряды желто-зеленых машин, сверкающих хромом и не лишенных тяжеловесного зимовского изящества. И так растерянно мямлили официальные лица. Словно оставить эти тридцать «Волг» в стране будет национальным бедствием.

– А вы живете в Красном Ключе? – спросил таксист. Они выезжали на проспект.

– Ну что вы! Я похож на олигарха?

Посмеялись…

Ехали в коттеджный поселок, имеющий в городе вполне определенную репутацию.

– Паша, тебе сегодня очень серьезное задание, – начал с утра Максим, достав бумаги. – Сегодня тебе надо обратить в нашу веру девушку из оч-чень благородного семейства.

– Да, святой отец, – Паша склонил голову. Поржали.

– Нет, кроме шуток. Ты знаешь, кто такой Львов?

Ну еще бы не знать. Человек в городе известный, мелькающий в СМИ, особенно когда воспаленно вспыхивало что-нибудь политическое и почтовые ящики наводнялись сомнительными газетками. Евгений Борисович Львов. Близок к власти: раньше он представлял область в Совете Федерации. Занимается бизнесом: совладелец машиностроительного завода. Словом – серьезный человек.

– И у него есть дочка. Дочка периодически летает, в том числе и в Москву. И угадай, услугами какой авиакомпании она будет отныне пользоваться, по решению папочки? – Максим тонко улыбнулся. Он позволял себе минимум иронии. – Папочка хочет, чтобы были исключены любые ЧП, любые! Именно поэтому он обратился к нам. И сейчас ты поедешь к ним и оформишь доченьке золотую карту клиента. Они уже проплатили, в день обращения, мигом. А как же? За полную безопасность полета надо платить!

Паша взял бумаги, полистал. Львова Ольга Евгеньевна. Двадцать лет. Студентка местного университета. Как это ни странно.

– А почему она не учится в Москве? Или вообще в каком-нибудь Питтсбурге?

– Не знаю, – Максим пожал плечами. – Значит, ей это не нужно. Ни ей, ни ее отцу. А может, он просто не хочет ее отпускать от себя.

Странно. Хотя… Может быть, это – отсутствие лишних понтов – и есть норма? Это, а не Наташины метания по миру, с готовностью все вышвырнуть за борт, как балласт…

Паша вздохнул: таксист на него покосился. Они нудно, нудно стояли на одном из самых дурацких светофоров.

Что-то не клеилось. Точнее, ничего не клеилось. Разговоры с Наташей – все хуже. Вчера она вообще не вышла на связь. (Да и позавчера торопилась закончить разговор, нервничала.) Мелькнула даже бредовая мысль, что она – там, одна – могла… кого-то встретить. Из новых однокашников. Американца… Нет, это бред, конечно, но ведь здесь они не расцеплялись, а там, когда он, Паша, перестал постоянно «мозолить глаза», и место рядом оказалось вакантным…

Да Паша и сам понимал, что это бредятина (горько усмехнулся туманному, зеленоватому тоже зеркалу), но от этого не сильно легче: все равно, все рушилось, все те наивные кустарные баррикады, которые он пытался возвести, сопротивляясь судьбе.

– Пристегнись, – сказал водитель.

Они выезжали за город, через КПМ, а там эта формальность еще требовалась, – и Паша послушно перетянул себя ремнем.

Он все отчетливее ощущал, что этот его отчаянный шаг – кинуться с головой в бизнес, да хоть во что-нибудь, стать тоже целеустремленным человеком, стать достойным ее, – результатов как-то не приносит. И чем яснее это осознавалось, тем яростней хотелось разбить лоб о ветровое стекло. Новая жизнь Паши – с работой в авиации, со скайпом, с хорошей зарплатой, кстати, – напоминала фильм «День сурка», где герой бросается то с высокого этажа, то на машине в пропасть, но неизменно просыпается в своей постели, в один и тот же день и час, и все начинается заново – одно и то же.

Павла даже начал иногда раздражать Максим, его образ «короля мира», вечные «шутки-смех-веселье», на американский как раз манер. В нем если не ощущалась, то подозревалась какая-то инвалидность, он как будто нес себя на протезах. Или: есть настолько опытные слепые, у которых по глазам недуг не увидишь, но что-то неправильное шкурой почувствуешь. Паша предположил, что Максим никогда не страдал, а может, и не любил. А с человеком, не прошедшим этот огонь, уже не получается говорить как с равным.

– Приехали, – сказал водитель.

За кованым забором прогревался «Мерседес», редко вспыхивал поворотниками.

«Мерседес» есть, да и, наверное, две суперпопулярные когда-то компьютерные приставки Sony PlayStation в этом-то доме уж точно имелись…

– Спасибо. Сколько я вам должен?..

Особняк господина Львова – необычный. Приземистый, в желто-серых тонах, окна занавешены… Павла ждали: стоило ему назвать фамилию, калитка открылась; несимпатичный – никакой – гражданин в парадном костюме пролистал его бумаги в странном холле с широкой лестницей. Лаковые деревянные перильца, полуэтажи: все как внутренности шкафа, как понарошку. «Следуйте за мной». В анфиладе комнат не было ни вещи, ни газеты брошенной.

Ольга Львова, шатенка с челкой, симпатичная, с детской припухлостью щек, смотрела видео. Когда вошли и конвоир в черном произнес «Ольга Евгеньевна», а сам Паша приветственно откашлялся, в сетчатых колонках взыграли скрипки, и с безупречно черноволосого затылка на экране торжественно размотали бинты. «Поздравляю вас…» – заговорил киношный врач, а коротко стриженной даме уже подносили зеркало. Его как-то наивно поправляли, чтобы сделать лучший ракурс. Распахнутые, начерненные глаза, взвинченные донельзя брови и что-то азиатское, желтушное от лишнего грима. Паша сообразил. Он видел эти кадры недавно. Телеканалы отмечали юбилей Любови Орловой – 105 лет и странно возлюбили разом фрагменты этого «полочного» фильма: четыре километра чистого цветного эксклюзива.

– А, вы из «Аэрофлота»? – Девушка заулыбалась. – Здравствуйте, проходите… Меня папа предупредил…

– Только не «Аэрофлот», – неожиданно для себя смутился, даже и полупоклоном ответил. – «АРТавиа». Меня зовут Павел. Для вас заказана золотая карта клиента… Это очень хорошее предложение… Это означает, что в любой момент…

– Да не рассказывайте, – Ольга махнула рукой. – Мне-то самой, честно говоря, все равно, на чем летать, я-то не боюсь… А хотите чаю?

– С удовольствием. И все-таки я должен вам немного рассказать об услугах нашей компании. Ну хоть чуть-чуть, – и Паша развеселился тоже.

Дама на экране между тем меняла, как в стареньком калейдоскопе, парики, наряды, лица: в одних сценах она напоминала сегодняшнюю Гурченко, в других – Эльзу Леждей, в третьих еще кого-то, туманно плывя подбородками. И в самой этой утере лица было что-то заведомо трагичное. Ухо ловило забавный, не семидесятых совсем, выговор: фюрэр, рэйс, аэродром, а взгляды в сторону актриса кидала как-то нарочито, птичьи, и щурилась тоже… – в канонах разве что не немого кино. Когда она выходила из кадра, все становилось уж совсем картонным, неприличным и несостоятельным: фильм, конечно, ни о каких не о разведчиках. А о ее взгляде, повороте головы, подаче перчатки для поцелуя. О том, с каким шиком она захлопывает дверцу слезящегося в хляби «Мерседеса».

– Вам нравится Любовь Орлова? – чуть насмешливо даже спросила Ольга, перехватив взгляд Паши.

– Ну вообще – да… Но не в «Скворце и Лире», конечно.

– Я тоже люблю Орлову. С детства. – И вдруг Ольга граммофонно и неожиданно похоже пропела: «Диги-диги-ду, диги-диги-ду, я ис пущки в небо уйду!» Паша от неожиданности чуть не рухнул из кресла, они долго смеялись.

– Но «Скворец и Лира» – это позор, – почему-то жестко продолжила Ольга. – В семьдесят играть девушку! Вон как она прячет лицо в букетик и оттуда разговаривает…

– А мне ее жалко, – вдруг сказал Павел, серьезно, внезапно для самого себя. – Вроде бы такая звезда, да? А что она играла? Всякую чушь, пляски-песенки… А тут – попытка хоть в старости сыграть какую-то серьезную роль. Они же с Александровым не виноваты, что в шестидесятые, семидесятые годы… ну, их выбросило из реальности, что ли.

Паша немного интересовался советским кино и запоздало сейчас испугался, что понесло его на «умные разговоры» в совершенно не той обстановке и ситуации. Но увидел внимательные глаза Ольги. Она его рассматривала как впервые.

– Ну почему – не виноваты? Здесь со стороны Александрова – элемент карьеризма, в какой-то степени. То он снимал, а то не снимал по десять лет. Зашиб денег, построил дворец, и все, кино больше не нужно. Взялся на старости лет вот за это позорище: наверное, деньги на книжке кончились, ага. А Орлова, по-моему, все-таки была не такая…

Ольга говорила все это с таким неожиданным жаром, а Павел не мог не поймать в этой пламенной речи «дворец» да «деньги»: а сами они сейчас – где сидят?..

– А я вот Александрова и Орлову уважаю за это, за то, что они взялись за этот фильм, – рубанул Паша. – Дерьмо получилось (простите…), но – уважаю. Вот они как раз и могли сидеть на этой, как вы говорите, сберкнижке. А они все-таки решились на этот фильм. Они как умирать пошли в искусство. Они же все на это бросили – имя, легенду, здоровье, не знаю… И все проиграли, кстати. Но главное – рискнули. Орлова-то, она сколько делала операций, сколько всего, строила красоту, и все в эту топку, под лампы, под килограмм грима… И после этого и заболела, и умерла.

– Просто переход души на пленку! – сострила Ольга и правильно сделала, потому что и Паше к концу его монолога мучительно захотелось чем-то сбить патетику, как сбивают температуру.

– Да вы просто рыцарь, – Ольга улыбнулась, – защитник прекрасной дамы…

– Старой дамы, ага. Я просто уважаю людей, у которых есть цель. Ну, мечта, как угодно! Какой-то главный стимул, ради которого можно всем рискнуть и… все отдать. Наверное.

Он поскучнел.

С золотой карточкой было покончено. Чай не выпит.

И Ольга даже спустилась его проводить:

– Спасибо! Так, честно говоря, неожиданно, что такие интересные люди…

Она запнулась.

– Бывают курьерами! – расхохотался Павел.

Ольга протестовала и тоже смеялась. На том и расстались. Прэлестно.

Ну, беседы беседами, а «интересным людям» тоже надо как-то выбираться из элитных поселков: Павел не догадался, а точнее, как-то не собрался вызвать такси из особняка Львова (пришлось бы еще задерживаться, сидеть) и теперь ошарашенно выпал на идеальную асфальтовую ленту меж заборов и брел по ней до самой трассы. Идеально и мертво: ни звука, он кончиками ушей ощущал, как за ним следят камеры. Был он тут – или не тут? – в относительном детстве, когда только началась мода на коттеджи. Все стояло серое, цементное, пустое, и даже детские площадки во дворах походили скорее на строительные. Но тогда было не тихо, а буйствовали до блевоты волкодавы в этих самых дворах.

В тот день, 19 февраля 2007 года, в Красноярске аварийно сел «Боинг-757», следовавший рейсом Красноярск – Москва. Как сообщили РИА «Новости» в пресс-службе авиакомпании «КрасЭйр», на борту находились 136 пассажиров. Сразу после взлета сработала сигнализация отказа кондиционирования. Командир корабля принял решение возвращаться в красноярский аэропорт «Емельяново». Никто не пострадал.

Пострадал Паша – от невызванного такси, от непойманной попутки, от горячечного тусклого света в маршрутном «пазике», подобравшем его – одинокого – на промышленных окраинах, когда костюм с галстуком давно уже стали как хомут. «Пазик» катил под какими-то научно-фантастическими от пышной серебристой изоляции трубами, послушно тормозил перед узкоколейками, наполнялся рабочим людом, и было так нелепо оттого, что всего час назад спорил о горностаевой Орловой из фантастических киношных дворцов, в более скромном, но и более реальном дворце… Свет в «пазике» тускнел и разгорался в зависимости от скорости, Паша чувствовал, еще чуть-чуть – и заболеет, поэтому звонку из «цивилизации» внезапно обрадовался. Звонил Игорь.

– Приезжай, а? – Игорь был каким-то жалобным. И, понизив голос: – Тут Даниле плохо.

– Заболел, что ли?

– Не совсем… Давай, приезжай.

– Сейчас. – И Паша постарался сориентироваться в пространстве. Уже въехали в город. И он скакал по маршруткам, с одной на другую, стремительно, как Кинг-Конг в Нью-Йорке.

Данила спал в темной комнате. По крайней мере, лежал. Лицо Игоря было столь строгим и скорбным, что Паша в конце концов выругался:

– Да что случилось-то?!

– Вот. Сам прочитай. – Игорь подвел его к компьютеру, где мерцала, в бледненькой верстке, страничка газеты, если верить логотипу – «Советской Чувашии».

Павел не сразу разобрался, из-за чего же, собственно, сыр-бор.

В далеких Чебоксарах, оказывается, отбыли свой срок и вышли на свободу главные участники давнего и зверского убийства. Почти десять лет прошло: никто бы и не вспомнил. Но помнили, конечно, родители замученного подростка. Совсем постаревшие, беспрестанно за все благодарящие – за стул, за чашку чаю, – они пришли в редакцию, где долго и с повторами рассказывали, как несправедливо малы были сроки, а некоторые отсидели совсем недолго, а некоторые не понесли и вовсе никакого наказания. Журналисты помочь старикам не могли. Только напечатать небольшое интервью, чтобы хоть чем-то утешить. С фамилиями. С фамилией Данилы, «одного из нелюдей, избежавшего наказания».