Текст книги "Переплетение жизненных дорог"

Илья Бахмутский
Переплетение жизненных дорог

Повести и рассказы

Сложный процесс взросления…

Глава первая

В школу идти не хотелось… Две контрольные и работа по тексту… Если не идти, то дома и в школе такое устроят – мало не покажется… Но вообще-то причина не в этом… Да плевал я на эти контрольные! На четвёрки как-нибудь напишу – всё-таки весь год занимался почти честно. И работу по тексту напишу, хоть и не читал эту муть. Содержание знаю, а детали допридумываю. Она сама это уже много лет не читала, и если я, типа, напишу: «Её тонкие белые пальцы судорожно сжимали влажную от слёз подушку», – впечатление будет такое, что всю прошлую ночь не спал – к работе по тексту готовился. Ниже четвёрки не поставит. По всем раскладам выходит: идти можно и нужно. Не ходить – это не выход. И деньги где-то надо найти. Без них – не пойдёшь, нарываешься на неприятности; пойдёшь – нарываешься на то же самое… Сегодня надо было отдавать долг Хрону. Двадцатка – сумма небольшая, но когда её нет, то хоть червонец, хоть полтинник – всё едино: что того нету, что этого. А не отдашь сегодня, так Хрон может куртку забрать, уж очень он на неё смотрел внимательно. Даже поинтересовался:

– У тебя, Шершень, куртка новая? Красивая куртка, я рад за тебя. И её, красивую и новую, одевая, не забудь мне бабки принести, как договорились…

Такая у Хрона была манера говорить: спокойно, с шуточками да со скрытым смыслом, с подтекстом. Вроде как доброжелательно и поучительно-снисходительно, с такой грустной полуулыбкой на лице, как бы «я для вашей же пользы стараюсь, а вы понимать не хотите, сопротивляетесь, своё что-то мудрите…» А самому, как и мне, всего шестнадцать только, и он ещё и на класс ниже учится… Впечатление такое, что он всех насквозь видит и мысли читает… (Вот так и получилось две недели назад, когда он взял в долг у Хрона двадцатку с обещанием вернуть тридцать. Он, конечно, не сам это придумал. А Хрон БУДТО ЗНАЛ, что ему сейчас, в эту минуту, бабки нужны, – предложил такой вариант. А ложка дорога, как известно, когда суп перед тобой в тарелке налит и съесть его хочется до безумия. У Шершня почти так всё и вышло.)

Нет, всё-таки он побоится куртку за долг забрать – родители подключатся, учителя… Оно ему надо? Мне от него всё равно деваться некуда – каждый день в школе видимся, да и не один я ему должен…

Вот так невесело рассуждая про себя, медленно брёл по направлению к школе девятиклассник Серёга Шершнёв, как можно дальше оттягивая встречу с контрольными и с Лёхой Хроншиным.

…В их городе, в самом центре, открыли какое-то странное кафе-мороженое. Отродясь такого не бывало: чтобы в кафе посидеть, мороженого поесть, надо было очередь выстоять. Кафешек было много, и мороженого на всех хватало. Если нет мест в одном, перешёл улицу и зашёл в другое – сладкий и холодный продукт везде одинаков, из одного места привезён, на одной фабрике сделан, почти с одинаковым недовесом на стол подан. Разницы никакой не было, где его с удовольствием употребить.

А тут, проезжая мимо из их спального района в центр то ли в кино, то ли на концерт, или просто по улицам пошляться, он заметил, что к новому кафе постоянно стоит очередь почти на полквартала. И перед Новым годом стояла, и в январские и февральские стылые, вьюжные дни стояла. Мёрзла, куталась, пританцовывала, но не рассеивалась. И под первыми весенними ливнями стояла, укрывшись плащами, накидками и расцветившись, как клумба, разноцветными зонтиками. Это всё, конечно, не только Серёжа заметил – и в школе уже пошли разговоры на эту тему. И нашёлся кто-то, кто там уже был, и рассказал, что мороженое совсем НЕЗДЕШНЕЕ, на всё, что по городу продаётся, абсолютно не похожее, вкусное до невозможности, и ещё полито разными подливами: растопленным шоколадом, апельсиновыми цукатами, клюквенным сиропом. И ко всему этому ещё взбитые сливки добавлены, и сверху эта красота и радость ещё и орехово-бисквитной крошкой густо присыпана. А запить можно горячим шоколадом и добавить разные фруктовые салаты, опять же со взбитыми сливками и с разными подливами и присыпками вкуса необычного и ранее не изведанного… Но тут же одно печальное обстоятельство выплывало из бездны всей этой вкусности: стоило это всё соответственно получаемому удовольствию.

И с тремя рублями там было совсем нечего делать, ну разве на чашку шоколада хватило бы.

Подсобирав рублей восемь денег, Шершень стал подбивать Вовика Селиванова навестить это сладкое заведение и самим убедиться, что наш общепит ещё не совсем деградировал, а всё-таки как-то развивается, улучшается и даже может чем-то порадовать простого человека с улицы. У Селиванова тоже нашлась пятёрка. Тринадцать рублей – это была уже сумма… Они приехали под вечер, очередь была меньше, чем в выходные, но тоже примерно на час-полтора. Но Серёжа и Вовик настроились мужественно её отстоять и удовлетворить своё любопытство. Возле входа стоял внушительных размеров впускающе-выпускающий дядя, пресекающий попытки некоторых особо прытких индивидуумов бесстыдно просочиться внутрь в обход основной массы сластолюбцев, дисциплинированно и организованно дожидающейся своего часа.

Минут через двадцать вообще-то не утомительного и не тягостного стояния они увидели, как ко входу подошла хорошо одетая шумная компания из шести человек, и высокий длинноволосый парень в американских джинсах, которые стоили тогда две месячные инженерные зарплаты, а может, и больше, в такой же куртке и светлых замшевых ботинках Playboy (остальные были одеты примерно так же), повернув голову в сторону очереди и ни к кому конкретно не обращаясь и как бы ставя простой народ перед фактом, от которого никуда не денешься, громко сказал:

– У нас там столик занят, нас там уже люди ждут.

Впускающий дядя молча посторонился, пропуская компанию, и длинноволосый, даже особенно не скрываясь, сунул ему деньги в верхний карман пиджака.

– Смотри, Шершень, и Хрон с ними, – толкнул Селиванов Серёжу и показал на одного из этой компании. Они увидели Лёху Хроншина из их школы, заходящего последним.

– Видно, Хрон с центровыми крутится, – сказал Шершень, кивая головой в сторону входа в кафе.

– Если он с такими водится, тогда понятно, где он берёт это всё, чем торгует, – добавил он, с завистью провожая взглядом зашедшую в помещение компанию.

– Да ну! Всё до поры до времени. Когда-нибудь доиграется, за задницу прихватят и из школы выпрут, – как-то уж очень по-взрослому сказал Селиванов.

– Ну ты, Вовик, вообще погнал! Его предки отмажут, если что. Они из загранки не вылезают, я у него дома один раз был, так там чего только нет…

– А что, разве не клёво было бы жвачку, шмотки, сигареты – всё, что Хрон продаёт, – по номиналу покупать? Ты бы отказался?

– Да я, если захочу, то найду, где взять. В моём старом дворе и в бывшей школе такие пацаны есть – всё, что угодно, достанут. И на тренировке тоже, бывает, приносят джинсы, пластинки и всякое такое…

Так, болтая и посматривая по сторонам, они медленно продвигались ко входу в кафе. Когда стоять оставалось уже всего ничего, увидели, как к концу очереди подходят девчонки из их же школы. Это была Ленка Гордеева из десятого и Таня Колесник из параллельного. Ленка была одна из ведущих школьных красавиц и вела себя соответственно своему статусу. Её уже интересовали мальчики постарше и повзрослее, желательно с деньгами и со средствами передвижения. Она собиралась поступать на иняз в университет, почти не сомневаясь в успехе (с папой-доцентом на одной из кафедр, ничем не запятнанной родословной и намечающейся серебряной медалью). Таня была внешне очень интересной девочкой, но как бы немножко не от мира сего, как бы вся в мечтах, в облаках, где-то далеко, в каком-то своём измерении, в придуманном мире. И когда существующая действительность в этот мир неожиданно вторгалась своим грубым, требующим внимания естеством, она вдруг обнаруживала себя то ли отвечающей урок у доски, то ли сидящей на концерте или в театре, а то и целующейся с кем-то из своих ухажёров, которые у неё тоже в последнее время не переводились. Единственное, что объединяло эти две такие разные личности, – это место жительства. Они жили в одном подъезде кирпичной девятиэтажки и знали друг друга с раннего детства… Шершень уже почти год был безответно влюблён в Таню, которая на все его попытки начать с ней встречаться отвечала неопределённо и с загадочной улыбкой. Вроде, с одной стороны, не лишая его надежды, и в то же время как бы говоря: «Подожди, Серёжа, ещё пока не время, но вот скоро уже, скоро, скоро, скоро…»

И от этих противоречивых, непонятных и труднообъяснимых намёков и сигналов, когда к неразделённости добавлялась неопределённость, Шершень ещё больше страдал, мучился и не находил себе места. И вот вдруг такая удача: объект любви, вожделений и ночных страданий сам идёт к тебе, когда ты владеешь ситуацией и контролируешь положение.

Селиванов с удивлением и вопросительным интересом посмотрел на прямо-таки засветившееся от счастья лицо Серёги и, проследив за направлением его взгляда, сразу всё понял. Его неразделённая любовь к Тане не была таким уж большим секретом для одноклассников. Он толкнул Шершня под руку и сказал:

– Давай быстрей тащи их сюда, пока они не стали спрашивать, кто последний, а то потом скандала не оберёшься.

Серёга тут же, будто бы очнувшись от наваждения, понёсся в конец очереди, крича:

– Таня, Лена, мы здесь! Ну где вы ходите? Мы вас уже больше часа ждём.

Лена тут же сообразила, в чём дело, и, таща за собой Таню, радостно улыбаясь и приветливо махая рукой, быстрым шагом пошла к ним навстречу.

– Да вот они мы, уже здесь, на комсомольском собрании задержались, как раз пионеров в комсомол принимали, только недавно закончили, – со свойственным ей юмором громко, на публику, отчиталась Гордеева. – А вы, мальчики, молодцы, что нас подождали, а то мороженого ужас как хочется после такого собрания…

Лена лихорадочно старалась сообразить, откуда она знает этих пацанов: вроде как мелькали эти лица в школьных коридорах, но как зовут и из каких они классов, вспомнить, конечно, не могла – не царское это дело всех помнить…

Помещение кафе было небольшое: десять столиков для сидения и пять – для получения удовольствия стоя, прилавок с застеклённой витриной с образцами блюд. Они заняли только что освободившийся столик, Селиванов остался держать места, а девочки и Серёжа стали в очередь. Посмотрев на цены, Шершень понял, что денег хватит только на две порции мороженого со сливками и со всеми присыпками и две чашки горячего шоколада. Девочки взяли почти то же самое, и они, сев за столик, начали с удовольствием поедать это сладкое изобилие. Компания, в которой был Хрон, сидела через два стола от них. Видно было, что им совсем не скучно – взрывы смеха и громкий разговор иногда перекрывали шум в зале. Это было и неудивительно: на столе стояли уже две пустые бутылки из-под шампанского, и компания, наверное, решила добавить – Хрон встал и начал пробираться к барной стойке, а от его стола кто-то крикнул:

– Лёха, пару салатиков фруктовых не забудь…

Проходя мимо, Хрон окинул оценивающим взглядом всех и всё, что было на столе, и сказал, глядя на Лену:

– Подойди завтра после второго урока, я взял то, что ты просила.

– Ой, спасибо, Лёшенька, всё фирменное, не фуфло?

– Ну ты же знаешь, фуфла не держим, – с достоинством ответил тот и, ещё раз оглядев их стол, спросил: – Может, вам орешков купить, чтобы было чем рот занять, а то, смотрю, заскучали что-то…

– Ой купи, купи орешков, Лёшенька, родной, а то шампусик закусить совсем уж не-е-че-ем, – плаксивым голосом запричитала Гордеева, тем самым как бы подтверждая фразу, как-то брошенную их учителем химии: «Тебе, Гордеева, не на иняз надо идти, а в театральный – в тебе актриса умереть может…» На что та мгновенно среагировала: «А я, Борис Иванович, после иняза обязательно в кружок запишусь, в театральный, и буду Мальчиша-Кибальчиша на английском играть, чтобы буржуины понимали, чем это всё для них закончится. А пока можно я буду химические реакции в лицах показывать?» – «Да показывай, как хочешь, только помни, что без пятёрки по химии тебе серебряной медали не видать…»

Ленка достала из сумки ещё трёшку и сказала:

– Серёжа, возьми салатик нам, ну хоть один на всех – всё будет лучше, чем совсем ничего.

Шершень пошёл к стойке и стал рядом с Хроном, ждущим, когда на него обратят внимание. Лёха, повернув к нему голову, хитро улыбнулся и спросил:

– А что, Серый, может, тебе денег занять? Девочек подпоишь, понт бросишь. Смотри, какой шампусик клёвый – «Мускатное Игристое»! Девочки после шампанского добрее становятся, глядишь, и тебе чего отломится…

– Да тут шампанское – двенадцать рублей бутылка…

– Вот и бери двадцатку, как раз на бутылку и на салатики хватит, а орешки – от нашего стола вашему. Но отдашь тридцать, через две недели, по пятнадцать в неделю. Хочешь?

Шершню до такой степени захотелось бросить понт, резко поднять свой авторитет в Таниных глазах… да и перед Гордеевой покрасоваться – совсем не последнее дело, тоже потом доброе слово о нём может молвить в высоких кругах… что он уже для себя решил: будь что будет, как-нибудь рассчитаюсь! Он часто-часто закивал головой, и Хрон, вытащив из кармана несколько купюр, незаметно сунул ему в руку, тем самым как бы давая понять, что девочки не узнают, откуда вдруг к Шершню приплыли деньги на такое праздничное, дорогое угощение. Серёжа повернулся и дал знак Вовику, чтобы тот подошёл. Селиванов, приблизившись к стойке, спросил:

– Ты что, Серый, салат донести сам не можешь?

– Да нет, я решил бутылку и ещё три салата взять.

На что Селиванов удивлённо посмотрел на него и пробормотал:

– А бабки откуда?

– Да за подкладку завалились, вот, нашёл неожиданно, – радостно сказал Шершень, и Вовик заметил, как Хрон, хмыкнув, подавил готовый вырваться смешок.

Лена, увидев водружающуюся на стол бутылку «Мускатного Игристого», сделала большие глаза, вопросительно посмотрела на ребят и сказала:

– Ну вы прям-таки балуете нас, простых советских школьниц, в четверг-то вечером…

На что Шершень патетически провозгласил:

– Красивым девочкам – красивую жизнь!

А Селиванов добавил:

– Особенно вечером в четверг! Тем более что праздник сегодня.

– А какой сегодня праздник? – спросила Таня.

– Последний четверг на этой неделе, – так же патетически провозгласил Вовик. – А завтра знаешь, какой праздник?

– Не-ет, а какой?

– Первая пятница на этой неделе! – на что Гордеева захохотала, уткнувшись лицом в ладони, и, отсмеявшись, с интересом посмотрела на Селиванова.

Шампанское дало толчок новой волне смеха и разговоров, анекдотов и шуток, и они не заметили, как досидели до закрытия. Выйдя на улицу и вывернув карманы, подкладки, сумки и кошельки, наскребли на такси до их спального района. Все вместе вышли у дома, где жили девочки (отвезти Вовика и Шершня денег уже не хватило). Гордеева сразу попрощалась и отправилась домой. Селиванов тоже, постояв пару минут для приличия, заспешил – у него не было возможности предупредить родителей, что он задержится…

…После первого урока к Шершню подошёл Селиванов и протянул ему червонец:

– На, Серый, моя доля.

– А ты что, за мой долг подписался?

– Так ты эти бабки всё-таки у Хрона занял?

– Если честно, то да, с процентами… Десятку уже отдал, ещё двадцать осталось…

– Так ещё десятки не хватает? У меня больше нет…

– И за это спасибо, а то я и подходить к нему боялся, с пустыми-то руками… Остальные у матери выпрошу, придумаю какую-нибудь экскурсию или культпоход…

– А что он может сделать, если вовремя долг не отдашь? Счётчик включит?

– Не-ет, вообще-то он парень не злой, так, только иногда притворяется суровым…

– Ну и хорошо. Ты мне скажи, если начнутся проблемы, – пили ведь вместе. А я тебе попозже отдам. Ты, если в следующий раз на общее дело занимать будешь, предупреждай всё-таки, вместе выкручиваться легче, – подытожил Вовик, и они разошлись по своим местам.

Глава вторая

Селиванов перешёл в эту школу в прошлом году – родители получили квартиру в уже не совсем новом и почти достроенном жилмассиве, с которого фактически и началось жилищное строительство в их городе. Но Вовик связи с центром не терял, ездил туда часто, встречался со своими бывшими одноклассниками, бывал на вечерах в своей старой школе, да и секция бокса, в которой он занимался уже третий год, тоже находилась в центре. Он никак не мог привыкнуть к своему новому месту жительства – к большим открытым пространствам, заполненным на первый взгляд хаотично стоящими домами, к отсутствию своего двора, своей улицы как среды обитания, как некой комфортной зоны, где ты знаешь всех и все знают тебя, где у тебя есть своё условное место в дворовой и уличной иерархии, где отношения простые и понятные, где возникающие конфликты решались один на один. Если же на чьей-то стороне выступали друзья, то вторая, соответственно, приводила своих, и хоть драка принимала массовый характер, но правил старались придерживаться – камни, палки и свинчатки не использовали, лежачих не били. Тебе же потом со своими сегодняшними противниками в кино в очереди стоять, в школьной столовой вместе кушать или мяч на футбольном поле гонять. Но всё коренным образом менялось, если в их среду вторгались чужаки из других районов, или они ездили на другой конец города отплатить обиду, нанесённую кому-то из своих. Тогда использовали всё, что под руку попадётся, и порой это заканчивалось весьма плачевно… А здесь – на этих неухоженных, перерытых, необустроенных просторах с размытыми границами улиц, с чахлой и пыльной растительностью, упорно отказывающейся превращаться в полноценные деревья и кусты, с почему-то сразу же облупившимися торцами недавно построенных домов, с вечно разрытыми теплотрассами, с непролазной грязью вокруг строек, с опасной неизвестностью подъездов и зловещими ночными чёрными дырами детских садиков, – здесь рождалось чувство незащищённости, неуютности и недружелюбности окружающего пространства. Но всё это с лихвой окупалось комфортом изолированной трёхкомнатной квартиры в панельной пятиэтажке, которая после пятнадцатиметровой комнаты в коммуналке с десятком соседей, без ванны, душа, горячей воды и фактически без кухни казалась солнечным светлым дворцом с неимоверным количеством комнат, переступив порог которой моментально забывалась неприветливость внешнего мира. Вот в эту-то квартиру и спешил Вовик после кафе-мороженого, чувствуя, как родители волнуются, что его так поздно нет дома.

Он решил срезать большой кусок пути и пошёл между домами через микрорайон. Дорога шла мимо какого-то строящегося здания, огороженного забором с одной стороны и торцами пятиэтажек с посадкой кустарника – с другой. Время было уже позднее, фонари почти нигде не горели, их заменял рассеянный лунный свет, который то и дело перекрывался наплывающими облаками, и становилось вдруг то совсем темно, а то и не очень. Людей на улице не было, только впереди, метрах в пятнадцати, прогуливались под руку парень с девушкой. Вдруг из-за угла забора вышли двое и преградили путь этой паре. Тот, что поменьше ростом, задал совершенно традиционный для такой ситуации вопрос:

– Закурить не найдётся?

Вовик по инерции прошёл ещё несколько метров и, чувствуя неладное, тоже остановился, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит впереди, и одновременно прокидывая, куда деваться, если события примут нежелательный оборот. Он не расслышал, какой был ответ, но заметил, как из кустов метнулась тёмная фигура и остановилась за спиной у парня. Вовик, недолго думая, повторил тот же манёвр, только в обратном направлении – он, крадучись, пересёк дорогу, сместившись вперёд и влево, и, увидев просвет между кустами, спрятался там. С этого места ему было отлично видно и слышно, что происходит, и он затаился, присев на корточки. Тем временем один из просивших закурить, тот, что был повыше, попытался вырвать сумку из рук девушки, но та держала её крепко и тянула на себя.

– Ну, ты, шалава, а ну брось, а то щас я тебя наизнанку, сука, выверну, – зарычал он на неё.

Девушка громко вскрикнула, отпустила сумку и, закрыв лицо руками, громко зарыдала. Тот, что был поменьше, начал теснить парня в сторону забора со словами:

– A ну шо там у тебя в карманах? Руки быстро подыми, я посмотрю…

Паренёк вскинул руки и резко толкнул того в грудь, освобождая себе дорогу, и рванулся к рыдающей девушке. В этот момент тот, что стоял сзади, схватил его левой рукой за волосы, а правую с ножом приставил к шее парня. «У них это всё уже отработано, наверное, не первый раз здесь людей грабят», – пронеслось в голове у Вовика. Ощутив холодок лезвия на своей шее, парень, поняв, что некуда деваться, послушно поднял руки, и невысокий начал копаться у него в карманах. Вовик лихорадочно соображал, как ему в это дело вмешаться и как помочь ребятам. Но страх нарваться на нож удерживал его на месте. Вдруг он случайно нашарил возле себя кусок кирпича, и решение пришло мгновенно…

Он привстал из-за кустов и со всей силы метнул камень в державшего нож. Послышался глухой удар и громкий крик. Человек с ножом бросил свою жертву и начал заваливаться на бок. Остальные – и жертва, и грабители – недоумённо начали оглядываться по сторонам, пытаясь понять, что случилось. Вовик, боясь быть замеченным, опять присел за кусты и увидел, как тот, что упал, начав потихоньку привставать, прижимая руку к разбитой голове, прохрипел:

– А-а-а, падлы… кирпичом…

Паренёк, сообразив, что чьё-то неожиданное вмешательство изменило ход событий, схватил девушку за руку, и они бросились бежать. Раненый, прислонившись спиной к забору, рукой показывал в сторону кустов:

– Там они, суки, сидят, – и уже громче крикнул: – Мы вас щас на куски порежем, на перья, твари, подымем. Толян, Кудя, туда, в кустах они прячутся…

Вовик понял, что надо уходить, и повернулся, чтобы бежать, но увидел за спиной, буквально в метре, свежевырытую траншею. Пока он прикидывал, как безопасно её перепрыгнуть – на той стороне была навалена земля вперемешку с битыми кирпичами, – один из нападавших с ножом в руке уже начал ломиться в проход между кустами, раздвигая руками жёсткие, пружинящие ветки. Он был с опущенными руками и так соблазнительно «открыт», что Вовик, не удержавшись от искушения, резко выпрямился и на встречном движении ударил правой точно в челюсть. Он понял, что попал и, повернувшись, кинулся бежать вдоль кустов, ища место, где можно безопасно перепрыгнуть траншею. Селиванов интуитивно чувствовал, что погони уже не будет – двоих, тех, что покрупнее, он травмировал, а тот, что поменьше, был вроде как без ножа, и один он за ним, скорее всего, не погонится…

Попетляв в темноте между домами и убедившись, что погони не наблюдается, Вовик перешёл на шаг, обдумывая случившееся. Он попытался вспомнить лица тех, с кем только что сражался, и с удивлением понял, что ничего не получается. Даже лица того, кто был близко и кого он так удачно вырубил, вспомнить не мог. «Вот это да… – подумал Вовик. – Если где я их ещё и встречу, так и знать не буду, что «старые знакомые». Ну, меня они точно не видели, так что продолжения спектакля опасаться вроде бы нечего. И не собирался же ввязываться, как-то так спонтанно всё произошло. И хорошо, что так закончилось – и ребята убежали, и я удачно выкрутился…»

Конечно, дома был скандал – пришёл поздно, неизвестно где был, пахнет спиртным, весь перепачканный. Родители увидели, что с ним что-то не так, но он тут же придумал про чей-то день рождения, что не мог не пойти, и так далее и тому подобное…

Через пару дней после похода в кафе-мороженое Вовик решил съездить в центр, повидать своих старых друзей. Он прошёлся по местам, где обычно можно было застать кого-то из знакомых, но, как ни странно, никого нигде не встретил. Тогда он решил сходить в свой старый двор. «Всё равно уже приехал, так, может, там кого из пацанов увижу», – думал он, направляясь вниз по своей улице. Во дворе за столом играли в домино мужики, бабушки сидели на вынесенных из квартир стульев. В дальнем конце, там, где стояли гаражи, сараи и где начинался «чёрный» двор и находилась дворовая уборная, на скамейках сидели десяти-двенадцатилетние мальчишки и азартно резались в карты.

Недалеко от них, закинув ногу за ногу и опершись спиной и локтями о стол, расслабленно сидел Мишаня Волошин – тридцатидвухлетний молодой мужик мощного телосложения, обладающий весёлым нравом и редким качеством находить общий язык со всеми и практически в любых ситуациях. Увидев Селиванова, он, как всегда, широко улыбнулся и крикнул:

– Эй, Вовка, иди сюда!

После дежурных вопросов о новом месте, новой школе, родителях, он сказал:

– Я тут на прошлой неделе был у тебя на тренировке (надо было с Вячеславом кое о чём перетереть), понаблюдал за тобой. Хорошо работаешь, удары хорошие, уходишь грамотно, чувствуется – его школа.

– Вячеслав Васильевич с нас семь потов сгоняет и три шкуры спускает, все пашут почти на пределе, а иногда и за…

– Тебе, Вовка, только злости добавить надо, я твои спарринги смотрел, так ты вроде как жалеешь их.

– Я злость на соревнованиях стараюсь включать, а так как-то не получается.

– Ну ничего, когда тебе по голове хорошо настучат, она сама включаться будет, без твоего желания. А как там в новой школе, никого ещё месить не приходилось?

– Да не лезет вроде никто, таких особых придурков не наблюдается, в классе ребята нормальные. И ещё оказалось, что по многим предметам у меня подготовка лучше, чем у них, – преподавание в нашей 29-й посильнее было…

Вовику захотелось рассказать Мишане о ночном эпизоде с бросанием камней (честно говоря, хотелось похвастаться, как он удачно всё исполнил и ушёл целым и невредимым). Он прикинул, что ничего страшного не случится, если он расскажет, до его врагов это уж точно не дойдёт…

После услышанного Мишаня достаточно долго, по меркам ведения беседы, с интересом молча разглядывал Селиванова, как бы прикидывая и примеряя его рассказ для чего-то своего, существенного, дальнейшего, имеющего важное значение. Вовик ждал похвалы, слов одобрения, ему хотелось, да и лестно было услышать что-то такое от Мишани Волошина, уважаемого в округе человека…

…Мишане тогда только исполнилось тринадцать. Однажды солнечным тихим утром, когда взрослые все уже на работе, дети разъехались на каникулы по пионерлагерям, деревенским бабушкам и иногородним тётям и дядям, пенсионеры разошлись по магазинам, рынкам и очередям: добывать еду для себя, детей и внуков; записываться за мебельными гарнитурами, собраниями сочинений, мороженными курями, холодильниками, суповыми костями, стиральными машинами – вообще за всем, на что записывали; дома только совсем уже дряхлые деды и бабки, мужики с опохмелухи, мамаши с грудными детьми да будущие мамаши, кому рожать уже вот-вот – вот таким утром сидел Мишка за тем же столом в своём дворе и тихо-мирно играл в карты с пацаном помладше, а рядом на скамейке сидела одна соседка, которая ещё срок дохаживала, и другая – уже с ребёнком в коляске. Говорили они, соответственно, об этом, очень важном для женщин, периоде: мальчиках-девочках, как ещё не родившихся, так и уже требующих полновесной заботы и внимания. И позвала одна другую на минутку в квартиру подняться – то ли платье померить, то ли какие детские вещи показать. Тогда Оля, молодая мамаша, попросила Мишку эту минутку за маленьким Сашенькой посмотреть, тем более что тот тихо спал в колясочке, мирно посапывая и никого не беспокоя.

– Идите, тётя Оля, не волнуйтесь, я с него глаз не спущу, – сказал Мишка, кивая и не отрываясь от игры.

А в это время мимо их подворотни, направляясь к базару, шли толпой цыганки с детьми. И заскочили пацанята в подворотню, став лицом к стенке по малой нужде, а цыганки и двое цыганят постарше зашли во двор (знали, что там в дальнем конце есть уборная)… какие из цыганок туда пошли, а какие и по двору растеклись, присматривая, где что плохо лежит или, может, погадать кому или выпросить чего. Старая цыганка подошла к скамейке, где сидел Мишка, закурила и, присев рядом, тронула его за плечо.

– Ну что, сладкий, везёт тебе в карты?

– Да когда как. По средам везёт, по пятницам – не очень. Цыганка засмеялась хриплым прокуренным голосом и сказала:

– Дай, сладенький, бабушке денюжку, наворожу, каждый день везти будет, большие тыщи будешь выигрывать.

– Да откуда у меня деньги, бабуля? Сейчас каникулы, так и на завтраки даже не дают.

– Ну дай твою руку посмотрю, может, за так тебе поворожу…

Мишка протянул ей левую руку, не выпуская из правой карты. Она неожиданно крепкими для её возраста пальцами цепко схватилась за неё, и тут Мишку кто-то как будто толкнул в плечо: он повернул голову и с изумлением увидел, что коляска с ребёнком пуста, а рядом толстая цыганка уже заворачивает маленький белый свёрток во что-то цветасто-блестящее, типично цыганское, и ещё мгновение – и он навсегда исчезнет, затеряется, растворится в ворохе этих цветных платков, необъятных юбок, парчовых жакетов и шитых золотом шалей… Мишка дико закричал:

– Отдай ребёнка-а-а! – и рванулся к ней, но старуха крепко держала его руку. Тогда он со всей силы бросил карты ей в лицо, одновременно рванув руку, вывернулся и кинулся на цыганку, успев каким-то чудом ухватить край белого одеяльца. Цыганка, понимая, что уже ничего не получится, отпустила уже подавший голос свёрток и со злостью с размаху саданула Мишке кулаком в ухо, что-то гортанно крикнув по-своему.

Мишка упал, не выпуская из рук уже во весь голос кричащего Сашеньку. Через мгновение он уже был на ногах, намереваясь убежать и спрятаться в подъезде. Но тут острая боль огненной плетью хлестнула ему по животу – это подскочивший цыганёнок полоснул его сапожным ножом. Не успев толком осознать случившееся, он с ужасом увидел, как цыганёнок опять замахнулся с намерением полоснуть его по лицу, но тут что-то влепилось тому прямо в глаз, и он, жалобно вскрикнув, схватился двумя руками за лицо. Инстинктивно оглянувшись, Мишка увидел рыжего Севку, с которым он только что играл в карты и который с начала всей этой кутерьмы сидел с открытым от удивления ртом. И вот сейчас он стоял на столе с рогаткой в руке, куда деловито закладывал очередной камень. Тут подскочил второй цыганёнок с обломком доски в руке и ударил Мишку, целясь в лицо. Но тот успел увернуться, и удар пришёлся в плечо. В тот же момент Севка точно всадил камень циганёнку в ухо, секундой позже дико закричала соседская девчонка, только что вышедшая из дверей подъезда и на глазах которой развернулась эта скоротечная битва.