Текст книги "Гоголь в Диканьке"

2

Вообще Гоголи жили недолго. Василий Афанасьевич скончался на сорок восьмом году жизни, Гоголь не дожил до сорока трех лет. Как говорил он о себе и о своем отце, сложения они были слабого. Но вот прадед Гоголя, Василий Танский, дожил до восьмидесяти пяти лет. Этот петровский полковник, бывший приближенным гетмана Скоропадского, все перенес – и славу, и бесславье (когда его сослали за жестокое обращение с козаками в Илимск), и потерю имений, и семь лет Сибири. Жену его звали Ганна (Анна), она была женщина с крутым характером; единственную дочь свою они тоже назвали Ганнусей (вспомним героиню «Майской ночи», возлюбленную Левко), – она и стала женой Семена Лизогуба, чья фамилия тоже была известна на Украине: Лизогубы состояли в родстве, с одной стороны, с гетманом Скоропадским, с другой – с Павлом Полуботком, который, по народной легенде, в цепях в тюрьме дал свой грозный ответ царю Петру, напоминая ему о Страшном суде перед лицом всемогущего бога (этот сюжет вдохновил художника Волкова, написавшего картину «Петр I и Полуботок»). Так что среди предков Гоголя были и свои возмутители спокойствия. Полковник Танский, судя по всему, человек смелый, но и честолюбец, испытавший тяжесть опалы, к концу жизни раскаявшийся и нашедший утешение в вере, смутьян Полуботок и прадед Гоголя Семен Лизогуб, – тихий, набожный, добрый, – таковы были крови, которые смешались в роду Гоголя и образовали свою взрывчатую смесь.

Потому что, несмотря на добрый нрав, в гневе Гоголь бывал и резок и неудержим, его ум, «карауливший над собою», как любил он говорить о своем уме, не всегда имел власть над чувством.

Кроткая кровь Семена Лизогуба породила воплощенный образ любви и добросердечия – бабку Гоголя, Татьяну Семеновну Лизогуб. Ее черты он отдал любимой своей героине – Пульхерии Ивановне Товстогуб.

«Отдаленная деревня» Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны так же удалена от городов, как и Васильевка – имение отца Гоголя Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского, доставшееся ему в наследство от матери, Татьяны Семеновны. И «низенький домик с галереею из маленьких почернелых деревянных столбиков», и ковер под развесистым кленом (где, кстати сказать, любили проводить время сестры Гоголя), и двор с амбарами и кухней, и пруд – все это виды Васильевки, все это родина Гоголя, его пенаты. Кстати об одной подробности, оправдывающей «владетелей» этой деревеньки. У Гоголя сказано: «Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает через частокол…» Обычно эти слова относят к героям повести, относят и ставят им в вину – вот, дескать, как скудно они жили, ни о чем, кроме своего дома, не думали. Но речь здесь идет не о них, а об авторе, вспоминающем их жизнь, о его желаниях в данную минуту воспоминания, погруженных в собственное вдохновение. Это его мысли не перелетают через частокол. Гоголь действительно любил «эту скромную жизнь», как признается он в первых строках повести. Не раз его бричка или коляска останавливалась у крыльца дома в Васильевке, где жили его мать и сестры и где он провел одиннадцать лет жизни. Сначала он наезжал сюда студентом, потом автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки», затем – «Миргорода» и «Арабесок» и, наконец, просто Гоголем.

«Я думаю, все переменилось, но мое сердце всегда останется привязанным к священным местам родины», – писал он матери в 1825 году. Эти слова он мог бы повторить и на закате жизни. По свидетельству племянника Гоголя, Н. Трушковского (сына сестры Гоголя Марии), Гоголь хотел, чтоб его прах покоился в Васильевке.

«Сегодня ездил с Трушковским в Данилов монастырь, – писал в одном из писем биограф Гоголя П. Кулиш. – Дорогою он объявил мне, что Гоголь завещал перевезти его тело в Васильевку». Сейчас на месте бывшего Васильевского кладбища, находившегося, как и все сельские кладбища, у стен церкви, осталась одна могила – могила родителей Гоголя, Василия Афанасьевича и Марии Ивановны Гоголей-Яновских.

Васильевская усадьба делилась на две части прудом, по ту сторону пруда, на возвышении, ничего не было – одна голая земля. Гоголь насадил там маленькие клены, липки, дубки. Он брал в руки пригоршню камней и разбрасывал их по полю – где камень упадет, там и расти дереву. К концу века, когда Гоголя давно уже не было в живых, парк разросся и в нем построили дом, в котором поселился сын сестры Гоголя, Елизаветы Васильевны – Н. Н. Быков. Судьба свела ветви Пушкина и Гоголя – внучка поэта, Мария Александровна, стала женой Н. Н. Быкова.

Дочь Н. Быкова, Софья Николаевна Данилевская, рассказывала мне в 1979 году в Полтаве, что на их – быковской – стороне по просьбе Гоголя крестьянами был насыпан невысокий холм земли, с которого, если подняться на самый его верх, была видна соседняя усадьба Черныша. А еще говорили, что в нем спрятал Николай Васильевич перед отъездом из Васильевки свои рукописи. «Мы детьми часто играли возле этой насыпи, – рассказывала Софья Николаевна, – и даже пытались разрыть ее, прорыли глубокую нору, но ничего не нашли». «Когда поэта спрашивали, – пишет В. Чаговец, – зачем он насыпает этот холм, он, говорят, ответил: «Когда-нибудь люди будут очень благодарны мне за это». Эти таинственные слова Гоголя и дали повод для слухов о зарытых в земле рукописях.

Отец Гоголя умер 31 марта 1825 года. Смерть настигла его в имении родственника Гоголей, Д. П. Трощинского, Кибинцах. Мария Ивановна, узнав о его кончине, просила ее положить рядом с мужем, отрезала прядь его волос, спрятала их на груди. Несколько дней она молчала, не хотела даже видеть детей, но потом сила жизни взяла верх. Она пережила мужа на сорок три года (а сына на шестнадцать лет) и умерла от апоплексического удара в дни Пасхи.

Мария Ивановна, в возрасте одного года отданная родителями тетке Анне Матвеевне Трощинской, училась лишь зиму, добирала знания умом, сметливостью, через мужа и детей. Отец ее, Иван Матвеевич Косяровский, был почтмейстером. Это была в некотором роде фамильная гоголевская профессия. И Василий Афанасьевич начинал службу по почтовой части и долго числился в ней. И покровитель семьи Гоголей могущественнейший вельможа Д. П. Трощинский, переживший трех царей и у каждого из них бывший в чести, состоял одно время министром почт.

Василий Афанасьевич только числился, как мы сказали, по почтовой части, но на самом деле не служил, чины шли ему в порядке производства. Отец хотел записать Василия в гвардию, чтоб он таким же образом повышался в военных чинах, но к тому времени состоять в гвардии, не служа, как было ранее, стало невозможным (эту привилегию для дворян отменили), и Афанасий Иванович через Трощинского хлопотал об устройстве сына в Московский университет. Но и туда не суждено было попасть отцу Гоголя.

Он, окончив духовную семинарию, остался помещиком, хозяином бывшего хутора Купчинского, доставшегося его бабке еще от Танских, и сельца Яреськи. В детстве Васюта любил голубей, писал стихи; этим занятиям он предавался и в зрелом возрасте. Поэта из него не получилось, почтовым служащим он был только на бумаге, все его интересы сосредоточились в семье.

Единственным его увлечением был театр. Расторопный помещик преображался, когда в специально построенном Трощинским в своем имении Кибинцы здании распахивался занавес и зрительный зал замирал перед сценой, с которой начинали звучать речи героев древних трагедий, перебранка героев «Недоросля» или капнистовской «Ябеды». Василий Афанасьевич играл в этих пьесах, оформлял спектакли, даже принимал участие в шитье костюмов. Вместе с ним на подмостках кибинецкой сцены появлялась и Мария Ивановна.

После отца Гоголя осталось две коротенькие комедии (одна из них – «Простак або хитрощi жiнки, перехитренi москалем. Комедiя на одну дiю» – дошла до наших дней) и несколько стихотворений.

В семье Гоголей была своя поэтическая традиция. Стихи писали и двоюродный брат Марии Ивановны, Иван Петрович Косяровский, и некогда Василий Танский. Также сказывалось влияние и духовного звания предков Гоголя по деду – Афанасию Демьяновичу. Гоголи ездили на молебствование в далекие и ближние монастыри, в Ахтырку, в Лубны, а позднее в Киев, в Воронеж. Но чаще их дорога пролегала из Васильевки в Диканьку, где в церкви Николы Диканьского (справа от иконостаса) стояла в серебряном окладе икона Николая-чудотворца, «крестного отца» Гоголя. Отец и мать молились перед этой иконой о даровании жизни их дитяти.

Икона, по преданию, «явилась» диканьчанам на обломке дуба, сваленного грозой, и засияла тихим голубым сиянием. Она являлась трижды – и на этом месте поставили божий храм. Из того дуба, на котором явился образ Николая-чудотворца, сделали крест, крест вкопали в землю и на том месте воздвигли алтарь. Этот крест, как бы ставший основанием церкви, ее краеугольным камнем, и по сей день – не источенный временем – стоит прочно.

Была церковь и в Васильевке. Строительство началось еще при бабушке и дедушке Гоголя и окончилось, когда он вырос. Сначала Афанасий Демьянович хотел поставить деревянную церковь, что обошлось бы дешевле. Но полтавское духовное начальство запретило. На каменную денег не было, и Татьяна Семеновна велела провертеть в своем сундуке дырку и стала бросать туда медяки. Длинный и высокий сундук этот при Гоголе стоял в девичьей. Годы шли, а сундук пополнялся медленно. Умер Афанасий Демьянович, хозяином Васильевки стал его сын, а молиться все так же ездили в Сорочинцы или в Диканьку. Особенно трудно это было весной, так как Голтва разливалась и смывала мосты. Тогда Василий Афанасьевич и Мария Ивановна решили присоединить к бабушкиным деньгам выручку от четырех ярмарок. Архитектора, вычертившего план, наняли по знакомству – из Кибинец. Архитектор-итальянец за малую плату набросал план скромного одноглавого храма. Каменщик запросил 6000 рублей. Ему платили по долям – сколько набиралось денег, столько и давали. Кирпич «выпалювалы» на собственном кирпичном заводе, а песок возили мужики и козаки, согласившиеся делать это без платы.

Три года понадобилось, чтоб, наконец, на высоком месте села, там, где раньше гоняли скот на пастбище, у выхода в Яворивщину, граничившую с имениями Кочубея, встала церковка. Она была маленькая, белая, с зеленой луковкой-куполом и единственным крестом. Но она сразу организовала вокруг себя и господский дом, и хаты и всю местность как бы приподняла, освятила своим присутствием. Дом стоял напротив, и надо было перейти лишь дорогу, чтоб попасть из усадьбы на церковный двор.

По семейному преданию, церковь Василий Афанасьевич и Мария Ивановна заложили в благодарность богу за рождение сына. Иконостас родители Гоголя хотели заказать своему знаменитому земляку Владимиру Лукичу Боровиковскому. Боровиковский родился в Миргороде и до 1785 года жил там, занимаясь, как и его отец, религиозной живописью. Перебравшись в Петербург, он стал известен как портретист.

Кисти Боровиковского принадлежат портреты Г. Р. Державина, В. В. Капниста, Д. П. Трощинского. Гоголи не хотели отстать от своих знатных знакомых и, вероятно, через Капнистов или Трощинского обратились к художнику с просьбой принять их заказ. В «Гоголиане»[2]2
  «Гоголиана» – хранилище гоголевских рукописей и документов. Находится в библиотеке Академии наук в Киеве.


[Закрыть] есть переписка между Василием Афанасьевичем и доверенным лицом В. Боровиковского В. Леонтьевым. В. Леонтьев сообщает отцу Гоголя, что «В. Л. Боровиковский соглашается написать иконостас за 2 тысячи рублей». Чем кончилась эта история, мы не знаем. Вероятнее всего, Гоголи отказались от тщеславной идеи, так как цена была запрошена немалая. А денег и так не хватало: чтоб купить плащаницу, пришлось продать столовое серебро. Первые годы церковь стояла без ограды. Потом, когда Гоголь прислал матери деньги в подарок, она выстроила каменную ограду.

3

Таинственна глубина лесов на родине Гоголя. И невелики они, а темны, глухи. Мерцает сквозь листву остекленевшая вода прудов, затянутых по краям ряской, в лунную ночь так и кажется, что появятся на берегу пруда русалки, кто-то завоет в чаще, кто-то откликнется. Стоят вдоль дороги в Диканьку тысячелетние дубы-великаны – осталось их всего три (когда-то, во времена Мазепы, была целая роща), – и о чем-то перешептываются их поредевшие кроны. Им есть о чем рассказать друг другу.

От Яворивщины рукой подать до Жуков (там стояли на постое шведы в 1708–1709 гг.), а от них уже и до Диканьки. «Богат и славен Кочубей, его поля необозримы», – писал Пушкин. Все вдоль этой дороги принадлежало богатым соседям Гоголей. Скромная Васильевка казалась маленькой перед лицом Диканьки, щедро раскинувшейся вдоль Зеньковского шляха, ведшего из Полтавы в Петербург. Диканька была украшена двумя церквами и белыми каменными триумфальными воротами на въезде, которые воздвиг в честь визита царя Александра I хозяин усадьбы Кочубей.

Сам хозяин жил в Петербурге, был министром.

Это соседство стесняло Гоголей, как, впрочем, и родство с Д. П. Трощинским, при котором Василий Афанасьевич, по существу, состоял управляющим его экономиями. В «Гоголиане» хранится деловая переписка отца Гоголя с подчиненными ему приказчиками и управляющими имений и усадеб Трощинского, разбросанных не только на Полтавщине. В ней есть письма о посылке Дмитрию Прокопьевичу архитектора для сооружения крыльца в Кибинцах, о поставках ему турецкого табаку и зайцев к обеду. Многие из местных помещиков благодарят Василия Афанасьевича за услугу, кто-то готов поднести и ему «подарочек», чтоб он замолвил слово у «вельможи». Соседи спрашивают о новостях, которые могли просочиться из Кибинец, приказчик – о том, сколько выдать крестьянам хлеба в неурожайный год, другой помещик – о цене продаваемой семьи крепостных.

Отец Гоголя был бережлив, запаслив. Ни одна бумажка у него не пропадала. На письмах, записках, присланных из Кибинец и из других мест, он писал: «Получено такого-то», «Отвечено такого-то». Аккуратно складывал записки в конвертик, а конвертик клал в конторку. Оттуда они по прошествии времени перекочевывали в фамильный сундук. В сундуке лежала грамота о присвоении Гоголям дворянства, счета и казенные бумаги из суда, из палат, из Миргорода, Полтавы, Киева.

Служба при Трощинском требовала унижений – в любую минуту «благодетель», как звали в доме Дмитрия Прокопьевича, мог вызвать в Кибинцы, в ночь-полночь потребовать объяснений. Это мучило отца Гоголя, который был горд, самолюбив. Закипала в нем кровь Танских и Полуботков. Но верх брали лизогубовское смирение и душевность.

Отец Гоголя остался в описаниях биографов немножко как чудак, отчасти как поэт, а более как хозяин, погруженный то в свои заботы, то в заботы и дела Трощинского. Он и в самом деле пописывал комедии, стихи, имел в парке специальный грот, выложенный из камней, который назывался гротом отдохновения. Хозяйственная сметка уживалась в нем с поэтической грезой. Среди его стихотворений были и такие:

 
Но что же делать мне, я, право, сам не знаю,
Без денег трудно жить, а что я затеваю,
Того уж невозможно исполнить никогда,
Но, впрочем, бы не худо – да что же за беда —
Продать отцовский дом старинного фасаду,
Но одного при нем фруктового жаль саду…
 

Позже он вставил эти стихи в одну из своих комедий.

Но помимо этих его странностей – странностей на фоне помещичьего захолустья, – Василий Афанасьевич был человек глубокий, умный, человек сильных, но скрытых страстей. Его переписка с Трощинским, сохранившаяся по большей части в черновиках, которые отец Гоголя оставлял для себя, полна оппозиционных интонаций. Эти интонации в беловиках Василий Афанасьевич смягчал, убирал – в черновиках они остались. Василий Афанасьевич не то чтобы перечит грозному родственнику (а Дмитрий Прокопьевич был зело строг), но уклоняется от подчинения ему. Он сказывается больным, ссылается на какие-то «припадки», которые мешают ему прибыть в Кибинцы, на «воображение». Твердая рука Трощинского и достает, и как бы не достает его. Одна воля наталкивается на сопротивление другой воли, не менее властной.

Но если Трощинский говорит прямо (и его письма сохранились), то Василий Афанасьевич отвечает уклончиво. Иногда словесная казуистика его писем настолько темна, что даже опытный графолог и психолог не сможет точно сказать, соглашается ли Василий Афанасьевич с Дмитрием Прокопьевичем или требует, чтоб с ним согласились. Например: «Признательно осмеливаюсь доложить… по сему предмету, что сколько мне ни приятно служить всеми силами вашему превосх. (наверху: «оставляя свои». – И. З.), столько прискорбно, что я не могу показать вам сего видным образом моего рвения о ваших пользах… не удачные годы от многих причин беспрестанно как бы нарочно встречаться, чтобы затмить… мои…» и т. д. Самолюбие, не имея сил высказаться открыто, ищет обходных путей, стилистических околичностей, оно утаивает себя под слогом, как бы ссылаясь на несовершенство последнего.

Отец писателя Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский

Так будет писать свои письма и Гоголь. Так писал их и дед его Афанасий Демьянович. Он сам пробивал себе дорогу в жизни. Хватка человека, привыкшего все устраивать самому, сочеталась в нем с неким ухарством и удалью безрассудного козака, хотя дед Гоголя ни в каких битвах не участвовал, а – по окончании Киевской духовной академии – служил в канцеляриях и дослужился до войскового канцеляриста. Зато он знал пять языков – русский, греческий, латынь, польский, немецкий, – не говоря уж об украинском, и мог блеснуть цитатой, книжным оборотом, премудрым силлогизмом, а то и чтением наизусть целой поэмы, чем, вероятно, и пленил юную Татьяну Семеновну.

История их любви отчасти описана Гоголем в «Старосветских помещиках». Афанасий Иванович (Гоголь только отчество деда изменил) увозит из дома Пульхерию Ивановну, они венчаются на стороне.

Дед Гоголя родился в 1738 году, и Гоголь, судя по всему, не застал его в живых. Но бабушку он помнил. Она пела ему козацкие песни, учила вышивать по тюлю, она первая дала ему в руки карандаш и бумагу и попросила срисовать пейзаж: кусочек пруда, дерево на берегу. У бабушки в саду стоял отдельный домик, и стены его, как и у Пульхерии Ивановны, были увешаны пучками трав, картинками осьмнадцатого века, так же засиженными мухами, как и в домике Товстогубов. Вот что пишет знаток детства Гоголя В. Чаговец: «Общие характерные черты жизни и взаимных отношений старосветских помещиков… могли быть известны Гоголю из рассказов, передаваемых старыми людьми, но некоторые факты… поэт почерпнул из письменных источников; так, например, страсть Афанасия Ивановича к составлению различных наливок, настоев, «декохтов» – черта любопытная и имеющая прямое отношение к деду поэта. В нашем распоряжении находится интересная тетрадь, составленная Афанасием Демьяновичем, наполненная рецептами для различных «декохтов» и настоек, и, что всего интереснее, там встречаются те же названия (как перегонять водку на персиковые листья, на черемуховый цвет, на золототысячник, на вишневые косточки), что и в повести Гоголя, точно так же и лекарственные настойки на шалфее (от боли в лопатках), на золототысячнике (от звона в ушах и от лишая) или различные соленья и способы их приготовления, упоминаемые в повести».

О деде Гоголя еще известно, что он любил гостей, любил рассказывать анекдоты и современные истории, сведения о которых доносились к нему через своих людей из Полтавы.

Верстах в тридцати пяти от Васильевки находилась деревня Олиферовка. Там в местной церкви священствовал дядя Гоголя – двоюродный брат Василия Афанасьевича. Сам род Гоголей-Яновских происходил из духовного звания. Прадед поэта, отец Иоанн (Ян) Гоголь, ведший свою родословную от некоего полковника Гоголя (то ли Остапа, то ли Андрея), тоже имел свой приход в селе Кононовке.

Вот почему в сочинениях Гоголя так много дьяков, поповичей (вспомним поповича, который перелезает к Солохе через забор). Читатель помнит, конечно, и дьяка Диканьской церкви Фому Григорьевича, автора «Вечера накануне Ивана Купала», «Пропавшей грамоты» и «Заколдованного места».

«Заколдованные места» встречаются и сейчас на родине Гоголя. Стоит выехать из бывшей Васильевки в сторону Шишак, простучать колесами по бревнышкам Каменецких мостков (по ним не раз ездил Гоголь)[3]3
  Сейчас их, к сожалению, нет.


[Закрыть] и взять немного влево, мимо села Малокивщина, как вскоре за селом откроется вид, которого, как любил говорить Гоголь, трудно сыскать в природе. Кругом необозримая даль, впереди виднеется лес, спускающийся вниз, к реке. Лес тот загадочно синеется, наплывает по мере приближения к нему, и темная его стена становится все выше и выше, она встает до неба, и, когда въезжаешь под купы деревьев, лес сразу поглощает, проглатывает, и ты оказываешься во власти его безмолвия, его пугающего безлюдия.

Этот лес зовется Стенкой, и принадлежал он когда-то Гоголям. Стенка по-украински означает спуск к реке. Этот спуск зарос деревьями, и вершины их, волнообразно спускающиеся к пойме, покрывают весь ближний обзор. Сюда, в этот лес, не ходят по грибы и по ягоды, хотя и того и другого добра тут вдоволь, сюда не наведываются отдыхать в воскресные дни. В сыром нутре этого урочища много змей, они играют тут змеиные свадьбы, раздаются из утробы леса какие-то голоса, и народ боится этого места, обходит его. Поэтому нетронутой стоит трава, пышно цветут цветы, птицы собираются сюда в весенние дни на свои игрища, а людей не видать – тихо, глухо, пустынно. Свободно гуляют по нему лишь дикие кабаны да козы, лоси, не слышавшие звука ружья.

Под Стенкой, неярко мерцая, течет Голтва – речка, которая в иных местах уже пересохла, а некогда была полноводной. Какая-то серебристая нитка блестит вдали, когда смотришь на нее сверху, с острия «гоголевского шпиля» (как зовут самое высокое место Стенки), с небольшой поляны, откуда открывается вид на «все четыре стороны света». И действительно, как писал Гоголь в «Страшной мести», далеко видно вокруг. Стоит на той стороне речки одинокое ширококупное дерево – одно-одинешенькое, как бы отбежавшее от своего прародителя – леса, а за ним расстилается даль, та даль, которую можно лишь вобрать в себя душой и умилиться ей, поклониться.

Дорога бежит дальше, тонущая в наплывающих сумерках. Стенка остается позади, и через некоторое время вы въезжаете в Яреськи – село, где сейчас самый большой в Шишацком районе колхоз, а когда-то было имение Д. П. Трощинского. Да и Гоголям тут принадлежало 100 десятин[4]4
  Десятина – мера земли, равная 1,09 га.


[Закрыть] земли. Для сравнения скажем, что у Трощинского было – 8000 десятин земли в одной Малороссии, не считая других губерний, у Гоголей всего 1000 десятин земли и 300 душ крестьян. Были они средней руки помещики. Эти десятины и эти души получил Василий Афанасьевич в наследство от отца, а у родителей Марии Ивановны десятка душ, наверное, не набралось бы, были, как у Чичикова, только кучер, да слуга, да, может быть, две дворовые девки, да повар на кухне. Оттого и переезжал из города в город полуслепой Иван Матвеевич (из Орла в Курск, из Курска в Харьков), ища местечка потеплее, оклада пощедрее.

В Яреськах Мария Ивановна Гоголь провела детство и юность. Тут, под присмотром тетки, училась читать и играть на фортепьянах, плясать для гостей (среди которых бывал и экс-министр Трощинский) «казачка», делать женскую работу. Сюда стал наезжать к ней ее будущий жених Васюта Гоголь, сначала тоже мальчик, потом юноша, бурсак, потом помещик.

Яреськи стоят на высоком берегу Псела – реки рек Полтавской губернии. От бывшего дома Трощинских две сотни шагов до обрывистой кручи, с высоты которой открывается не менее волшебное зрелище, чем с высоты «гоголевского шпиля». Та же река внизу – но зеркало ее шире, берега песчано-белы, ветви ив свешиваются в воду. Псел извивается крупными кольцами, все тонет в дымке, бог знает что чудится за этой дымкой – Новороссия, и Крым, и сама Азия.

В виду этой бесконечности, этой нерукотворной красоты и зародилась любовь матери и отца Гоголя. Она с девушками гуляла по берегу Псела, он, прячась с наемными музыкантами в кустах, услаждал ее слух витиеватой музыкой. Слал страстные записки, слал их с верховыми, сам наезжал через день, пока не потребовал у Косяровских руки их четырнадцатилетней дочери, и в требовании своем был неумолим: как ни мала была Маша, отдали ее Васюте и благословили.

«Лошади домчали нас до Васильевки менее, нежели в час», – вспоминала потом Мария Ивановна Гоголь.