Текст книги "Присвоение пространства"

Саша Лотов, неутомимый фотограф, облазивший с камерой весь заповедник, патрульщик и философ, который считает, что историческая миссия России не в том, чтобы пугать соседей или пестовать уязвленное национальное самолюбие, а в том, чтобы показать всему миру пример в деле сохранения природы, в поиске нового диалога между природой и человеком. Он писал письма различным чиновникам от культуры (включая Швыдкого) и на Первый канал ОРТ, излагая идею «нового героя» и Экологических игр, но потом с грустью отметил: «Деятели культуры воспринимают природу только в плане “фэнтези”». Но Саша не сдается.

Володя Труляев, проработавший на четырех кордонах заповедника и в главной усадьбе Яйлю. Женился на девушке из Язулы, теперь уже нянчит с ней внуков. Уезжал на пару лет в родной Питер, но вернулся в заповедник. А теперь снова планирует переселяться в Язулу. Нонконформист до мозга костей, всегда упрямо источающий жар какой-нибудь идеи. Живущий, подобно старообрядцам, в предчувствии наступающего грядущего, в светлый канун чего-то великого. В последнем телефонном разговоре посетовал, что вся Русская православная церковь во главе с патриархом больна недугом ереси. Но ничего, радостно успокаивал он, все будет хорошо, все исправится, это точно.

Еще и еще знакомые лица, о каждом можно рассказать что-то интересное. Маленький музей одной из уходящих эпох заповедника.

Да и сам заповедник чем-то похож на музей – огромный провинциальный, которому не выделяют достаточного финансирования. Где основные фонды скрыты от людей в запасниках и радуют лишь допущенных туда специалистов, где энтузиасты музейного дела пытаются остановить само время или хотя бы замедлить его ход.

Здание музея, давно требующее капремонта, пытаются отжать заинтересованные влиятельные лица, фонды неудержимо растаскиваются окрестным населением, и бескорыстный энтузиазм работников вызывает не меньшее восхищение, чем самые интересные экспонаты.

Мы покидаем заставу и едем к Чертову мосту – здешней достопримечательности. Оля родом из Саратана и за время своей жизни в Язуле еще не видела это живописное место.

Чулышман, зажатый скалами с грохотом продирается в узком русле, падает уступами, поднимая в воздух водяную пыль. Над белой пеной Чертова порога с каменного выступа на противоположную сторону перекинуты четыре бревна – уже почерневшие, провисшие, но еще связывающие берега реки. Всего четыре прогона остались от моста, построенного в одиночку человеком по имени Талбан около ста лет назад.

Красоты природы наводят на мысль заехать в гости к художнику Алеше Темдекову, который встречал нас вместе с Рустамом в Улагане.

У Алеши новый дом, стоящий на выселках, – деревни отсюда почти не видно. Дом настоящего художника – бильярдная на втором этаже, на стене лук и японские мечи. Есть даже балкон, откуда открывается очень живописный вид. Алеша пока ходит по пустому дому один или копошится на дворе – сваривает железную печь для бани, ждет, когда к нему из Улагана вернется жена с новорожденной Амелией.

Я смотрю рисунки его учеников. Народные орнаменты, звери, образующие орнамент, орхонские рунические надписи, старомонгольские письмена, юрты, добрые люди в высоких алтайских шапках, родовые знаки – тамга на глиняных табличках, а вот женская фигура «мать Алтая» в высокой кошмяной шапке с вздернутой вверх косичкой, украшенной головой грифона. Именно такая шапка принадлежала принцессе Укока из могильника Ак-Алаха.

– У-у, я учитель строгий. Заставляю их переделывать пока не получится.

Потом он предлагает сыграть в шатра – алтайские шашки. Шашки обычные, но поле сложное, с крепостями, воротами. В воротах стоит бий – король. А рядовая шатра, дойдя до последнего ряда превращается не в дамку, а в батыра, который может скакать по полю в любом направлении и рубить врагов.

Тропа от Язулы вниз по Чулышману идет по склону вполгоры, и с нее видны расположенные на речной террасе пастушьи стоянки. Избушка, чуланы для скота, покосы, стога сена, потом изгиб реки, сосняк, а потом снова поляны, избушка, аил, чуланы, стога.

В наш южный склон бьет солнце, противоположный, обращенный на север, лежит в тени и в снегу. Внизу блестит Чулышман. На ручье, где останавливаемся попоить коней, маленький водопадик, – каждая веточка, травинка превратились в сосульку. Висят, как елочные игрушки, посверкивают на солнце.

На стоянке Альберта мы втроем – Альберт, Люба и я – не разместимся. Едем до следующей, которая называется Салкынду – ветренная. Место и правда ветренное.

Здесь мы ночуем две ночи в тепле, с печкой, под меховыми одеялами.

Днем ездим по окрестностям, гуляем, фотографируем, Альберт ловит рыбу, и мы вечером жарим на сковородке хариусов.

На похожей стоянке в трех километрах от заставы я познакомился сто лет назад с Альбертом. Лесников послали помогать совхозу на ческе козьего пуха. Я провел на стоянке три дня, а потом частенько забегал к своему новому другу.

Мы, так же как раньше, лежим перед сном в темноте и болтаем.

– Осенью поехал на охоту, ночевал возле озера, – и Альберт называет озеро, имя которого я не знаю. – Уже лед от берегов начал становиться, ветер сильный был. Вот я ночую один, вдруг страшный рев, крик такой с озера. Таких никогда не слышал. Я боялся, не знал, как смогу уснуть. Ружье рядом положил, но какое ружье поможет против такого зверя? Это какой-то хан Керидэ огромный кричал, наверное. Потом мужики сказали – это ветер с волнами под лед загоняют воздух, а он обратно с таким криком выходит…

Когда Альберт умолкает, слышно, как шумит в темноте Чулышман. А на склонах над стоянкой провалы, отверстия, уходящие вглубь горы. По утрам вокруг них трава покрыта пышным инеем – это надышали алмысы, живущие в провалах.

– Одного моего предка сослали в Сибирь. Раскулачили и сослали…

(У него получается, как в «Баньке» у Высоцкого: «и меня два красивых охранника повезли из Сибири в Сибирь».)

– …жена с детьми с ним сама поехала, бросать не хотела. Потом умерла там, дети умерли. Он с одним еще нашим мужиком сговорился, они море на плоту переплыли и домой пошли. Это море – Байкал, я думаю. Плот они бросили, а эти веревки из лосиной кожи, которыми бревна связывали, их ели. Но все-таки дошли до наших, до родных мест и в Кызыл-Кочко в пещерах зиму жили…

(Кызыл-Кочко – Красные Осыпи – находятся в заповеднике, километрах в пятидесяти от Язулы.)

– …у них эти длинные беш-адары (винтовки-«трехлинейки») были. Наверное, спрятаны были там раньше. Так что охотились. Он на лыжах здорово бегал, пограничники не могли поймать – прямо с обрывов прыгал на этих лыжах. Наших, язулинских, послали их найти. Они их выманили, а пограничники арестовали. Одному челюсть отстрелили, другого так поймали. Надо было им в Туву уходить, а они не хотели. Раньше многие из наших туда уходили, даже этот, Шойгу, говорят, из наших, из теленгитов.

Ну вот, еще одно красивое, но необитаемое для меня место, где я несколько раз бывал, стало населено. Один раз мы сидели вдвоем с Любой на берегу узкого вытянутого озера Кызыл-Кочко и наблюдали в бинокль, как медвежонок играет с матерью на другом берегу. Теперь эти озеро и огромные красные осыпи над ним связаны с какой-то историей. С предком моего друга.

А истории из тех времен мне приходилось слышать здесь и раньше. Одна из поразивших меня – о том, как сдавали государству продналог. Как и другие крестьяне, язулинцы в числе прочего должны были сдавать куриные яйца, хотя кур здесь отродясь не держали. Поэтому все семьи собирали шерсть, козий пух, и кто-нибудь из язулинцев отправлялся верхом, с заводными лошадьми за сто с лишним километров вниз по Чулышману в Балыкчу. Совершал обмен, возвращался с яйцами, которые и сдавались государству.

Альберту не спится, он рассказывает о сыновьях одной язулинской женщины.

– …мы с Байрамом и с младшим из ее сыновей – Валерой на охоту поехали. Два старших к тому времени уже покончили с собой. Байраму, наверное, лет двенадцать было. Они, пацаны, днем заснули, Валере дедушка его приснился, предупреждал об опасности. Проснулся, смотрит – около их головы змея. Сам осторожно встал потихоньку и Байрама за ноги оттащил. Потом этот сурок – тарбаган нам встретился. У тропы стоял и с собакой дрался, как будто за морду кусал. Но собаке ничего. Смотрели, а у него передних зубов уже не было – от старости, наверное. Так что он не кусал, а целовал. Кусать нечем было. Валера хотел его убить. Туда-сюда, патронов нет. И я ему сказал: «Камнем убей». Вот ругаю себя, что сказал. Он камень взял, а тарбаган человеческим голосом кричал на него: «Анайтбазан! Анайтбазан!» Но он все равно убил. Я хорошо слышал, два раза кричал: «Не трогай, не трогай!». Точно как человек. Тоже предупреждал, наверное. Но эти предупреждения даром пропали. Этот Валерка же, как мы в деревню вернулись, как и старшие братья, покончил с собой…

Горный Алтай давно занимает первые строчки в рейтингах регионов по количеству самоубийств, особенно детских и подростковых. Да вообще, эти верхние строчки принадлежат прежде всего регионам Севера, Урала, Сибири и Дальнего Востока. Читаешь комментарии в статьях на эту тему – какие только причины не называются. Расслоение общества, уровень пьянства в регионе, плохие школы, плохие родители, плохие чиновники, отсутствие исправно работающих социальных лифтов, «синие киты», секты, даже тема «принцессы Укока» опять всплывает.

Но все-таки мне отсюда, из Язулы, кажется – главная причина в том, что включенный по вечерам телевизор ясно показывает тебе, как живут истинные люди и ради чего следует жить. Настойчиво убеждает тебя, что ты не в тренде и не будешь там никогда. Ты оглядываешься и понимаешь, что ты – не настоящий. То, что тебя окружает – природа, скот, горы, деревня, язулинцы, – это совсем не интересно. В лучшем случае это какая-то экзотика, но никак не настоящая жизнь. Даже нас с Любой убеждает, пока язулинский дизель не вырубают в час ночи, и телевизор не умолкает.

– Приеду в Москву, опять девчонки спросят, когда же я уже нормально в отпуск съезжу, – со вздохом говорит Люба. – Я им говорю, мне нравятся наша рязанская деревня или Алтай, но они не верят. До того не верят, что я сама сомневаться начинаю. И злюсь на них, и где-то в глубине стыжусь, что не съездила опять на теплое море или в Европу.

В последний день нашего пребывания в Язуле состоялась свадьба. Альберт был дядей жениха.

– Дядя у нас – это не просто дядя… Как объяснить? Это вроде титула. Мои дети – они тоже как дяди для него.

Вся семья загодя готовилась к этой свадьбе, титул обязывает. В пятницу вечером приехала Люба Кергилова из Горно-Алтайска и тоже впряглась в работу. Даже моя Люба приняла участие – ей выпало замешивать тесто для огромного количества боурсаков – готовили на всю деревню и приезжих гостей. Боурсаки жарили в масле на огне в аиле. Получился целый таз.

– Я все Валей любуюсь, – говорит моя Люба. – Все у нее хотят тусоваться в аиле, все забегают что-нибудь перехватить вкусненького, посидеть-поболтать. Какая-то удивительная мудрость, скорость, выносливость! Я бы так хотела уметь. И при этом все очень спокойно, без нервов. В пятьдесят шесть лет у нее ни одного седого волоса!

Они очень смешно общаются – Валя и моя Люба. Одна по-русски, другая по-алтайски, это им не мешает.

С утра за забором привязан баран, которого растили к нашему приезду, стоит неподвижно, ждет.

Альберт все время в доме жениха, приходит к вечеру усталый, пьет чай и идет в аил резать барана.

Мелкий скот здесь режут через живот, перерывая идущую вдоль хребта артерию в груди. Не давая проливаться крови на землю. Когда-то он учил меня, и это умение пригодилось однажды, когда тесть на даче в Новосибирске решил зарезать барана именно таким способом по своему бурятскому обычаю в честь рождения внука.

– Сегодня там одиннадцать овец резали и бычка. Я – шесть штук. Сначала думал – пусть молодые режут, учатся, а потом решил взять грех на себя, – говорит Альберт.

Он кулаком обдирает барана, останавливается, глядит на нас.

– Или это не грех?

Так резать, как это делает Альберт – вовсе не грех. Все происходит удивительно быстро, чисто и уважительно по отношению к животному и к тому мясу, которое животное дает нам. Баран разделывается прямо на своей шкуре, и через пятнадцать минут на белой изнанке шкуры не остается ни капельки крови, мясо развешано по стенам, ребра плавают в казане, готовится кровяная колбаса и тёргом из полосок желудка и нутряного сала, перевитых кишками. Наблюдать за работой – удовольствие.

Альберт берет на себя не грех, а ответственность за то, что он питается мясом животных. Сам убил – сам съел. Или угостил прибывших из Москвы друзей.

В менее «экзотическом» мире большого города, где я живу, связать наличие мяса на столе со смертью животного довольно трудно, да и неприлично, наверное. Наша агрессия скрыта, животные волокна, растираемые нашими зубами, достаются нам без пролития крови.

Еще двести лет назад гуманист Уильям Хэзлитт писал: «Животные, которых мы употребляем в пищу, должны быть настолько мелко разделаны, чтобы их нельзя было распознать. В противном случае нам не следует… допускать, чтобы форма их подачи обличала наши чревоугодие и жестокость».

И мы скрываем от самих себя не только свою хищность. Бескровно взрезая купленные в супермаркете упаковки с сосисками или с филе индейки, мы скрываем свой страх.

«Уже более ста лет продукты, которые мы едим, как и пространства, где мы обитаем, создаются на Западе так, чтобы блокировать любые напоминания о том, что мы смертны», – пишет Кэролин Стил в «Голодном городе», книге о том, как еда определяет нашу жизнь.

Должен сказать, что баран, который ни разу в жизни не пробовал комбикорм, пасся на вольных язулинских лугах и расстался с жизнью под рукой Альберта, очень вкусен.

А на следующий день с утра Альберт опять в доме жениха. Во дворе горят костры, в пяти огромных казанах готовится еда, и Альберт помешивает ее выструганными мешалками, похожими на небольшие лодочные весла. Наваристый бульон с перловкой, плов, бигус с капустой и мясом, чай – все это варится, а потом поддерживается в горячем состоянии, потому что саратанские гости опаздывают. Уже давно выехали на перевал встречающие, но гостей все нет.

Часов до трех люди ходят по двору, сбиваются кучками, перешучиваются, смеются, присаживаются за столы во дворе, смотрят, как Альберт опускает в котел с бигусом свое веслице и нажимает на рукоятку, выворачивая придонные слои на поверхность. По двору и вокруг ограды снуют, ждут костей и грызутся собаки. Ырыс, которому предстоит участвовать в церемонии, учит по книге слова благопожеланий – алкыш.

Наконец подъезжают несколько машин. Идем к дому невесты, который совсем рядом с домом жениха – метров сто. Две девочки с бантами держат тоненькие березки, между ними на веревке висит кожого – занавесь. Женщины что-то поют. Но все так сразу не происходит – надо немного еще подождать. Маша Чалчикова поет резким ясным голосом, девочки держат еще не совсем облетевшие березки, за которыми, наверное, ездили специально вниз по Чулышману – здесь березы уже не растут, слишком высоко. Одна только виднеется у Альберта в ограде, посаженная сразу после постройки дома, выросшая в тепле хорошей семьи.

И вот невеста встала на крыльце, в белом платье, синей – цвета лунного неба – безрукавке с острыми, крылатыми плечами, высокой шапке, загнутой вперед, все вышито золотом. Потом двинулась к дому жениха, скрытая завесой-кожого. Ворота жениха тоже украшены березками.

Вот она уже в своем новом доме, сидит на кровати, по-прежнему скрытая кожого, а там, за занавесью происходит важное событие – девичья коса расплетается, волосы расчесываются на две стороны. С одного боку женщина из своей родни, с другого – из жениховой, расчесывают, прощаются и встречают, советуют, уговаривают, заплетая две косы. Но мы этого таинства не видим, ждем. Маша опять поет. По телевизору беззвучно идут мультики, котенок играет с уголком занавеси-кожого, в руках натолкавшихся в комнату гостей смартфоны и планшеты, которые фиксируют происходящее.

Ну теперь можно вступать в дело Ырысу с его плеткой-камчи. Входит в комнату, молодой, здоровый, красивый. Улыбается, начинает, сбиваясь, говорить слова благопожеланий, женщины над ним шутят, подсказывают. Плеткой поднимает и откидывает занавесь, а невеста уже с двумя косами.

А вот и жених, тоже в синей безрукавке. Садится рядом с невестой, в окно заглядывает солнце, освещает золотую вышивку на костюмах молодых – красиво. Мама жениха подносит чашку с молоком. Невеста устала от долгого ожидания, но смотреть, как блестят ее глаза, приятно.

И мы перемещаемся в клуб, идем вверх, в гору. Тут, в Язуле, везде так – идешь или в гору, или под гору. Бодро, без одышки шагает, опираясь на свою палку и на Олю, восьмидесятилетняя мама Альберта. Перед входом – большой костер.

В клуб молодые приезжают уже в обычных свадебных костюмах – платье с фатой, пиджак с галстуком. Розыгрыши, конкурсы, первый танец.

Семья дяди за столы не садится – некогда, да и неприлично. Юля с Любой на кухне, на раздаче, Рустам с Байрамом уже подвезли первые фляги с бульоном, поехали за бигусом и пловом. Потом чай, потом подвозить-отвозить гостей.

Клуб украшен, по стенам висят плакаты и поздравления. Народ сидит за длинными столами. Женщины цокают каблуками, мелькают прически, платья. Мужчины в теплых куртках, сапогах или обутках, сидят поначалу несколько скованно, положив шапки на колено, держа под столом тяжелые руки. Но стоило мне выйти покурить, как Альберт Татышев в подвернутых болотных сапогах пригласил мою Любу на танец. Собственно, в это время как раз и начались танцы.

Язула прекрасна, жива и хороша. Ни одного пустого дома во всей деревне (обычно принято говорить о темных и мертвых глазницах окон, когда речь идет о современной российской деревне). Живая, бодрая деревня – вот уж что действительно кажется экзотикой человеку из средней России. Покосы вычищены, на ровных выкошенных полянах ни одной веточки – все подобрано и сложено в кучи. За эти покосы, как и положено в живой настоящей деревне, идет грызня, покосы делят, дарят, передают по наследству, каждый смотрит, чтобы сосед не нарушил границу. В Рязанской области, где находится наша дача, мы встречаем коров только на пакетах с молоком, когда заходим в сельский магазин, а здесь, в Язуле, мы видим коров, овец, коз, коней. Мы слышим голос и обоняем живой запах скотины. В школе сделали ремонт (хоть и неоправданно дорогой, но как без этого), и мальчик звонит в колокольчик, объявляя перемены и уроки. Ну и наконец свадьба с танцами в переполненном здании клуба.

Танцами и закончилось наше пребывание в Язуле. Наутро Рустам отвозит нас в Улаган, где уже ждет Миша на своей маршрутке. Шесть часов – и Горно-Алтайск. А на следующий день – Новосибирск.

МОЙ ДОМ

Когда верхушки нашего неба сомкнутся,

У моего дома будет крыша.

Поль Элюар

Место для своего дома я выбрал второпях.

Вроде бы давно приглядывался к различным ландшафтам, мысленно ставил свой дом то в горах, то на берегу моря. Я видел его деревянным, с небольшими окнами и чердаком, на котором будет копиться хлам, интересный для будущих поколений. Мне нравилось представлять его стены, окна и крыльцо со скрипучими ступенями на фоне разных красивых пейзажей.

Неплохо смотрелся будущий дом в урочище Кызыл-Кая на солнечном и ярком Горном Алтае. Я специально повел в это место любимую, когда мы задержались на кордоне Чодро во время наших летних таежных странствий. Это было в двухтысячном году.

Лесничий Володя Труляев с женой Диндилейкой попросили нас посидеть на кордоне с тремя их детьми, пока они съездят в деревню к родственникам на свадьбу. Мы с Володей вместе работали раньше на этом кордоне, потом я уехал, а он стал начальником лесничества.

Несколько дней кормили Володиных детей, играли и гуляли с ними, любимая расчесывала девочкам волосы, затягивала бантики, по вечерам, перед сном я пытался рассказывать самодельные сказки, от которых любимая засыпала через минуту, а дети только возбуждались, возились в постелях и толкали друг друга.

После возвращения Труляевых мы с любимой вдвоем пару недель собирали сброшенные оленьи рога вдоль реки Шавлы, живя в таежных избушках. Рога тогда хорошо покупали коммерсанты и сбывали их корейцам.

И вот, перед тем как отправиться обратно в Москву, мы сходили в Кызыл-Каю. Кызыл-Кая – значит «красная скала». Река Чулышман отступает там от солнцепечного склона, между берегом и склоном – ровные поляны, у воды стоят толстые, очень домашние березы. В тени этих берез перед домом могли бы играть наши дети. Я бы с ними иногда поднимался на красные скалы и обозревал сверху, словно с вертолета, те места, которые станут для них родными.

Чулышман бежит дальше вниз, к северу, к Телецкому озеру по долине, на которой еще видны следы древних орошающих каналов. В полусотне таежных заповедных километров к востоку – Шапшальский хребет, за которым Тува. На юге в высокогорной тундре стоят курганы скифского времени. Вокруг яркий, золотой, масляный Алтай. Лес полон звериных тайн, воздух сухой и бодрый, и за год едва ли насчитаешь месяца два пасмурных дней.

Я показал любимой невидимые пока стены дома, мы постояли у дверей, окинули взглядом то место, где будет стайка для коровы, где огород, присмотрелись к будущей летней кухоньке, обнесли наш участок оградой. Я даже начал стаскивать в сторону валявшиеся на дворе березовые ветки. Поглядели на воду, которая быстро бежала мимо нашего возможного дома, и я заволновался, как бы будущие дети не загремели с галечного уступчика в коварный, стремительный Чулышман.

На обратном пути я рассказывал ей, как зимой Колька Колпаков на тракторе стаскает по льду сюда, в Кызыл-Каю, бревна для стройки. Как будет пахнуть смолой наше новое жилище. Как к нам в гости на рыбалку будет приезжать из Язулы Альберт Кайчин, мой старый товарищ, с которым она тоже хорошо подружилась. Я даже честно предупредил заранее, что в зимние короткие дни солнце слишком быстро скрывается за склонами узкой и глубокой долины, но уют этого дома пересилит все маленькие возможные неудобства, и шум Чулышмана станет для нас необходимым звуком, без которого мы будем скучать.

Любимая задумчиво слушала, но, насколько я знаю из ее объяснений, ей важнее не то, что именно я говорю, а то, как я это делаю. Наверное, я говорил недостаточно твердо и ответственно.

Нам так и не довелось больше оказаться в этом чудесном месте.

Сон-остров гораздо ближе к Москве, чем Кызыл-Кая, – на две с половиной тысячи километров.

По величине остров ненамного больше полян Кызыл-Кайи. Он закрывает от ветра бывшую деревню Сон-остров, где раньше отсыпались во время долгих штормов мореходы. От этого ли его так назвали или так пытались объяснить название, пришедшее из финского, саамского или вообще какого-нибудь вымершего языка? Для меня это место и вправду больше связано со сном, чем с действительностью, – гораздо чаще я видел его во снах, чем наяву.

Впервые я оказался здесь с отцом, когда мне было десять лет, и дома деревни Сон-остров тогда еще стояли совсем целые, палисадники были огорожены заборчиками со штакетником, только стекол кое-где не хватало в окнах. Открытые двери поскрипывали, дворы заросли высоким иван-чаем, и, когда его розовые метелки колыхались под ветром в сумерках, казалось, что возле домов кто-то ходит. Мы еще парились с отцом в чистой и просторной бане по-черному, отмывались после долгого байдарочного похода.

Потом Сон-остров мне часто снился, особенно когда умер папа.

То, что отец подарил мне это место, говорило в пользу того, чтобы возводить главную постройку моей жизни именно здесь, наследовать то, что оставлено мне моим родителем вместе со светлым горизонтом Белого моря, китами-белухами, которых можно видеть с острова, нерпами, треской, полянами белого мха в лесу и низким, плоским, совсем непохожим на купол северным небом.

В кладбищенской тишине леса возле Попова озера еще торчат кое-где восьмиконечные кресты с вырезанными именами и двускатными, покрытыми лишайником кровельками, подгнивают с земли, приваливаются от усталости к деревьям. Падая на землю, эти лестнички Иакова становятся похожи на остатки гниющих по берегам рыбацких карбасов – ступени-перекладинки превращаются в остатки опруг, балка креста становится ушедшей в мох матицей суденышка, еще угадываются обшивины носовой части, и вот стайка побелевших крестов уплывает по мшистому лесу куда-то на запад. Вокруг колдовская, древняя, с лохматыми бровями ельников Карелия.

В заливчике в устье узенькой Сон-реки прыгает красавица семга. И отсюда до самой Чупы тянутся каменные, иногда скалистые, самые живописные берега на всем Белом море.

Деревня Сон-остров, возникла не так давно – в 1916-м, когда поп с Кестеньги вез в Соловки деньги, заночевал здесь, а потом построился и перевез сюда семью. Умерла в 70-х, когда пошло «укрупнение», когда исчезли многие малые деревни по стране.

Мы с любимой прожили как-то несколько дней на крохотном островке в салмочке – проливе между Сон-островом и призрачной деревней на берегу. Пока мы плыли сюда, несколько белух с двумя малышами совершили вокруг нашей байдарки круг, за нами наблюдали любопытные нерпы, мы жарили треску, слушали крики чаек и собирали морошку, янтарным светом светившуюся на болоте. Через несколько лет вновь оказались там вместе с сыном.

А потом я поехал туда один в марте. Несколько часов протрясся по морозу в санях за снегоходом через тайгу и оказался в маленькой избушке на Поповом озере, где провел десять дней. Рыбачил, охотился, караулил с фотоаппаратом нерпу у продуха, откуда она вылезала на лед. Замерзшее море поднимало и опускало приливами и отливами лед возле берега, но вдали, за Сон-островом виднелась открытая вода светлого Гандвика.

Я бродил на лыжах по лесу, по морскому хрупкому льду, по озерам и острову, но больше меня тянуло к деревне, от которой к этому времени остался всего один более или менее целый дом и два остова с провалившимися крышами.

Сильные морозы ушли за одну ночь, солнце быстро съедало снег, и в старом доме, который мне казался еще крепким, можно было уловить домашнее тепло от нагретых досок пола. Сергей Ломовцев, бригадир мидиевого хозяйства на острове, хозяин вымершей деревни, хранил здесь сено, я лежал на сене и мысленно восстанавливал дом. Я же не умею строить дома, это большое и трудное дело, а рядом нет ни Кольки Колпакова с его трактором, ни Альберта Кайчина и всех тех друзей и знакомых, которые помогли бы мне в Кызыл-Кае.

Вечером с пьяной горячностью и пьяными подступающими слезами уговаривал Сергея помочь мне с этим домом, который казался мне еще достаточно прочным.

– Ты что, Илюша, его только на дрова, гнилуху такую. Да и дрова-то хреновые будут, – отвечал Сергей, из жалости молчал о том, что он уже собрался выкупать потихоньку эту землю и строить гостевые домики для туристов.

А потом наступило время, когда откладывать свой дом на неопределенное будущее стало опасно. Это скользкое будущее умеет быстро расправляться с самыми лучшими планами и мечтами, моментально превращаясь в упущенный вчерашний день. И дом был построен за одно лето всего в 320 километрах от Москвы в рязанской деревне Кривель, где живут мои дядька с теткой, вечные дачники, огородники и садоводы, к пенсии перебравшиеся в деревню насовсем. Это место выбрали для жизни они (у дядьки мать родилась в соседнем районе), а я просто присоседился, чтобы был кто-то свой рядом в чужой деревне, чтобы кто-то подсказал, как строятся собственные дома.

Дядька, появившись по делам в Москве, обещал мне десятки домов в самом Кривеле и в округе, только ждущих, чтобы их купили за гроши. Покупай, заселяйся и не спеша строй себе свой собственный. Но дядька отстал от жизни. Так часто бывает, когда живешь в деревне.

Оказалось, домов на продажу нет, свободной земли нет. Есть вроде пустой участок на самом конце Кишки (так называется одна из улиц села), но это разве участок? – говорили дядькины соседи. Выселки какие-то, а не участок.

Строиться же нужно на виду, на людях, рядом с магазином, чтобы видеть в окошко все, что происходит, всех, кто проходит или проезжает по улице. А в конце Кишки кто же будет селиться? Кишка вообще у нас считается «деревней дураков». Что там делать?

Мне же понравился именно самый конец этой самой Кишки, официально называемой Садовой улицей. Она протянулась вверх по течению ручейка Кривелька, обросшего осокорями, и почти в самом ее конце, на изрытом глубокими траншеями участке никто не жил лет пятьдесят. Здесь, в траншеях когда-то прикапывали на зиму колхозную картошку. Еще чуть дальше под толстыми осокорями видны развалины печки сгоревшего дома Коли Родионова по прозвищу Сука Поганая. Хороший, говорят, человек был – спокойный, безвредный такой, трактористом работал.

С одной стороны – ручеек Кривелек весь в деревьях, смородине, ежевике. Через полкилометра его принимает в себя речка Пара, правый приток Оки. За ручьем поле пшеницы. С другой стороны – метров сто и опять поле с пшеницей. В сторону села – кривая цепочка домов Кишки, а в сторону разваленной печки Родионова, дальше за нее – заброшенные покосы с перелесками. Под ногами – жирный чернозем.

Здесь я и построил свой дом.

Его новые стены не пахли смолой, как мне хотелось – я купил готовый сруб километрах в сорока от Кривеля. Сруб стоял без крыши несколько лет на улице у прежнего хозяина и ко времени моего новоселья утратил золотой цвет и аромат.

Ручей Кривелек в отличие от алтайского Чулышмана весело шумит только весной, к концу лета он еле течет и покрыт легкой ряской.

Ни морского горизонта, ни карельских скал, ни алтайских скал. Бедный пейзаж, практически ровный горизонт, осокоря, ольхи и березки, кое-где на заброшенных участках полей поднимаются сосенки и дикие яблони. В посадках по полям – дубы с гниловатой древесиной, березы и узловатые ясени.

Ни запаха горной полыни, ни аромата багульника. Запах рязанской деревни из детства, с тех времен, когда я гостил у дядьки, тоже исчез – ни молоком, ни скотиной, ни сеном уже не пахнет, пропали нотки кожи и дегтя, самосада и хлеба. Даже печным дымком не тянет зимними вечерами – село газифицировано, у всех стоят в домах обогревательные котлы, и только я на необжитом конце нашей Кишки топлюсь дровами.

Но делать нечего, надо вживаться в ландшафт, делать его своим, родным, загадочным и богатым, живым и интересным. Искать привлекательные вершки и древние корешки.

Как же просто было полюбить Алтай с Карелией, как хорошо ложились видимые картинки на воображение, какая яркая, привлекательная шкурка у нашей Земли в тех местах! Трудно не полюбить ландшафт, развалившись в седле с карабином за спиной, обозревая открывшиеся с перевала долинки, далекие вершины и прислушиваясь к музыке оленьего рева. Трудно не заволноваться, встретив в безлюдье высокогорья черный курган с плоской верхушкой, от которого к востоку уходит ряд вкопанных стоймя камней-балбалов по числу поверженных покойным богатырем врагов. Невозможно не задохнуться от возбуждения, когда у твоей лодки всплывает белый кит, нельзя не загрустить под стоны чаек у гниющего на морском берегу карбаса.