Текст книги "Крапивники"

III

Фельдшер Михаил Михайлыч был прав. Действительно, на графских озерах уток оказалось великое множество. То и дело сотнями поднимались они из камышей, высоко взвивались в воздухе и затем, постепенно опускаясь, кружились над озером и падали в камыши. Нам, однако, ни одной не удалось убить. Фельдшер, рассерженный наглым поступком вежливой Балетки, порол, что называется, горячку. Он то забегал вперед, то бросался назад, то, завидя уток, начинал подползать к ним на животе, как-то по-лягушечьи раскорячив ноги, но во время маневров этих так сопел, возился и шумел, что спугивал уток, не успев приблизиться к ним, и труды его пропадали. Мы палили и в лет и в сидячих, но толку не было никакого; только один раз фельдшер подстрелил как-то одного чирка, поспешно разделся и бросился в воду исполнять обязанности Балетки; но как ни гонял он за раненой птицей, а догнать таковой все-таки не мог. Кончилось тем, что злополучный фельдшер выбился из сил, а чирок уплыл в камыши, где и пропал бесследно.

– Нет, незадача! – крикнул фельдшер. – Надо злой час пересидеть. А все этот дурацкий Ананий, чтобы черти его побрали, скотина этакая!..

– Он-то чем же виноват?

– Как чем? помилуйте!.. И дернуло же его, подлеца, прости господи, навстречу выйти… Ведь он нам первый-то встретился… «Счастливой охоты, со мной поделитесь!» – передразнил фельдшер Анания Иваныча и, дрожа от холода, принялся влезать в свои панталоны. – Нет, надо на пчельник к Парфенычу идти…

И, взглянув на солнышко, он спросил скороговоркой:

– А что, часов двенадцать будет?

Я посмотрел на часы; было двенадцать без четверти.

– Ну, вот видите – самое время… И закусить пора….

Мы оставили озера и пошли по направлению к пчельнику Ивана Парфеныча.

Иван Парфеныч был из дворовых и, как большинство людей этого звания, определенных занятий не имел, к серьезному труду был неспособен и измошенничался до того, что только о том и помышлял, как бы кого надуть. Этим только Иван Парфеныч содержал себя и свою супругу Матрену Васильевну. Людей таких по деревням нашим легионы; это один из видов нашей зародившейся деревенской буржуазии, захватившей в свои лапы простоватое крестьянское сословие. Как Иван Парфеныч, так равно и супруга его Матрена Васильевна, как истые буржуа, считали себя, конечно, людьми образованными; перед мужиками надменно поднимали нос, называли их кацапами и грубыми натурами, невежественной сволочью и совершенно забывали, что, не будь этой сволочи, они давно бы умерли с голоду. Иван Парфеныч ходил по-немецки, то есть одевался, в коротенькие пинжаки и узенькие панталоны, а Матрена Васильевна рядилась в платья со шлейфами, мантильи и шляпки. Главная деятельность Ивана Парфеныча заключалась в аферах. Он то снимет землю под бахчи, построит шалаш и вместе с супругой, которую, мимоходом сказать, бил смертными боями, живет все лето в шалаше, обманывая и обсчитывая своих рабочих. То снимал в аренду рыбные ловли, то фруктовые сады и всегда кончал тем, что всю осень и зиму не выходил из камеры мирового судьи. Там, в камере этой, стоя перед столом судьи, он корчил жалкую физиономию, лгал, клялся, божился, говорил: «лопни мои глаза, лопни моя утроба», укорял истцов в отсутствии страха божьего, в забвении смертного часа и страшного суда господня и от всех своих долгов отрекался. Несмотря, однако, на все это, ни у Ивана Парфеныча, ни у его супруги не было ни гроша, потому что, как только заводились у них деньги, так они немедленно и исчезали и расходовались на пустяки. Матрена Васильевна любила наряды, любила орехи, карамели и даже в шалашах рядилась в мантильи и шляпки.

 
Месяц зашел уж за тучку,
Не хочет по небу гулять…
 

пела она, бывало, сидя на бахчах в шалаше, а Иван Парфеныч, подскочив, подхватывал:

 
Ах, дайте же вашу мне ручку
К пылкому сердцу прижать!
Что нам до шумного света, –
пели они уже дуэтом:
Что нам друзья и враги,
Было бы сердце согрето
Жаром взаимной любви!
 

Но немного погодя жар взаимной любви заменялся жаром гнева, и в кровь избитая Матрена Васильевна лежала где-нибудь в углу шалаша, стоная и охая от нанесенных ей побоев.

Как только стали мы приближаться к пчельнику, так по лесу раскатился неистовый лай почуявшей нас собаки и гром цепи. Лай этот, превращавшийся иногда в какой-то вой и визг, хотя и рекомендовал пса с самой похвальной и усердной стороны, но тем не менее как-то неприятно действовал на нервы; так и казалось, что вот-вот пес этот сорвется с цепи, бросится на грудь и, повалив на землю, растерзает на части.

Иван Парфеныч встретил нас у ворот пчельниками весело кричал:

– А! очень рад!.. Прошу покорно… Вот не ожидал-то!.. Ба, и ты тоже, Михайло Михалыч.., очень рад… пожалуйте…

Мы поздоровались.

– Откуда? с охоты?.. Очень рад… А где же дичь-то?.. нет дичи… Плохо, плохо! – спрашивал и отвечал одновременно развязный Иван Парфеныч и, обратясь к фельдшеру, добавил: – Я было за тобой, государь мой, посылать хотел…

– Что такое случилось? – спросил фельдшер.

– Да что, вообрази: пошла вчера Матрена в погреб, сорвалась с лестницы да головой-то прямо об кадушки… Физиономия теперь – вот какая!

И Парфеныч, подняв руки к лицу, показал размер физиономии своей супруги.

– Ну, а ты-то сам как поживаешь?

– Известно, скучно; какое уж тут на пчельнике веселье!.. Живем словно пустынники, людей не видим и что делается на белом свете не знаем…

И, беседуя таким образом, мы вошли под навес, устроенный вокруг избы, и в ту же минуту услыхали раздавшийся в избе стон:

– Ой, родимые, смертынька моя!.. ой, помогите, умираю…

– Чу! слышишь? – спросил Парфеныч.

– Это кто?

– Жена… Ты посмотри, ради господа…

– Да, может, это она так только… модничает!.. – проговорил фельдшер и засмеялся.

– Какое тут модничанье… говорю, всю физиономию вдребезги расколотила,

– Ну ладно, ладно… А ты вот что, милый человек, насчет закусочки похлопочи… есть страсть хочется!..

– Чайку разве?

– Чайку, яишенки…

– Ладно, ладно.

– А я покамест посмотрю пойду.

И оба они нырнули в избу, с тою только разницею, что фельдшер пошел к больной, а Парфеныч остался в сенях, чем-то постучал и погремел в сенях этих, обругал что-то проклятым, затем вынес стол, поставил его передо мной, вдавил в землю ножки и, убедившись, что стол не качается, снова нырнул в сени и вытащил оттуда самовар.

– Аркашка! – крикнул он, вытряхая угли. – Аркашка! где ты? ,

– Здесь! – отозвался звонкий детский голос из соседних кустов тальника.

– Подь сюда!

– Сейчас…

– Скорей, нужно.

– Иду, иду.

– Скорей!

И, проговорив это, Иван Парфеныч опять сбегал в сени и вынес оттуда ящик с углями и трубу от самовара. Тем временем показался из кустов Аркашка. Он был босиком, с засученными выше коленей штанишками и в ситцевой рубашонке с расстегнутым воротом. Он нес в руках ведро и, едва выбравшись из кустов на площадку пчельника, крикнул весело:

– Смотри-ка, дяденька, сколько я рыбы-то наловил!

– Много?

– Уха добрая будет. А какая рыба-то! – продолжал мальчик, входя под навес, и, усевшись на корточки, принялся вынимать из ведра трепыхавшихся серебристых окуней. – Смотри: словно один к одному…

– А ведь и правда, рыба-то дельная. Это, значит, уху сварим! После охоты-то горяченького похлебать недурно.

– Только вот ногу шибко порезал! – проговорил Аркашка и принялся рассматривать рану на ноге.

– Чем это ты ухитрился?

– Должно – раковиной…

– То-то вот, под ноги-то смотреть надо! – учил Парфеныч.

Аркашка даже засмеялся.

– Тогда, пожалуй, лбом на что-нибудь наткнешься! – проговорил он.

– Однако вот что! – проговорил Парфеныч торопливо. – Возьми-ка ведро да валяй на родник за водой… Только, смотри, проворней, на малину-то не больно засматривайся.

– Нет уж ее, малины-то; обобрали всю…

И переложив в обширную деревянную, чашку наловленную Аркашкой рыбу, Парфеныч подал ему ведро.

– Ну-ка, беги! – проговорил он. – Да сполосни, смотри, ведро-то.

– Знаю.

Мальчик взял ведро и пустился, бегом, вприпрыжку, по направлению к роднику. Точно заяц, проскакал он по площадке, уставленной ульями, и скрылся в кустах.

Читатель, конечно, догадывается, что мальчик этот тот самый Аркашка – сын Агафьи Степановны, о котором мы говорили выше.

Между тем из избы вышел и фельдшер. Ушибы Матрены Васильевны оказались по осмотру хотя и значительными, но не опасными, и потому Михаил Михайлыч, кроме холодных компрессов, ничего более не посоветовал. Иван Парфеныч, видимо, успокоился; он сбегал за холодной водой, обложил голову больной мокрыми тряпками и, совершив это, снова вернулся под навес с чайником и чашками в руках. Едва ли не больше Парфеныча обрадовался фельдшер при виде рыбы, наловленной Аркашкой. Проголодавшийся Михаил Михайлыч так умилился при мысли о предстоявшей ухе, что в ту же минуту потребовал себе ножик и отправился к ручью чистить и мыть рыбу. Едва скрылся он из виду, как в кустах послышался треск, а вслед за тем выбежал на площадку и Аркашка. Все еще с засученными штанишками, он вылетел на площадку с ведром воды и, перенося его из одной руки в другую, изгибался под тяжестью его то в ту, то в другую сторону. Лицо его было совершенно багровое, глаза горели, волосы развевались; он с трудом переводил дух, но видно было, что вся торопливость эта происходила не от утомления, а словно от какого-то волнения, которого сдержать он был не в силах. И действительно, не добежав еще до навеса, Аркашка крикнул мне на ходу:

– Дяденька! дай мне ружьеца, ради господа.

– Зачем это? – спросил я не без удивления.

– Нужно…

– Что ты, с ума, что ли, сошел! – вскрикнул Парфеныч.

– Дай, ради бога.

И, вбежав под навес, он поспешно поставил на землю ведро с водой и, подойдя ко мне, заговорил прерывающимся от волнения голосом:

– Уток диких я видел… страсть сколько!.. Там, на Долгом озере плавают… не сочтешь – сколько… И подкрасться к ним способно: все камыши да тальники… Дай, миленький…

– А ты стрелял когда-нибудь? – спросил я.

– Однова стрелял как-то!.. кузнец, ружье давал, – я в дверь и выстрелил.

– И попал?

– Попал! Ну, давай же поскорее, я не сломаю…

– Да я не за ружье боюсь, а за тебя: побежишь, упадешь и как-нибудь застрелишься, пожалуй.

Аркашка даже обиделся.

– Господи! что же я?.. Маленький, что ли? Поди, я смыслю!.. . –

И он сказал это с такою уверенностью в свою смышленость и таким убедительным тоном, что я не устоял и дал ему ружье.

– Смотри же, осторожней!

Но Аркашка даже и внимания не обратил на мое предостережение и только, схватив ружье и окинув его внимательно серьезным взглядом, спросил, сдвинув брови:

– Двуствольное?

– Да.

– Как же из него стрелять-то? Тут две собачки, – за которую же тянуть-то?

– Как будешь стрелять из правого ствола, то тяни за правую.

– Так, так, так! – перебил меня Аркашка. – Эко я не сообразил чего.

И вслед за тем прибавил:

– Ну, теперь вот что, милый человек: далеко оно бьет?, Как до тех кустов – хватит?

– Дальше.

– Ладно. Теперь давай мне пистончиков, а то, бывает, осечка выдет.

– Это ружье бьет без осечки.

– Ну-у! – удивился Аркашка.

– Верно.

– Ну, спасибо.

И Аркашка стремглав бросился по той же тропинке, по которой только что прибежал с ведром воды. Иван Парфеныч тем временем успел налить в самовар воды, наложил углей и принялся раздувать их каким-то старым сапогом.

– А этот не такой, как Ванятка! –проговорил я.

– Аркашка-то? – словно на лету поймал Иван Парфеныч мое замечание.

– Да.

– Этот шустрый, бедовый!.. Этого даже Ананий Иваныч, и то боится…

– Неужели?

– Ей-ей боится… Он с ним зуб за зуб. Тот слово, а этот десять!

– А все-таки дела-то их плохи! – заметил я. – Говорят, Агафья Степановна совершенно умирает. Сегодня мы встретили Анания Иваныча. Уж он и свечей и воды для омовения приготовил, так и полагал, что ночью умрет.

Ивана Парфеныча словно кто в бок кольнул.

– Подумайте! – вскрикнул он, подскочив ко мне. – И это муж своей жене называется!.. Подумайте! И как это земля носит только подобных варваров;!.. Господи, нравы-то какие у нас все еще грубые!.. Ведь страшно подумать, чего только ни делал с нею этот самый Ананий Иваныч… и это муж называется!.. Подумайте!!. Наместо того, чтобы любить и беречь жену, как самим богом повелевается, он все в зубы да в зубы!.. А ведь тоже на себе крест носит, в храм божий ходит, у исповеди и у святого причастия бывает!..

И, глубоко вздохнув, Иван Парфеныч принялся снова за самовар. Тишина была кругом невозмутимая; лес был неподвижен, словно замер он под влиянием полдневного жара, и только пчелы, носясь в раскаленном воздухе, жужжали какую-то грустную и заунывную песню, да изредка из растворенного окна избы доносились стоны и оханья Матрены Васильевны.

– Что, миленькая, нет облегченья? – спрашивал каждый раз Парфеныч, подбегая к окошечку избы.

– Ох, нет, тяжело… головушку разломило…

– Ох, горе мое, горе! – вздыхал Парфеныч. и отчаянно хлопал себя руками по бедрам. – Уж ты почаще голову-то водицей студеной помачивай… может, легче будет!.. Ах, горе! ах, горе какое!..

IV

Долго ли сокрушался таким образом Иван Парфеныч – я не знаю, потому что, заслышав раздавшийся неподалеку выстрел и сообразив, что выстрел этот произведен Аркашкой; я оставил пчельник и пошел по направлению выстрела. Миновав частые кусты тальника и перейдя по перекладине бежавший по мхам ручеек, я очутился в лесу. Сырость, пропитанная запахом грибов, охватила меня; изобилие воды в местности замечалось повсюду. Все было кругом тихо; даже лай собаки на пчельнике и гром цепи становились все тише и тише и, наконец, совеем замолкли. Величавая тишина леса, сопровождаемая таинственным шепотом листьев, царила повсюду. Где-то кукушка куковала, да так долго, что я даже устал считать ее кукованья; словно она, как какой-нибудь монах, давший обет проговорить тысячу раз «господи помилуй», исполняла свой обет, кланяясь и кукуя, сидя на ветке. Шатер леса раскидывался на далекое пространство, и как легко и прохладно было идти под этим шатром; он был так густ и так роскошно перевит ползучими лозами хмеля, что солнце с трудом пробивало эту сплошную зелень листьев. Но вот неподалеку шатер этот как будто прорвался, в глаза бросился клочок неба, послышалось кряканье уток, блеснуло зеркало воды, освещенное солнцем, и я подходил к Долгому озеру. Но едва поровнялся я с окружавшими озеро деревьями, как увидал притаившегося в камышах совершенно нагого Аркашку. Заслышав мои шаги, он обернул голову и, торопливо махнув мне рукой, снова припал к камышам. Я остановился и, спрятавшись за куст, присел на мягкую траву. Ясно было, что Аркашка что-то видел и что-то сторожил, но что именно – я разглядеть не мог. Я видел только лежавшего на животе голого Аркашку с протянутым вперед ружьем и темную зелень камыша, возвышавшегося сплошной стеной как раз, перед глазами мальчугана. Так выжидать и так подкарауливать может только тот, кто одарен несокрушимым терпением, и, как видно, Аркашка таковым обладал. Ни головой, ни руками, ни плечами он не шевелил ничуть и только изредка сучил ножонками, сгоняя комаров и почесывая их уколы. Вдруг он словно ушел в траву, пригнул направо голову, приподнял правое плечо – и выстрел раздался!..

– Тут! – крикнул он радостно, выскочив из облака порохового дыма. – Тут!

И, положив ружье на землю, бросился стремглав в камыши. Вслед за тем послышалось частое всплескивание воды, и утки встрепенулись. Испуганными стаями кружились они над озером, то поднимаясь, то опускаясь, то скучиваясь, то вытягиваясь ломаною линией. Воздух наполнился криком и свистом крыльев… Я поспешил к озеру и увидал Аркашку; он плыл уже обратно к берегу и держал в зубах убитую утку. –

– Там еще одна! –крикнул он, увидав меня и бросая утку на берег. – Еще одна подстреленная…

И, повернув назад, он бросился в воду и снова поплыл.

Действительно, посреди самого озера с перебитым крылом плавала другая утка, но поймать ее Аркашке стоило большого труда. Как только подплывал он к ней, так утка немедленно бросалась в сторону и, торопливо хлопая уцелевшим крылом, словно бежала по гладкой поверхности воды. Так продолжалось минут с десять; наконец Аркашке удалось прижать утку к камышам, запутавшись в которых перебитым крылом она попала в руки Аркашки.

– Вот она! – крикнул он и, приколов утку, поплыл с нею.

– Где же твое платье?– спросил я Аркашку, когда он, весь сияющий и торжествующий, стоял возле меня, с посиневшими губами и дрожа всем телом.

– Там, в той стороне! – крикнул он, махнув рукой направо. – Там у меня еще три утки!

– Как три?

– Три матерых! В первый pas я трех убил; выждал, когда они в кучку собрались, и трахнул.

И, рассказывая таким образом про свою охоту, Аркашка подпрыгивал с одной ножонки на другую и поминутно шлепал себя по голому телу ладонью, убивая кусавших его комаров и оводов.

Немного погодя мы были у того места, где лежало Аркашкино платье. Он приподнял его и показал мне трех уток.

– Я нарочно прикрыл их, – говорил он, надевая рубашонку. – А то, чего доброго, еще налетит ястреб… Ну, теперь мамке надолго будет провизии; мамка смерть как диких уток любит… Вот обрадуется-то, когда узнает, что я сам настрелял их…

И, всунув ноги в штанишки, но все еще не застегнув ворота рубахи, он проговорил, щелкая зубами:

– Ну, дяденька, ружье у тебя важное!

– Да, хорошее…

– Дорого заплатил?

– Двести пятьдесят рублей.

Аркашка даже рот разинул, даже опустил руки, поднятые было с целью застегнуть ворот рубахи.

– Ассигнацией?

– Нет, серебром.

– Ну-у?

– Правда.

Аркашка посмотрел на меня не то с сожалением, не то с укоризной и проговорил нараспев:

– Господи, деньги-то какие ты ухлопал!.. восемьсот семьдесят пять рублей… Ах ты, головушка горькая!..

Он взял ружье, осмотрел его кругом и покачал головой.

– Ну, ружьецо!.. – и потом вдруг почти вскрикнул: – Нет, вон наш кузнец, Егор Иваныч, трешницу всего за ружье-то дал, а ведь как важно палит. Только опосля щека все пухнет, отдает, значит… так уж он, Егор-ат Иваныч, все лето косомордый и ходит. Я тоже намедни, как в цель-то стрелял, тоже боль чувствовал, ломота, значит, в скуле дня три стояла.

И затем, вынув из кармана штанов гребешочек, добавил:

– Ну-ка, расчешу-ка я печальную головушку развеселым гребешком!..

Немного погодя мы были уже на пчельнике. Там тоже все как будто расчесались развеселым гребешком: счастие и спокойствие было полное. Михаил Михаилыч и Иван Парфеныч, сидя под навесом за накрытым пестрой скатертью столом, попивали себе чаек; даже стонавшая все время Матрена Васильевна – и та выползла из темной избенки и, вся обложенная мокрыми тряпками и с мокрым же окровавленным полотенцем на голове, сидела за столом и, как подобает настоящей хозяйке дома, с достоинством разливала чай. При виде Матрены Васильевны Аркашка даже расхохотался.

– Вот те раз! – шепнул он. – А я думал, что она уж и не встанет!..

– Почему?

– Как почему? Вы посмотрели бы, как ее вечор Парфеныч-то отколотил!..

– Как отколотил? Ведь она в погребе упала!..

– Ну, какой там погреб!.. Ах, и резко бил только! Вытащил ее за косы на площадку, схватил оглоблю и давай с плеча молотить по чем ни попало. Раз как-то по голове угодил, так она тут же словно сноп на землю повалилась… Уж мы ее замертво в избу-то втащили!..

– И ты тоже тащил?

– Как же! ведь я здесь ночевал-то!.. все при мне и было…

Мы вышли на площадку, на которой вчера Иван Парфеныч производил «молотьбу», и он как только заметил нас, так в ту же минуту прокричал любезно:

– Пожалуйте-с, и чай и уха готовы!.. Вот что значит хозяйка встала!.. Без хозяйки плохо-с!.. Однако позвольте представить: супруга моя, Матрена Васильевна.

– Очень приятно познакомиться! – жеманно проговорила она. – Уж извините только, что в таком виде; вчера, признаться, оступилась и упала…

– Однако, Матреша, я бы посоветовал тебе в избу идти! – проговорил Иван Парфеныч.

– А что, Ванечка? – спросила Матрена Васильевна.

– Да так, неловко!.. Ты вся в крови, а мы тут чай пить будем… смотреть нехорошо!..

– Ох, Ванечка! Уж в избе-то очень душно!.. Может, и голову-то у меня от самой от этой духоты еще пуще ломит!.. Здесь, на ветерке-то, словно как лучше…

– Так-то так, да смотреть-то нехорошо…

– Я лучше платком накроюсь…

– Ну, накройся, а то уж тряпка-то у тебя нехорошая такая!

– Ну, я пойду накроюсь!.. – как-то нараспев проговорила Матрена Васильевна и медленно, охая и хватаясь рукой то за бока, то за поясницу, ушла в избенку.

– Ведь вон как хватилась! – проговорил Иван Парфеныч, провожая взглядом уходившую Матрену Васильевну. – Теперь еще слава богу, а то ночью, не поверите, как только вздохнет, так и вскрикнет! Колотье, значит, в боку-то стояло!.. Всю-то ноченьку я с нею промаялся!.. Ну, да пущай на воздухе посидит маленечко – может, легче будет, а то в избе-то, и правда, от духоты-то не продохнешь…

И, подавая мне стакан чаю, Иван Парфеныч продолжал:

– Воздух во всякой болезни большое приносит облегчение; обдует ветерком – и легче, тем паче здесь, у нас.У нас ведь здесь рай земной; дышишь свободно!.. Сами сообразите: лес кругом, травы разные, цветы… Здесь у нас всякая, кажется, болезнь от одного только легкого воздуху, безо всяких лекарств, должна исчезнуть…

– Особливо здесь, на пчельнике!.. – подхватила Матрена Васильевна, выползая из избы, накрытая голубым шалевым платком и, как видно, вслушавшись в слова супруга. – Здесь у нас так хорошо живем словно на даче; тишина, никто не проедет, ни пройдет… только вот собака одна уж очень шибко лает да цепью гремит… а кабы этого не было, так, кажись, кажинную маленькую пташку, и ту слышно было бы, как она распевает!..

Фельдшер только посмеивался.

– Вот ты смеешься! – проговорил Иван Парфеныч: – а ведь это верно… Здесь очень даже хорошо!..

– Я верю! – заметил Михаил Михайлыч.

Немного погодя мы принялись за уху, но не прошло и пяти минут, как, будто вопреки пропетому Матреной Васильевной гимну тишине, царившей на пчельнике, по лесу раздался быстрый топот лошади. Топот этот раздавался по дорожке, бежавшей из села Колычева на пчельник Ивана Парфеныча. Все притихли и с каким-то напряженным вниманием прислушивались к топоту, все ближе и ближе раздававшемуся. Заслышав топот этот, собака опять словно взбесилась. С диким лаем и визгом принялась она бросаться во все стороны, поднималась на задние лапы, но, опрокинутая цепью, принималась грызть эту цепь зубами и в бессильной злобе визжала еще сильнее; раза два вскакивала на будку, опрокинула корытце с помоями, и как ни кричали на нее Иван Парфеныч и Матрена Васильевна, а собака не прекращала своего неистового лая до тех самых пор, пока на площадку не выскакал из окружавшего леса на покрытой пеной лошаденке мужик в белой холщовой рубахе и зимней овчинной шапке.

– Ты что? – спросил его Иван Парфеныч. – Ко мне, что ли?

– Ништо, к вам.

– Зачем?

– Крапивник Агафьи Степановнин у вас, что ли?

Аркашка в одну минуту подскочил к мужику.

– Здесь я! – проговорил он. – Что тебе?

– За тобой. Мамка твоя померла.

Слова эти ошеломили всю компанию, Аркашку же словно кто по лбу обухом ударил. Он пошатнулся, побледнел, оглянул всех испуганным взглядом и стал, как врытый в землю.

– Померла? – переспросили все в один голос.

– Кончилась…

– Давно?

– В обед в самый.

В эту минуту позади нас что-то упало; мы оглянулись и увидали Аркашку, свалившегося на скамью. Злосчастный крапивник, только что восхищавшийся убитыми утками, сидел теперь на скамье и, закрыв лицо руками, заливался каким-то отчаянным воплем.

– Доконал-таки, разбойник!-проговорил Иван Парфеныч и, с негодованием махнув рукой, даже плюнул.