Текст книги "Автопортрет"

2. «Любовь как главный способ спасения от одиночества»

Какая своеобразная девушка. Не дотронуться. Поначалу подумал даже, вот дурень малахольный, что с тобой может чего не слава Богу, что ты несколько как бы не в себе, всякое оно по жизни встречается, да мало ли что с человеком стрястись может. К тебе я расположился сразу весь и без остатка увидев в тебе человека близкого и родного, без которого никак нельзя, невозможно просто, опасаясь и боясь спугнуть зарождающееся чарующее чувство любви чем – то вульгарным, преждевременным, животным, постыдным. Ты нужна мне всецело, на всю жизнь, без остатка, ведь у нас будет так как ни с кем и никогда, ты ведь знаешь об этом, не можешь не знать, ты взрослый человек, я тебе нравлюсь и ты этого не скрываешь, просто надо ждать. Да, ждать. Но прозаически всё оказалось гораздо проще, приземленнее, ближе к земле грешной чем к небесам обетованным. Всё то у тебя и слава Богу как в голове так и в других местах. Обманщица! Ты встречалась с человеком, а что тут такого, подумаешь, от нечего делать ни в грош не ставя чувства его, страдания, переживания, а затем и горе, паралельно решая задачи женщины которой нужно устроить жизнь. Ты придерживала меня то на длинном, то на коротком поводке, меняя длину в зависимости от настроения, желания, да прихоти просто ради, наличия или отсутствия компании, да мало ли чего. И меня разрубило пополам, надвое, словно молния рубящая дерево вырывающая его с корневищем промелькнувшая и исчезнувшая вдали оставляя смрадно дымящиеся обугленые головешки, пепел, еще вчера живого, тянувшегося ветвями своими к солнцу, существа.

Скажи, ведь как человек я тебе нравлюсь?

Да, нравишься.

Между нами есть некая духовная близость?

Да, есть.

И мы люди одного круга, одной культуры?

Одного круга, одной культуры.

Ведь я умен?

Да, я оценила.

Мы можем быть мужем и женой?

Не можем.

Вот представь. Ты встречаешься с человеком который тебе нравится, затем, далеко не сразу ты в него влюбляешься, без ума и памяти, ну и так далее, не тебе объяснять, вы встречаетесь довольно долго, очень даже, слишком уж, у вас всё такое, он знает, в курсе дел твоих сердечных и страданий любовных. Очень даже в курсе, но к тебе он пуст. Абсолюно. Похоже даже, что где – то принципиально. Неужели на зло? Но тем не менее отношения поддерживает как ни в чем ни бывало пользуясь попутно благами некими, пусть и небольшими, и похоже, испытывая при этом ни с чем ни сравнимое наслаждение садиста. Относится к тебе, словно ты прокаженная. Разве к прокаженныи дотрагиваются хоть кончиком мизинца? Ты – прокаженная!

У тебя был мальчик, вы встречались чуть ли не с год целый, затем выехали за город, гостинница, остались наедине, ужас какой, правда?, он предполагал, этот циник, развратник, маниак сексуальный, что у вас может быть «это», ты, мать святая Тереза выражаешься до сих пор так: «это», тут на тебя напала истерика (падучая?), она всегда на тебя нападает при одной только мысли, да?, ты не исцарапала его рожу похотливую, не врезала по яйцам извращенцу коленом, не набрала 911?, и когда ты в последний раз?, подумать страшно, да и никогда не нравилось – тут лицо твое искажает гримаса отвращения и брезгливости. Школьницей у тебя был роман с одной… мы немы как рыбы… родители… скандал… замужество… с нелюбимым, нежеланым… измена… развод… да, были, но не хочу… даже для здоровья… как подумаю об этом…

Молча меряю взад вперед пару метров свободного пространства конуры своей убогой и вспоминаю Ницше. «Если я иногда и думаю о половом акте, то не иначе как с чувством глубокого отвращения, а в более приподнятом расположении духа – с чувством глубочайшего омерзения».

Беру твою руку в свою… Ты забираешь свою руку… Прощаясь, я так же зло отгавкал, что да, мол, сенситив, в отличии от тебя, колоды бесчувственной.

Ты гавкнула голосищем своим противнючим: «Больше не звони!», схватила сумку, я же перепрыгнул на другую сторону по ходу стирая твой ненавистный номер дико сожалея, что не сообразил запустить мобильник в твою тупую кудрявую балду. Через час телефонная трель вывела из ступора одиноко сидящего беспрерывно курящего тонкие дамские сигареты с ментолом немолодого, враз осувшегося и постаревшего человека. Игореша… Игореша.. так меня называли считаные женщины… Тогда ты произнесла это сладкое слово в первый и последний раз. Тогда же и укорила. Ну нельзя же быть таким чувствительным…

Я печатаю на кухне, так мне комфортнее не только от того, что жратва да кофе под рукой, никуда идти не надо, ни на что не отвлекаться, часы, опять же на стене знай себе, тихо тикают. Слышу их бамканье в ночи с субботы на воскресенье. Закрываю глаза, откидываюсь. Сходить, что ли, куда… Нервы успокоить. Нервы, сказать надобно – ну просто ни к черту!

«А что ты делал в Москве?». Надо же, а я то думал, ты прочла. Открываю комод белой березы и протягиваю отчет о проделаной работе. И ты углубилась в чтение. А я отошел себе к окну да поглядываю. О, что мы видим! О, что мы лицезреем! Да ты не такая то – простая штучка, асексуальная, холодная, вытесаная из дубья, гранита, мрамора, куска порды горной скалистой железная женщина с каменюкой за пазухой заместо сердца. Ты даже в лице переменилась и попросила среди дня, чего отродясь не бывало, сигаретку. Может воды? Не имею привычки (а жаль) заглядывать через плечо, но мне показалось тебя заинтриговало одно место. Я, и девушка что на фото. Место, где описываеся пляска теней. Как ты думаешь, оно удалось? Мне понравилось, высший пилотаж, безукоризненное исполнение, секс, возведенный в ранг искусства, триумф, торжище Эроса. Заснять бы, практикуется и такая услуга. Нет такой услуги, которая бы не практиковалась… интересно, с какими чувствами я бы лицезрел эту запись? Ты? Да ладно, как нибудь в следующий раз, какие наши годы…

Кстати, все ниже и вышеописываемое, помимо простительных поэтических вольностей любителя бумагомарателя строго документально, на уровне милицейского протокола. А знаешь, почему укладываясь баиньки дитя это обняло, прижалось ко мне, дыханием обдало. Меня, по ставнению с ней, ну ты и сама знаешь, не к чему лишний раз в календарь на ночь глядеть…

Да, оно так и есть, с возрастом тянет на молодых. Так же как и женщин на мужчин. У них есть нечто, чего нет у женщин после, еще сохранен аромат тела, тот совершенно дивный, потрясающий запах, дурман, ни с чем не сравнимый аромат душистого детского тела, с возрастом переходящий в смердящий запах старческих немощей и сырой могильной земли.

Я люблю, а кто не любит? погудеть в компании. В моих краях еще не все перемерли, и когда я при деньгах, как ни странно – бывает и такое, то всегда прихватываю их и мы пускаемся в загул. О, это зрелище еще то!

А пока все идет чередом своим, мы встречаемся, сиживаем, общаемся, свыклись, привыкли, появилась некая зависимость друг в друге, когда я не вижу тебя несколько дней, то начинаю томиться, скучать, мне чего – то не хватает, я просто не нахожу себе места. В наши платонические отношения вмешивается природа. «Ты весь дрожишь». «Так от тебя и дрожу». «Сходи куда нибудь…». И тогда я понял, что попал в любовно – сумасшедший капкан, ловушку, западню, из которой подобру поздорову мне не выбраться.

Весна, время пробуждения надежд, любви, жизни самой биение… Самая страшная и счастивая весна. «Сходи куда нибудь…». Всегда занимал дурацкий вопрос. Вот откуда оно берется во время сексуальных загулов и куда девается оно же когда чуть ли не годами сушишь весла? Неужели и тут нервы? Куда ни кинь – всюду нервы! Все болезни от нервов! Один сифон от удовольствия. Опять несправедливость. Куда не кинь – несправедливости одни. А делать то что? Ты мне шепнула на ушко как ты выходишь когда тебе приспичит, а кто сомневался, старо как мир, думаю ты шепнула мне далеко не всё, ведь мы так мало знакомы… А как же быть мне, мне как выходить из положения?!

Исчезли: эрреции, поллюции, либидо, причем в одночасье всё. Из заменили: утренняя боль головная, сухость во рту не считая перегара запаха, дрожание членов всех одномоментное опять же в одночасье. Вот вы к примеру в Гималаях что в Китае, на вахте гауптической что на Садовой, корабле космическом что в пустоте космической соответственно, кутузке поселка городского типа с названием поэтическим что в Смородиново, на льдине дрейфующей что в океане Северном Ледовитом, ложе послеоперационном будь то где… тогда понятна мысль ваша работающая в одном направлении правильном – убрать ноги подобру поздорову что с вершины горной, что с корабля космического, что с кутузки поэтической, что со льдины дрейфующей, что с ложа послеоперационного… Сознание ваше, по себе сужу опять же, не будет смертельно отягощено видениями сексуалистическими от которых проку всё равно чуть. Но! Мысли ваши просветленные тут же заработают на оборотах «самый полный вперед!» в режиме титаническом как только вы очутитесь в пивной что на Садовой, ЯМЕ, НЕВСКОМ, или на худой конец в том же приснопамятном задрипаном ПРИМОРСКОМ. Мы думаем об этом неосознано, подсознано, денно, нощно – всю жизнь, мужчины и женщины, короли и шуты ихние, миллиардеры и нищие, красавцы и уроды, гении и идиоты, эпикурейцы и аскеты, думаем больше чем голодный о куске хлеба, а страждущий о глотке воды, ибо существо человеческое и сущность его есть не что иное как сгусток протоплазмы, скопищем истекающих выделениями клеток, облеченных в непроницаемую внешне, но раздираемую внутренними противоречиями именуемыми страстями оболочку, которые правят миром, а что касается отдельно взятого индивидуума, вроде меня – его судьбой.

Ничего не править, не перечитывать, не возвращаться – сознание, едва дотронувшись до оголенного нерва меркнет и просит пощады. Ты стала являться свершающая акт абсолютно наяву, сон как таковой исчез, его заменил калейдоскоп видений, проганяя наваждения, образ твой, я пытался заменить его другими женщинами, ночи превратились в мельтешенье чередующихся тел, лиц, но худшее как всегда ждало впереди – мне на смену пришли другие лица, я понял что на грани…

Любовно беру в руки это чудо. Действительно, произведение искусства. Ребристая рукоять, литое, мощное полуовалом тело, конусом расширяющееся книзу с острым скосом у основания, чуть ли не в человеческий рост и весом в годовалого теленка лом, чьё тело, да, именно так – не корпус, я любовно припрячу между колоной и брейсами, а завтра, завтра утром подымусь на этаж пораньше, ухвачу своего лучшего друга и буду молча, отрешенно, бить, вырывать с кровью и мясом восьмифитовые формы, вонзать, втыкать острое жало между железом и бетоном вкладывая в каждый удар себя всего, тело все, плоть, словно вонзая, втыкая в тебя и ты кричишь как кричали другие: «Не бей, не бей так, больно…!», но я буду бить все сильнее и сильнее, вкладывая в удар каждый ненависть всю свою и боль, не переставая, исступленно, до крови в закушеной губе и пелены в налитых кровью ничего не видящих глазах, затем ухвачу молот, опять же тяжелый самый и буду выбивыть дверные проемы страшными по силе своей ударами, так же молча и бессмысслено, я возьму лом, молот, затем молоток отбойный в начале рабочего дня и выпущу в конце самом и все это время мерный рокот отваливающегося бетона будет сотрясать не столько стены сколько тебя, тело твое Медузы Горгоны, недоступное словно яйцо Кащеево и только потому столь желаное и манящее. Затем погружу нарублено – накрошеное в черный контейр аспидного иссиня черного колеру на четырех кривых ногах шарикоподшипниках. Ко мне дежурно подойдут двое работягмексиканцев и попросят дежурно не перегружать чугунную железяку. Я так же дежурно пообещаю. Каждый раз амиги показывают пальцем до половины и так же каждый раз я гружу на треть больше. Затем обхватив квадратное чугунное аспидно иссиня черно чудовище начинаю его раскачивать с тем, чтобы ухватив ход сдвинуть с места, затем уперев плечом покатить докуда хватит сил, ну еще немножечко вперед, но чугунное чудовище упирается и не дается, оно не хочет вперед, тут я крутану его влево, затем так же резко противоположно, придавая вращательному движению дополнительное усилие и опять буду тащить, толкать, волочить то сзади, то забегая наперед, а когда силы истощатся, тогда я в последний раз крутану его в любую сторону и протяну еще пару метров… и так до тех пор, пока в обнимку с чугунной железякой не достигну ограждения элевейтора.

Губы копа шевелятся, но я не разбираю слов его. Скорее всего страж интересуется побудительными причинами заставившими прилично одетого джентельмена улечься посреди тротуара. Силюсь ответьть, но горлянка издает некий сдавленый хрип, нечленораздельное бульканье. Еще какое – то время коп раздумыват, затем, видимо убедившись в жизнестойкости любителя понежиться на каменом ложе, исчезает в ночной тьме. Медленно, через карачки, подымаюсь, оглядываясь окрест. Где я? Как очутился здесь?

«Are you O’key?» – интересуется полногрудая улыбчивая негритянка и из провала памяти возникает добрейшей души страж порядка помогающий водиле грузить бесчувственный куль. Да мэм, мямлю сконфужено. «IamO’key».

«Мужчина, да что ж вы так пьете?».

«Мужчина, да на вас же смотреть страшно!».

Нечто выпадающее из – за стойки. Расскрошеные зубы. Размазаная по стене морда. Вываляная вымазюканая одежина. Подъезд. Подворотня. Беспамятство.

Я без работы, денег нет, ты в аутсайде. За окном тяжкий ранний весенний вечер, грохот проносящегося трена и выматывающий душу нудный мелкий моросящий дождь. Меня начинает рвать. Некая невидимая сила начинает рвать, корежить, испепелять изнутри, я не нахожу себе место и знаю что не найду его ни когда как знаю что ждет меня сегодня, завтра и всю оставшуюся жизнь как знает будущнусть свою идущий под нож неоперабельный больной корчась от невыносимой боли кричащий во всю силу своих больных легких в ночную тишину: «Морфию мне, морфию…!». Нечто подобное более тридцати лет тому на канале Грибоедова, уйди она – и я бросился бы в канал, это ощущение внутреннего ожога и непереносимой боли осталось оттуда навсегда, я носил его в себе все эти годы как земля хранит взрыватель неразорвавшейся бомбы, споры чумы, как планета вращается вокруг Солнца – вечно, и вот сейчас бомба взорвалась, открылись споры, сошла с орбиты планета, и я немо разрываю ночную тишину: «Морфию мне, морфию…!».

Мне кажется, да что там кажется – уверен, женщины лишены этого чувства, оно не дано им природой как нам не даны родовые муки. Нам никогда не влезть в шкуру друг друга да и надобности никакой. Дающие новую жизнь кричат, этот душераздирающий крик длится минуты но никак не дни и месяцы, когда ты давишь в себе этот рвущийся наружу рев прячя его под маской безразличия, равнодушия, холодности, который точит тебя постоянно изнутри превращая в странное, с взглядом в себя, влажными глазами и застывшей улыбкой – существо.

Чувство это иррационально абсолютно, я не в состоянии понять в чем дело, разобраться элементарно в произошедшем, как такое вообще стало возможно, расстанься мы в самом начале я бы с трудом вспомнил как тебя зовут, и тут ты вдруг набрала силу такую чтоб так изничтожать меня день за днем, месяц за месяцем, на ровном месте, при ясной погоде, при уме своем… от непонимания этого становится еще хуже, тягостнее, невыносимее, ты замыкаешься, уходишь в себя, начинаешь сторониться и бояться женщин. Как я мог обмануться так, в который раз вопрошаю и не нахожу ответа. В тебе? Себе? Нас обоих?

Ты рассталась со мной по английски. В добрый путь, на долгие года! Тесен круг не только революционеров профессионалов, отдающих жизни свои бесценные ради идеи, но и мещан брайтоновских безидейных денно и нощно метущих шароварами безразмерный бодворк.

Ах как тебе стало неудобно! Инстинктивно заметалась между худосочной лысиной и тюбетейкой. Но ты к нас девушка высокая, видная. Тебе было никак не спрятаться за этими заморышами, твоими новыми друзьями ресторанными, воздыхателями, кавалерами. Затем к чесной компании присоединилось пузо. Всегда занимал вопрос простецкий. Вот как брюхо отвислое такое смеет не то, что дело иметь – приближаться к женщине. Да запросто! Ответ у нас готовый будет. Помню я даже растерялся от неожиданности. Наверное это ощущение сродни чувству выигравшего в лотарею миллион, который на поверку рублем, долларовой пустышкой оказался. Разочарование, что горше разочарования может быть будь в чем как и будь в ком. Променять меня, человека европейски образованого на кого, на этих komishe leute? Я даже и не расстроился особо – наоборот скорее, так чувствует себя человек мающийся зубной болью, а тут раз – выдернули, и ты словно на свет заново народился. Вернешься, никуда не денешься. Не дура ж ты кондовая, в конце – концов. Так оно и вышло. Это я дурак, ты – о нет!

Пляж. Мы возлежим и твоя рука покоится в моей. Со вчерашнего дня мы жених и невеста. Ты улетаешь в Москву навсегда, я сразу же вслед как только улажу кой какие дела и ты выдохнула сходу как о деле давно давным решеном – приезжай! Положишь меня на раскладушке в прихожей? У двери входной на коврике, о который ноги вытирают? Снимешь койку в общаге? На каком ярусе? Я не стал уточнять эти чисто технические детали, так как наивно полагал нас, ну ты и сама знаешь кем и чем. Оказывается это такое счастье. Просто лежать посреди неба чувствуя руку любимого человека. Считаные часы отделяют меня от оплевания, осмеяния и уничижения…

Всё случилось как у любимого нами Ремарка. Минутой раньше, двумя позже, сантиметром правее, пятнадцатью левее… сверни я в вечер тот не на 3 – м, а на 2 – м, пойди налево, не направо… не наткнись на тебя в окружении, как на меня так сброда дежурного, в известном месте… лгунишка, амеба, инфузория, тварь ты этакая… ни одно существо если оно человеческое, не говоря уже о животном, не способно на подлость такую, как будто не челе моем написана глупота да тупость – не ум да интеллект кой какой.

Я начал таять. Не худеть, в весе терять, а именно на глазах истончаться, чахнуть, таять. Словно снег по весне, зримо, ежедневно. В самый неподходящий момент лицо начинает самопроизвольно дергаться, прыгать, искажаться, превращаясь в какую – то жуткую гримасу. Ловлю на себе недоуменно вопросительные взгляды. Да не, всё в порядке. Лучше не бывает. Избегаю общения. Стараюсь уединиться. Всё так односложно. Да. Нет. Небо стало зеленым. Трава голубой. Ты стал похож на наркомана – почему похож, я и есть наркоман.

Нет, я не наркоман. Зверь. Хотя и не зверь тоже. Разве гиена, шакал, койот, стервятник падалью питающийся, крыса мерзская свинцовый кабель грызущая есть представители славного племени зверского? Я превратился в одну из этих тварей мерзских. Знаешь, о чем я жалел – нет, проклинал, когда расстался с тобою навсегда? Что не разорвал губы твои в поцелуе, не расстерзал, не овладел, не изнасиловал, не выпил, выцедил до капли последней кровь отравленую твою этот обезумевший от боли шакал, гиена, койот, крыса мерзская кабель телефоный грызущая…

Между нами некая разница в возрасте, поэтому ты могла и не видеть эти фильмы. Да точно, что не видела, ибо была бы другим человеком совершенно. Документальные, которые крутили в ХРОНИКЕ что на Ивана Франка. Серьезные были ленты. Были да сплыли. Сколько лет прошло, совсем пацан был, а запомнились. Собственно говоря ленты эти чёрно – белые с вечно рвущейся пленкой в зальчике с колченогими стульчиками и сформировали меня, подростка. И если во мне есть хоть нечто человеческое, то оно оттуда. Современых пацанов формируют «МЕНТЫ», «БРАТЫ», «КРЕСТЫ», нас же формировали иные картины. И после этого они смеют мне мозги пудрить своими замечательными бандеровцами с руками по локоть самый в крови еще кипящей, неучи, бездари, преступники… да, преступники, ибо пичканье ядом лжи, мимикрии и забвения есть преступление, изменился лишь набор фантиков и отмычек к неокрепшим душам. «Жить вовсе необязательно, плавать – необходимо». Маггелан. Так же как и думать. Любить. Хотя последнее вовсе необязательно. Живут же люди, вот я к примеру, безо любви всякой.

В раз который плетусь уныло по бодворку ненавистно постылому. Ни тебе ни пригласить, ни зайти, ни присесть, ни воды глотка, ни хлеба куска – никогда как и не разу не поинтересоватся, голоден ли, здоров, есть ли пара баксов в кармане, ни приобнять, ни поцеловать, ни пол слова ласкового сказать… как всё это выдержать можно, зачем, почему, как всё это не по людски будет.

В котрый раз плетусь проклиная себя. Зачем она тебе? Похоже тебя просто юзают как юзает водила протирая стекла. Ветошь износится и будет заменена другой, новой, а ту, старую выбросят на помойку и забудут в тот же час. Кто вспомнит какую – то тряпку на следующий день. Ты страдаешь, мучаешься, на тебе давно лица нет, ты можно сказать пропадаешь на глазах, и кому оно надо? Ей? Холодной, равнодушной, наблюдающей за тобой словно вивисектор за подопытной лягушкой? Через тебя перешагнут как через день вчерашний. Кто помнит, думает о дне вчерашнем? У этой женщины странное, двойственное ко мне отношение, но то, что она бессердечна и жестоковыйна, неоспоримо.

«И то, что это я, Костя Левин, тот самый, который приехал на бал в черном галстуке и которому отказала Щербацкая и который так сам для себя жалок и ничтожен – это ничего не доказывает. Я уверен, что Франклин чувствовал себя так же ничтожным и так же не доверял себе, вспоминая себя всего. Это ничего не значит…». Это ничего не значит, что мы вновь расстанемся у твоего подъезда и я побреду уныло своей дорогой, одинокий, усталый, заброшеный и никому не нужный дядька. Ничего не значит…

Всё равно найду и полюблю тебя последней любовью как и ты меня. На большее нас не хватит да оно и без надобности. Выплеснем друг на друга всё, что не долюбили, не дострадали, дорыдали, досмеялись… два гибнущих от одиночества и ненужности еще живых существа, потянувшихся друг к другу словно лепестки в лучах восходящего солнца..

Ты меня погубила, вот ты меня и спасай. Иначе сердце мое разорвется от несостоявшейся любви, слез невыплаканых, невысказаных слов и нерастраченых чувств, иначе зачем я? Ты зачем? Будем как одно целое и каждый сам по себе. Станешь моим вторым Эго так же как я твоим. Растворюсь в тебе как ты во мне. Возьмемся за руки и рукопожатие наше не разомкнет даже смерть. Вся моя предыдущая жизнь была лишь прелюдия, настоящая начнется когда встречу тебя. Ты проходишь пол мира в поисках человека, а он на расстоянии вытянутой руки. Ну где же ты…

Полагаю ты помнишь тот звонок, буквально несколько фраз. Уже с утра меня начал точить червь – позвони да позвони, ну я возьми и позвони, зачем противиться – спрашивается? Хотя рука аж никак не подымалась, как можно!, после всего того кровогноехарканья взаимного да разбегу в стороны разные чтоб не видеть – не слышать друг друга взаимно ненавистных. Так вот, хоть мысль сама звучала кощунственно, но мы взяли и помирились, это же не понарошку было, я ж ничего не путаю, ведь нам было плохо, нам и сейчас плохо, ведь не могут же люди вот так, в одночасье взять зачеркнуть и забыть друг друга, я знаю, что слов тех ты бы не простила никогда и никому, а мне вот, взяла и простила.

Наверное это сродни любви родительской в том случае трагическом, когда дитя любимое единственное становится хромоножкой, эпилептиком, наркоманом… их любовь от этого ведь не становится меньше, не исчезает бесследно, не расстворяется подобно туманной дымке утренней, нет, она всегда с ними, до конца самого, вздоха последнего, просто она иной становится – мученической, жертвенной, страдальческой… Мы сидим на скамеечке, покуриваем. Затем ты достаешь из сумки пакет. А из пакета два банана. Один отправляешь себе в рот, другой сначала в пакет, затем в сумку. Приятного аппетита, дорогая!

«Да не расстраивайтесь уж так, новую найдете…» – это мне Сильвия премудрая. «Вся беда наша, что как только найдем, так сразу портрет рисовать начинаем» – несколько месяцев спустя. Портрет Дориана Грея в обличье женском. А хочешь, докажу на двух пальцах, что я – пусть с последней буковки самой махонокой – почище, а главное самое попорядочнее тебя – цяци на загляденье буду. Поскольку ты даже не догадываешся о такой диспозиции жизненной – превратись в само внимание. Диагноз мой, алкоголика, врача к тому же человека которому ты дорога медицински выверен, математически точен и по человечески безошибочен.

Сермяжная правда жизни в том, что ты спиваешься. Разумеется, это хоть что – то, в этом спасение, лучше (по себе знаю) сойти с круга, чем рехнуться в четырех стенах осатаневши от одиночества. Таков печальный, увы, удел многих одиноких сердец в городе в котором до тебя никому дела нет и мы с тобой не исключение. Жизнь твоя, вроде моей, чтоб не обидно было, пуста и никчемна, о чем доподлино известно тебе, разрывающейся между Нью Йорком и Москвой. Дебильное убиение времени ради грошового заработка в черушнике, приблизительно там же кров, отсутствие нормальных бумаг, невыносимое и унизительное для изысканой дамы положение человека второго сорта, поэтому тебя время от времени рвет. Повинуясь порыву ты стремишься уехать, вырваться из заколдованого круга безнадеги и безвременья, но в последний момент самый тебе становится страшно и правильно, что становится страшно, потому что поезд московский твой ушел давно и след его простыл в тумане далеком. Ты там никому не нужна. Впрочем, похоже, и здесь. Голова твоя кудрявая работает в режиме раздрай, ни семьи, ни любви, ни денег, ни работы, ни привязанности, ни толком ни кола ни двора что тут, что там. Ты умудрилась, детка, профукать всё, правда, ты тут не при чем, нас, таких – легионы. Судьба такая. Ты же не нарошно. Так же как и я, к примеру, чтоб не ходить далеко. Аутсайд, алкоголь, музон, кабак, мужики да бабы – многие бы обзавидовались. Да и хороша по прежнему. Кому как не мне понять тебя… не помню… не знаю… даже с поправкой на лживость, между прочим 100 % косвенного признака деградации человеческой личности, это бросается в глаза. «Как, ты был в Бразилии?» – дорогая, сколько тебе можно рассказывать о Бразилии? Как, мы были в ПРИМОРСКОМ? Н-дас. На медицинском языке подобная забывчивость именуется ретроградной амнезией. «Она любит поддать», комментируют наши общие знакомые, добавляя кой чего похлеще. Поведение твое, дорогая, особо манера довольно отвратная водить хороводы с представительницами одноименного пола, бросается в глаза и наводит на размышления. Что нас роднит – мы оба капитально сидим на стакане. Хотя в моем сознательном и добровольном убиении – betaeubung – заложен изначально иной смысл. Так вот, продолжим. Ты уже одна однешенька западаешь посреди ночи добавить за счет первого лепшего под руку подвернувшегося асера. Принять из рук, которые ты видишь в первый и последний раз. Затем, помимо пойла дармового, цветы. Облобызать спьяну слюнявые губы. И прокатиться за бесплатно с тем же мудаком. В том нет ничего предосудительного для леди, подскажи как их называют, с Бирюлево. Как ты стрепенулась заслышав приговор: «дешевая женщина». Заруби себе на носу. Породистая собака не лакает с первой попавшей миски как не берет из рук чужих. Даже испытывая материальные затруднения. Ты спиваешься, дорогая. Причем банально. Кстати. Ты не обратила внимание, я перестал подходить к тебе на пляже. И не только потому, что моему ты предпочитаешь женское общество.

Рассматриваю твои альбомы. Ты в прекрасном настроении хлопочешь у плиты готовя себе перекусить. Я листаю, рассматриваю толстые любовно оформленые фолианты и постепенно мною овладевает смутное беспокойство. Перевожу взгляд с фотографий на тебя и обратно. Так рассматривает дочь любящий отец после долгой разлуки силясь узнать, признать родные, но изменившиеся до неузнаваемости черты. Дело в том, что ты и изображения твои это как бы два разных человека, лица, характера, я стараюсь найти снимок, который бы мне понравился и не нахожу. Это откровение просто поражает меня меняя в лице, но ты по прежнему увлечена приготовлением жратвы и ничегошеньки не замечаешь. Прокручиваю по второму разу с тем же успехом силясь понять в чем дело. Наконец нахожу искомое. Попросить? Захлопываю альбом. По дороге домой я таки нашел ответ на свой вопрос и признаться, он меня потряс.