Текст книги "Жизнь идиота"

Мы «сварили свой суп» на едином дыхании: я разглагольствовал, ребята в поту и в мыле играли как бешеные.

Под одобрительный свист и крики каких-то здорово набравшихся хиппи группа удалилась за кулисы и долгое время бродила посреди брошенных матрацев и различных технических приспособлений, приходя в себя.

«Странные игры» запомнились мигалкой, прикрепленной к спине одного из участников. Сцена время от времени заливалась зловещим милицейским светом – хорошо еще, что сирена не выла.

«Тамбурин» Владимира Леви был прекрасен. Не знаю, где он набрал такое количество интеллигентов, а главное, как решился их вывести на это торжество гласности, больше напоминавшее самосуд. Со сцены гремело хорошо мне запомнившееся:

Пора! Пора! Мы покидаем этот край…

Пора. Пора. Пора…

Следом выскочили разухабистые девицы, и, что больше всего заставило зал реветь от восторга, одна уселась за барабаны и молотила так, что все остальное казалось лишь приправой.

Группы сменяли друг друга, колонки дрожали от напряжения, словно породистые собаки. Звук удавалось настраивать все чаще. Наряду с откровенной халтурой порой проскальзывало и что-то действительно стоящее. Наконец «Аквариум» выложил «Рок-н-ролл мертв». Публика бесновалась. Отряскина уже отловили какие-то ушлые московские журналисты, фотосессия шла полным ходом, праздник все-таки удался.

Выступление в «Крупе»

После было еще одно выступление – в ДК имени Крупской. Ребят встречали аплодисментами, но меня как чтеца здесь ждал полный провал: стоило только начать, зрители взвывали, словно их потчевали крутым кипятком.

За кулисами разминался перед выходом Борис Борисович Гребенщиков – во френче, в сапогах, – вылитый Керенский. Его мимолетно брошенный на меня взгляд был воплощением сарказма. Я чувствовал себя полным ничтожеством.

Из всего этого пришлось сделать выводы.

Первое – нового «Пинк Флойд» (на что я до этого все еще тайно надеялся) из «Джунглей» не получится: Отряскин нацелился на другие высоты.

Второе – как члену группы мне пора с вещами на выход. Что совсем не означало окончания моей дружбы с музыкантами.

Наоборот, все только начиналось.

В филармонической каморке один за другим появились Кинчев, Башлачев и Курехин.

Кинчев

Отряскина в тот вечер где-то носило – гость, как водится, его дожидался, в нетерпении расхаживая по Андрюхиной комнатке. Два холерика, мы сразу нашли общий язык, прежде всего добрым словом помянув то золотое времечко, когда оба выступали на сельских танцах – я в Рощино, Кинчев где-то в Подмосковье.

Узнав, что я, ко всему прочему, пробую себя в литературе, Костя не на шутку воодушевился, тут же схватил отряскинскую гитару и пропел эксклюзивом пару своих новых песенок. Советской власти, надо сказать, от него здорово доставалось.

Он уже тогда снимался в фильме. Картина называлась «Взломщик».

Достаточно было взглянуть на Кинчева, чтобы больше не сомневаться – лидер только что появившейся «Алисы» многим вперед сто очков даст. Его фронда просто поражала. Если я относился к власти с легкой прохладцей барина, то он ее просто ненавидел. Москвичи в этом плане вообще отличались особой лютостью: тот же Кинчев мог, совершенно не боясь, такое выдать…

Не знаю, запомнил ли он меня, но я уж точно его запомнил.

Как и Сашу Башлачева.

Башлачев

Слава богу, хоть один из нас не подражал ни Дэвиду Боуи, ни «битлам»! Саша пришел откуда-то из глубинки, из какого-то северного городка, там он, кажется, некоторое время работал журналистом. И прочитал нам свои стихи. Несмотря на лихорадочную бодрость нашего нового гостя, провинциальный комплекс в нем все-таки чувствовался. В Питере он мыкался по съемным комнатам. Но держался с достоинством. Он сразу же пригласил нас с Отряскиным на свой квартирный концерт. Там Башлачев спел среди прочего и «Грибоедовский вальс» – балладу про шофера Степана Грибоедова, который вообразил себя Наполеоном. Эту песню я хорошо запомнил.

Обстановка была типичная: собрались на мрачной кухне очередной его коммуналки. В коридоре, который смахивал на бесконечный туннель, висело белье. Саша сидел на стуле перед нами, возбужденный, веселый и немножечко пьяный. Ему хлопали и всячески его поощряли. Мне кажется, что его творения (включая ту же балладу о Степане), которые он затем нам дал почитать, были скорее не стихами, а текстами. Но что я точно тогда почувствовал – Башлачев очень хотел, чтобы к нему относились прежде всего как к поэту.

Мы с Отряскиным так и сделали.

Ни о чем мы тогда не задумывались, ни о каких будущих трагедиях, нас ждали приятные хлопоты: «Джунглями» заинтересовался Курехин.

Курехин

Заглянувший под филармоническую крышу родоначальник «Поп-механики» весь был словно из другого времени. Мне всегда казалось, что в случае с ним Бог просто-напросто перепутал годы – Курехина надо было бы десантировать в Серебряный век, в декаданс, к Северянину и Бальмонту. А маэстро появился на излете двадцатого, хотя, опять-таки по моему мнению, целиком, полностью происходил «оттуда». При всем своем эпатаже он имел утонченный, болезненный, даже трагический талант. Ему вполне по силам было нечто подобное бетховенской Пятой симфонии, а он собирал голых арфисток и выкатывал на сцену бронетранспортеры.

Писатель Павел Крусанов, скорее всего, со мной не согласится. В своей «Американской дырке» Паша вывел более знакомого всем персонажа – озорника, затейника, мистификатора.

Посетив каморку, «главный затейник и мистификатор» признался, что мечтает видеть в одном из своих феерических представлений нашего героя. Отряскин не возражал.

Хлопоты продолжались.

Моя личная жизнь – тоже…

Личная жизнь

Как-то в институте ко мне подошел местный мачо Вадим Левант. И предложил:

– Хочешь играть в театре?

Анатолий Викторовский, выпускник театрального факультета Института культуры (так называемого Кулька), выглядел настоящим режиссером: в пиджачке, в шарфе, с усами – вылитый Джон Леннон времен «Сержанта Пеппера». У нас на истфаке все его звали Мастером.

В институтской художественной самодеятельности были свои погремушки – всякие там худсоветы и прочее. Мастеру настойчиво рекомендовали ставить что-нибудь из советской жизни.

Однако тот замахнулся на «Макбета».

Я играл короля Дункана. До сих пор помню первую фразу:

 
Кто этот окровавленный солдат?
Мне кажется, мы от него узнаем
О ходе мятежа[1]1
  Перевод Б. Л. Пастернака.


[Закрыть].
 

Роль дряхлого старикашки оказалась необременительной – короля ухлопывали чуть ли не в первом акте. Затем я имел возможность наблюдать из-за кулис, как мучаются наряжен ные однокурсники, пытавшиеся изобразить нешуточные страсти.

По ходу дела я появлялся на сцене еще и в образе стражника. Людей катастрофически не хватало.

Назначена была премьера, в клуб набилось народу со всех курсов. На свои места прошествовали члены все того же худсовета, разгневанные строптивостью нашего руководителя.

Как и следовало ожидать, спектакль с треском провалился.

Уж в чем мы оказались настоящим театром, так это в интригах. Труппа мгновенно распалась. Часть интриганов во главе с Левантом перешла к более удачливым самодеятельным мэтрам. Мастер еще возился какое-то время с оставшимися. Мыкались по разным местам и в конце концов закончили свое совместное существование в Институте киноинженеров, где на последнем издыхании пытались поставить что-то из Арбузова.

Разбежавшиеся по другим коллективам честолюбцы называли Мастера патологическим неудачником. Как только его не ругали после незадачливого «Макбета»!

А я ему благодарен.

Как-то совершенно случайно и неожиданно для меня самого он открыл мне дверь в еще один сумасшедший дом – в питерский Дом писателя.

Местечко сразу пришлось мне по вкусу: и трех лет не прошло, как я стал постоянным обитателем «палаты № 6» на набережной Кутузова.

Дело в том, что именно Мастер прочитал мою первую повесть. Кое-что я уже тогда пописывал. Но прятал в стол. А повесть почему-то отнес ему на суд.

Мастер посмеялся, конечно, но неожиданно отправил меня к своему другу – поэту Шестакову.

А тот недолго думая – к писателю Сурову.

Валерий Петрович Суров вел крошечное лит объединение в далеком Тосно – туда из города приходилось добираться больше часа.

Суров

Писатель Суров очень любил женщин, выпивку и вообще жизнь. Был он человеком рабочим, родом из Казани, и кем только не вкалывал: монтажником в Набережных Челнах, шахтером в Норильске, где заработал силикоз. Подозреваю, эта болезнь и свела его впоследствии в могилу.

Он несколько раз разводился. А женился всегда по любви. От разных жен у него было много детей. Я лично знаю пятерых. Детей он никогда не бросал – помогал им чем мог. И рассказы у него были под стать биографии – про шоферов, монтажников, верных и неверных жен. Неудивительно, что Петрович ожидал подобных тем и от своих подопечных.

Возможно, я был бы и рад писать об общежитиях и бригадах. Но с таким жизненным материалом, как у Сурова, попросту никогда не встречался, поэтому и сочинял фантасмагории. Наставнику мой модерн откровенно не нравился: в стране передовиков и соцобязательств подражание Маркесу не имело перспективы. Петрович по-дружески советовал:

– Бросай выдумывать всякую чушь. Сочиняй о простых людях.

В то время ценился реализм. Да что там говорить – печатали только это. Сам Петрович уже выпустил несколько книг и считался мэтром.

Несмотря на любовь Сурова к выпивке, к нему тянулись не только алкоголики. Он запанибрата водился с начинающими авторами. А со мной почему-то особенно. Скорее всего, потому, что я вынырнул из другой социальной среды. Суров искренно хотел наставить меня на путь истинный и слепить из неудавшегося рок-н-ролльщика этакого крепкого середнячка-производственника.

Позже, в девяностые годы, рассказы про монтажников и шахтеров стали никому не нужны. Наступало время фэнтези, «воровских» романов и переводных детективов. Появились новые авторы – имя им легион.

Суров страшно переживал случившееся.

– Учился, учился писать десять лет, – говорил он мне с горечью, – и все коту под хвост!

Как и полагается рабочему человеку, он в который раз сменил профессию – заделался каменщиком, строил новым русским дома, клал печи и камины. Даже организовал небольшую фирму. Все вроде шло ничего, пока не случился конфуз. Петрович забабахал суперкамин какому-то важному перцу, но, кажется, тот не внял совету печника и сразу взялся топить – что-то там треснуло и поехало. Бандит обвинил во всем моего друга и «включил счетчик». Тогда все было просто. Петрович сменил квартиру, раздобыл пулемет Калашникова с двумя рожками, поставил под кровать и не спал ночами, ожидая «гостей».

Он сильно сдал. Хотя «гости» так и не пришли, что-то в Сурове окончательно надломилось.

В последний год своей жизни мэтр часто лежал на диване, попивая водку и размышляя о будущем, которое всех нас ожидает.

А потом ушел. Жалко его было до слез.

Но все это было потом.

Дом писателя

Тогда, в начале восьмидесятых, мы недолго заседали в Тосно – вскоре ЛИТО перебралось на знаменитую улицу Воинова. Наверху, в одной из многочисленных комнат Шереметевского особняка, бразды правления от Петровича принял еще один реалист – Евгений Васильевич Кутузов.

Прозаик Кутузов мрачно предупредил всю нашу подрастающую литературную поросль:

– Здесь вам не лавочка для гениев.

И оказался прав. Думаю, гении подобного попросту не вынесли бы. На собраниях ЛИТО не только новичков раскатывали подчистую – и старожилам доставалось по полной! Схема была чрезвычайно проста: участники читали свои вирши, а затем их критиковали товарищи. После такой дружеской критики некоторых можно было вперед ногами выносить. Слабонервные не задерживались. Здесь и генералы могли рыдать как дети. Правда, вторая часть марлезонского балета проходила на ура: портвейн и водка рекой лились.

В ресторан нас пускали как своих. Туда – пообедать да и пропустить рюмку-другую – часто забегали жизнерадостные кагэбисты из Большого дома, благо до Литейного было рукой подать. Подвыпившие советские писатели их поддевали, приставая со всякой антисоветчиной – так, по-дружески. Те только отмахивались. И пили с диссидентами чуть ли не на брудершафт. В ресторане Дома писателя нельзя было не пить. Это там, наверху, во всяческих группировках и объединениях все друг друга ненавидели, а как спускались – начиналось неформальное общение.

После «общений» кто-то оставался спать под столом, кто-то ночевал в незнакомых парадных. Счастливчиков увозили с собой бдительные жены и любовницы.

ЛИТО

С такой жизнью я долго не мог расстаться. Славные времена! Кутузов, заранее пропустив рюмашку-другую, широким жестом приглашал новоявленных литераторов в комнату. Все хотели сочинять. Все хотели печататься. С одной стороны от нашего неподкупного руководителя восседал диссидентствующий дворник, с другой – замдиректора крутого завода, коммунист со стажем и все такое прочее. Толклись рабочие, студенты, профессора. Трезвенники и отъявленные алкаши. Были свои сумасшедшие. Один графоман-любитель писал «на вес». Та к и объявлял, когда появлялся: «Поздравьте. Есть на гора еще один килограмм…»

Как-то моего дружка Вальку Цирюльникова, курсанта училища им. Комаровского (будущего военного строителя), после очередной литературной вечеринки загреб патруль. За откровенно веселый вид ему светили губа и прочие неприятности. Но недаром Цирюльников просиживал штаны на наших сходках: Кутузов тотчас засучил рукава. Достаточно было звонка важной военной шишке – заместителю коменданта города (тоже, как оказалось, любителю стихов и прозы), – и Вальку выпустили без всяких последствий.

А ведь еще были у нас и собственные таможенники, и врачи-реаниматоры, и комсомольские активисты, и партийцы – настоящий тайный орден, пронизывающий всю социальную лестницу вплоть до ЦК.

Свидетельствую: существовало удивительное и чрезвычайно разношерстное братство.

И все на почве любви к самому эфемерному из занятий – литературе.

Как говорится, гусар гусару…

Повторюсь: изящная словесность не обходилась без собственных оригиналов. Здесь писатели-любители и писатели-профессионалы рокерам и всяческим хиппи могли вперед сто очков дать.

Рекшан

По двум ресторанным залам Дома писателя часто бродил мрачный Владимир Рекшан, который тогда еще пил – и здорово, надо заметить.

Долгое время патриарх питерского рок-н-ролла тоже разрывался между музыкой и прозой.

Группа «Санкт-Петербург» уже отгремела свое – правда, их все еще куда-то приглашали, где-то они время от времени выступали. Но Рекшан взял другой курс – на рассказы и повести. Его не печатали. Он переживал – и писал. Его вежливо отшивали. Он не сдавался, так как был еще и спортсменом – привык брать высоту.

Спортсмен-музыкант-прозаик мне вот чем запомнился. В один жаркий летний денек в писательском ресторане плавились даже столы. Нева дрожала за окнами. Сплошное марево – асфальт прилипал к подошвам.

Рекшан принес с собой термос. Да еще и наливал – то одному знакомому посетителю, то другому.

– Как он может пить в такую жару горячий чай? – не выдержал я.

Те, кому он не налил, злобно разъяснили:

– Дурак! Там о-о-очень холодная водка!

Шадрунов и случай с актрисой

Николай Шадрунов, знаменитость города Ломоносова, или Ораниенбаума (или в просторечии – Рамбова), косолапый, простодушно-хитроватый, поймал автора этих строк на следующем вопросе:

– Перечисли-ка, братец, членов Политбюро при Хрущеве.

Перечислить я, само собой, не смог, потому что, несмотря на годы, проведенные на историческом факультете, меньше всего интересовался всякими членами.

– Какой же ты после этого историк? – то ли возмутился, то ли обрадовался Шадрунов, сам имеющий чуть ли не пять классов образования. И тут же перечислил полный состав Политбюро.

Он был еще одним «человеком из народа»: работал в кочегарке, писал рассказы о ломоносовских бомжах и пьяницах, пил, спорил, поддевал собеседников – хитренько так, с прищуром. Расхаживал, загребая листву и пыль своими медвежьими ногами, по родному Рамбову, разгуливал по Питеру, все видел, все слышал и частенько заглядывал в писательский ресторан. Там Шадрунов присаживался к какой-нибудь компании и незаметненько влезал в спор. Как всякий самоучка, он любил щеголять знаниями и делать кому-нибудь «асаже». А знания у него были – память Шадрунов имел хорошую.

Он дружил с писателем Коняевым.

С артистом Иваном Ивановичем Краско.

И со многими другими интересными людьми.

Он был настоящим самородком.

До сих пор ходит байка о случае с Маргаритой Тереховой. Однажды в Рамбове снимался фильм. Видно, с жилищными условиями у советских киношников не все оказалось в порядке. Когда Шадрунов пригласил актрису пожить у себя, та согласилась (если, конечно, верить анекдоту).

Вскоре наш добрый самаритянин собрался в Питер по делам. Годы были своеобразные. Уже существовали проблемы с продажей алкоголя.

– Маргарита, – сурово сказал народный рамбовский писатель, – у меня в шкафу два флакона тройного одеколона. В тумбочке еще один. Береги их как зеницу ока. Если придут приятели – Петрик с Коньком-Горбунком (клички известных местных персонажей), – ты с ними не миндальничай. Смело посылай. Они только ругань и понимают.

Писатель уехал, Терехова осталась сторожить одеколон.

В то же самое время в Питере к одному прижизненному классику (не будем упоминать его имени) заглянул известный московский редактор. Выпили, закусили.

– А знаешь что! – воскликнул классик в порыве гостеприимства. – Я тебя, брат, сейчас с таким человеком познакомлю! Выдающийся человек. Свой. Из народа. Гостеприимен. Талантлив. Потом благодарить меня будешь. Поехали!

Рамбов в то время был настоящей Тмутараканью. Незваные гости долго тряслись в электричке, а затем плутали по каким-то улицам. Наконец вышли на окраину города к развалившемуся деревянному домишке, в котором и проживал народный талант.

– Он, брат, нам знаешь как обрадуется, – твердил всю дорогу классик, расписывая добродетели «самородка», – знаешь как примет!

Наконец отыскали квартиру.

Позвонили.

– Так! – распахнув дверь, гаркнула известная на всю страну актриса. – Ты – Петрик! – показала на классика. – А ты – Конек-Горбунок! – показала на московского редактора. – Одеколона вам не будет. Пошли отсюда на (бранное слово)!

Весь обратный путь два деятеля культуры молчали…

Дядя Миша и доллары

Прозаик Михаил Демиденко являлся почетным ресторанным гостем. Когда он крепко закладывал за воротник (что не так уж и редко случалось), начинались скандалы, разборки и прочие развлечения.

Автор знаменитого в свое время «Дневника пройдохи Ке», востоковед, китаист, еще успел повоевать и на корейской войне – был шпионом, дипломатом, спецназовцем; впрочем, кем только дядя Миша не был.

Вернувшись из очередной командировки (в Кампучии он помогал свергать режим Пол Пота), дядя Миша привез целый чемодан тамошних кампучийских долларов.

В долларах был весь ресторан. Дядя Миша их дарил, раскидывал. Оставлял на столах. Ясное дело, эти доллары были никому не нужны – вот писатель-спецназовец и веселился.

Когда он в изрядном подпитии покидал писательский дом, то видел, как деньги уборщицы просто выметали.

Наутро, вернувшись, он застал одного из своих приятелей, у которого никогда не водилось «тугриков», за ресторанным столом. Тот заказывал себе поистине царский обед, как говорится, «двести грамм… и закусить».

«Приболевшего» после вчерашнего дядю Мишу алкаш-приятель встретил словно отца родного, чему подозрительный, как все шпионы, Демиденко несколько удивился.

Но долго ему не пришлось дознаваться, откуда богатство. Угостив изможденного мэтра «холодной, двойной очистки, московской», приятель добродушно поведал, что собрал раскиданные благодетелем кампучийские билеты и отнес их какому-то предприимчивому нумизмату, тот отвалил за них приличную сумму.

– Да и не только я относил! – воскликнул друг. – Тут многие этим занялись. Коллекционеры твои раритеты с руками отрывают.

Взревев, дядя Миша бросился к мусорным бачкам, но было поздно.

Дядя Миша и мат

Как всякий образованный человек, дядя Миша умудрялся повсюду вставлять бранное словцо.

Довлатов в свое время дал ему такую исчерпывающую характеристику: «Я спросил писателя Демиденко, какой фирмы его пишущая машинка. “Рейн (бранное слово), металл, на (бранное слово)”, – ответил тот».

Что такое дао

Однажды Демиденко разогнал даже видавших виды сотоварищей одним-единственным вопросом:

– Что такое дао?

Тем, кто не знал – а таковых было большинство, – дядя Миша старался дать в ухо.

Неудивительно, что ресторан начал пустеть на глазах. Запахло очередным скандалом.

Не помню, как я ему подвернулся, но на вопрос успел пробормотать, что знаю.

Удивительно, дальнейшей экзаменовки не последовало. Дядя Миша настолько удовлетворился ответом, что мгновенно успокоился, ласково меня обнял (думаю, так в припадке нежности может обнять йети) и таким вот образом ходил со мной в обнимку, показывая официанткам, бармену и даже поварам и приговаривая при этом:

– Он знает, что такое дао!

С тех пор китаист и разведчик относился ко мне как к сыну.

– А все потому, что Бояшов знает дао, – объяснял завистникам, – а вы, ослы, – нет!

Кутузов и Большой дом

Евгения Васильевича Кутузова также не лыком сшили.

Кагэбисты (о чем уже говорилось) были нашими соседями.

Если не приятелями.

Руководителю ЛИТО как-то пришло в голову, что он предал родину.

Несомненно, без водки не обошлось.

В темный осенний холодный вечер, почти в ночь, когда ресторан уже закрывали и особо засидевшихся посетителей выкидывали на улицу – иначе от них было попросту не отделаться, – выставленный за порог мэтр внезапно раскаялся и отправился к Большому дому.

Он стучал кулаками в парадную дверь и требовал собственного ареста – за малодушие и шпионаж в пользу Запада.

Его отговаривали сердобольные дежурные. Предлагали такси. Смеялись. Недоумевали. Пытались усовестить.

Он требовал карандаш и бумагу – для дачи показаний.

Дождь лил как из ведра.

Кончилось тем, что мэтра выбросили и оттуда.

И вся королевская рать

Кутузова мы любили.

Но не менее любили и Леонарда Емельянова, профессора Пушкинского дома, и Бориса Стругацкого, и Глеба Горышина, и хитрющего, умного поэта Вольта Суслова, и Анатолия Белинского, главреда тогдашнего «Лениздата», и вообще всех, кто тогда с нами – поэтами, лириками и фантастами – возился.

Нас тоже «было много на челне».

Теперь «иных уж нет, а те далече…».

Андрюша Измайлов, Володя Алексеев, Сережа Федоров, Леша Грякалов, Лена Грачева, Виталик Крижшталович, вечно бородатый Носов… – где вы сейчас, многие мои друзья-товарищи по писательскому застолью?

На третьем этаже Дома, в мавританской гостиной, обшитой дорогим потемневшим деревом, с роскошным столом и резными креслами (все потом сгорело, все растащили), занимались молодежью писдомовские консультанты – Володя Ивченко с Николаем Горячкиным.

Худой, длинный, экспрессивный Горячкин всегда встречал меня одним и тем же лозунгом:

– Пора вершить великие дела!

Я и пытался их вершить. Правда, не все получалось.

А как поживали в то время Отряскин и компания?

Да замечательно!

Продолжение хлопот

Следующим местом дислокации «Джунглей» стал ДК «Невский» – помпезный клуб на берегу Невы в заводском районе, за Лаврой. Развеселый Кирилов ушел в «Зоопарк». Его место согласился занять барабанщик из «Странных игр» Александр Кондрашкин, товарищ вдумчивый и серьезный. Говорил он мало, но стучал – дай бог каждому.

Игорек Тихомиров как-то, между прочим, на очередной репетиции заметил:

– У Цоя нет басиста. Меня попросили… немного подыграть.

К творчеству группы «Кино» все «джунглевцы» относились если не с пренебрежением, то, честно говоря, весьма снисходительно. С гималайских высот арт-рока Отряскин оглядывал равнину «трех аккордов», как и полагается небожителю, считая подобные чудачества обыкновенным баловством (он и «Секрет» никогда не жаловал). Ни песни, ни своеобразный шаманизм Цоя никого из нас не вдохновляли. Тихомиров, помню, однажды даже передразнил голос «начальника Камчатки», продребезжав на вдрызг расстроенном фортепьяно нечто вроде «Транквилизатора».

Мы со смеху тогда покатывались.

И вот теперь он стеснительно признается, что, пожалуй, немного поможет ребятам.

Отряскин великодушно разрешил эту самодеятельность, поставив условием, что помощь никак не должна отразиться на боеспособности «Джунглей».

К счастью, так и случилось.

Через несколько лет успех «Кино» стал просто ошеломляющим. Однако Тихомиров всегда был нам верен. Впоследствии, всякий раз отпуская Игоря с «Кино» на гастроли, Андрей добродушно бурчал:

– Опять поехал петь про «пачку сигарет»!

Репетиции в «Невском» шли полным ходом. К тому времени крепко встали на ноги «секретчики». У них появились импресарио и представительский автомобиль. Они ездили по всему городу и ясно кого из себя изображали. К нам они заскакивали уже как мэтры. Фома весь лучился счастьем. Но нашего лидера «попсовое творчество» по-прежнему мало трогало. В один прекрасный день, после того как я помог вытащить ребятам аппаратуру на сцену, Отряскин сказал:

– Поедешь к метро, встретишь саксофониста Орлова!

Орлов

Как только новый участник группы в своем длинном плаще и с бородкой в стиле кардинала Ришелье показался на эскалаторе – этакая смесь стиляги с панком, – даже я, слепец, понял: это наш клиент. Но невольно отшатнулся.

Сразу по прибытии москвич Юра потребовал для себя клетку на время выступлений – чтоб не причинить увечий ни зрителям, ни музыкантам. Он выглядел настоящим берсерком. Внешность не обманула – стоило Орлову только схватить инструмент, началось истинное камлание.

Сам он однажды признался:

– От меня на улице собственные родители шарахаются. Отец вот так же: встретил в метро – и в сторону!

Юра был заражен особым московским эпатажем – разгульным, бесшабашным, шокирующим всё и вся. Сразу чувствовалась Первопрестольная.

В «Джунглях» он пришелся ко двору.

Позднее наш саксофонист здорово прогремел в обеих столицах, создав собственное авангардное детище – «Николай Коперник».

А богемная жизнь продолжалась. Один раз нас занесло к знаменитому на весь тогдашний рок-музыкальный Питер подвижнику – Коле Васин у.

Битломан всех времен и народов

Помню, Коля встречал гостей на пороге своей ржевской квартирки в балахоне, бородатый и умиротворенный, как и полагается святому. Он сильно смахивал на Демиса Руссоса.

Комната впечатляла: все было в «битлах» – стены, полки и, кажется, даже потолки.

Хозяин потчевал водочкой и собственного соления грибками под одобрительные взоры сотен рисованных и плакатных Леннонов, Маккартни, Харрисонов и Старров.

Звучала «Имеджин». Коля Васин был сама любезность. Мурашов меня заранее предупредил: ни слова критики в адрес их величеств. Однажды сам он в присутствии гуру ляпнул глупость про то, что «Ринго – барабанщик так себе. Играет, конечно, хорошо, но…».

Над ним тут же нависла тень хозяина, и Леха невольно втянул голову в плечи. Правда, Коля оказался на высоте, кротко заметив:

– Не нам судить гениев!

Майк

Когда мы угощались грибами, за столом сидел и Майк Науменко – человек, заставивший рок-н-ролл запеть по-русски. Он был удивительно доброжелателен, очень грустен и так здорово разбирался в ритм-энд-блюзе, что я рот раскрыл. Основатель «Зоопарка» сыпал именами американских исполнителей и названиями групп. В его песнях присутствовал столь милый моему сердцу старый добрый свинг. А песни были замечательными – чего стоит только «Прощай, детка»! Несмотря на показную грубоватость и даже маргинальность текстов, в Майке чувствовалась доброта художника – особое для творчества качество.

Много лет спустя, когда он умер, забытый, несчастный, я позвонил Мурашову и признался, что нахожусь в трансе.

– Я тоже! – грустно ответил Леха. – Места себе не нахожу. Ставлю вот один за другим диски.

Позднее выяснилось, мой друг имел в виду почившего, кажется, почти одновременно Фредди Меркьюри.

Признаюсь – Майка мне было жальче.

Отряскина посещает идея фикс

В середине восьмидесятых Отряскина неожиданно посетила идея фикс: ему страшно захотелось обладать последним писком гитарной моды – двухгрифовой гитарой. Не знаю, что на него нашло, но справки были наведены: в Риге специализировался на выпуске подобной продукции некий мастер Жора.

Дело оставалось за малым – съездить и договориться.

И мы поехали.

Ирена, Рига и кремовый торт

Протекцию составила очередная Андрюхина знакомая по имени Ирена.

Она вовсю тусовалась с хиппи (необъятная рубаха, штаны, сумка с бисером – из-за всего вышеперечисленного ее настоящий возраст мною так и не был определен).

Путешествие началось с того, что я забыл дома паспорт – дурной знак, если считать, что по Прибалтике каталась туда-сюда волна борьбы со всяческими бродягами. Хиппи почему-то любили посещать Латвию и Эстонию: они там даже лагеря разбивали. Простые прибалты в пику империи смотрели на эти милые безобразия сквозь пальцы и, таким образом, оказались наиболее продвинутыми в деле «борьбы с Советами», которые изо всех последних своих силенок старались «не пущать». Однако тамошняя милиция была не столь лояльна: копы устраивали настоящие облавы в таллинских и рижских кварталах. Участь не имеющих документов оказывалась весьма печальной. Приходилось полагаться на судьбу.

В поезде паспортов тогда не требовали – это и спасало.

На свой страх и риск я поехал без документов. Наконец в окнах поезда показались дома и шпили старой доброй Риги. Стоя ла приба лтийская осень. Пахло морем и дубовыми листьями. Ирена отвезла нас с Отряскиным к себе. Она занимала комнату в старинном доме чуть ли не напротив местной статуи Свободы. В прибежище царил полный аскетизм. Из мебели – лишь матрац на полу. Зато нашлись проигрыватель с пластинками (наряду с синглами «роллингов» присутствовал Бах) и камин, который, чуть не околев от прибалтийской сырости, мы тем же вечером растопили.

Прежде чем нас оставить, Ирена поведала грустную историю про бывшую хозяйку дома, сухонькую пожилую латышку, которая встретилась нам в коридоре и даже что-то проворчала на наше «здрасьте».

История банальна: огромный доходный дом экспроприировали в грозном сороковом для семей трудящихся. Но коммунисты проявили удивительный гуманизм – саму хозяюшку не угнали туда, где даже известный всей стране Макар не пас телят, а предоставили «раскулаченной» две комнаты в ее же собственном доме. В одной из комнат теперь находилась цветочная оранжерея. Старуха днями пропадала на рынке.

Достаточно было одного взгляда бывшей домовладелицы, чтобы понять – Ирену она, мягко говоря, недолюбливала как явную представительницу «оккупантов».

Но все же на нас не донесли, несмотря на то, что, ко всему прочему, мы вынужденно (и бездарно!) своровали для камина хозяйские дрова.