Текст книги "Грачевский крокодил"

XXXIII

Становой Дуботолков принял отца Ивана чуть не с распростертыми объятиями. Он был в самом веселом расположении духа. Угрюмое и нахмуренное лицо его сияло довольством, толстые губы весело улыбались, а вечно сердитые глаза блестели каким-то самым добродушным блеском. Завидев отца Ивана, он даже выбежал на крыльцо и заранее растопырил руки для объятий.

– Говори: слава богу! – крикнул он.

Отец Иван вылез из тележки, и в ту же минуту почувствовал себя в могучих объятиях станового.

– Говори: слава богу.

– Да что такое?

– Говори…

– Ты объясни прежде.

– Не отстану! – говори…

– Говори, говори! – передразнил его отец Иван, однако тут же исполнил желание станового.

– А теперь пойдем в кабинет, и я тебе все расскажу…

И, схватив отца Ивана за руку, он потащил его в дом. Когда они очутились в кабинете, становой усадил своего бывшего коллегу в кресло, уселся рядом с ним и, пригнувшись к уху, прошептал едва слышно:

– Наклевываются!

– Кто? – спросил отец Иван.

– Они.

– Да кто они-то?

– За кого награды-то выдают!

И, вдруг вскочив со стула, он ринулся к письменному столу, торопливо отпер ящик и, вынув какую-то брошюрку, торжественно поднял ее кверху.

– Вот она! вот она! – шептал он, захлебываясь: – вот она, матушка! вот она, родимая!..

И, поднеся брошюрку чуть не под нос отцу Ивану, прибавил:

– Прочти-ка!

Отец Иван прищурил глаза, прочитал заглавие и остолбенел.

– Каково!

– Откуда же это? – спросил отец Иван.

– Бог послал!

– Ты шутишь все…

– Нет, не шучу, брат!

И, снова понизив голос, прибавил:

– А коли проявились у нас эти книжонки, значит, проявились и они. Теперь у меня сыщики по всему стану рассыпаны! Кишат как муравьи в муравейнике, как гончие собаки по лесу, как пчелы в улье… по деревням, по селам, по хуторам, по базарам, по трактирам, по церквам даже – всюду рассыпались!

А отец Иван сидел задумавшись, опустя голову, и словно не слушал расходившегося станового.

– Вот это так дело! – восклицал между тем становой, потирая руки.

– Однако ты все-таки не сообщил мне: откуда же именно добыл ты эту книжонку? – спросил, наконец, отец Иван.

– В Путилове, братец, в селе Путилове, на базаре.

– Как! продавали? – чуть не вскрикнул батюшка. А становой подскочил к нему и, закрыв ему рот ладонью, прошептал:

– Что ты, с ума спятил! Тише!

– Да ведь здесь же нет никого.

– А окна, а двери, а ты, а я! Теперь я самого себя боюсь. Ложусь спать, так все двери запираю, все окна закупориваю – чтобы во сне не сбрехнуть!.. Запирай и ты.

– На кого же подозрение-то падает?

– Пока ни на кого еще!.. Брошюрка, братец ты мой, была подброшена во время базара на площадь и поднята одним мужиком. Мужик был неграмотный, встретился ему писарь волостной, он и показал ему книжонку, а писарь как прочитал, так в ту же секунду ко мне. Теперь оба они, и мужик и писарь, под арестом сидят, под строжайшим караулом!

– Их-то за что же?

– А чтобы не разболтали!

И, переменив тон, прибавил:

– Позавтракаю, я тотчас в Путилово…

– Зачем?

– Причуивать, разнюхивать… Уж я донес и прокурору, и исправнику, и жандармскому…

– Да, грустно, – заметил отец Иван. – Ведь Путилово-то всего в пяти верстах от Рычей… Однако, – прибавил он, немного помолчав и поднимая опущенную голову: – у всякого свои заботы! У тебя свои, а у меня свои! Ведь я по делу к тебе приехал…

– Ах, да! – вскрикнул становой, ударив себя по лбу. – Про тебя-то я забыл совсем! Ну что, съездил в Москву-то?

– Съездил!

– Что же, удачно?

– В том-то и дело, что не совсем…

– Почему же?

– Не знаю. Скворцов взял с меня деньги, подписал составленное тобою заявление к мировому, а мировой не принимает его в резон…

– Как так! ведь в заявлении сказано же, что деньги нашлись, что подозрение, падавшее на твоего сына, не имеет основания, и что Скворцов, наконец, просит о прекращении дела.

– Да, все это сказано!.. Скворцов даже лично к мировому ездил, а мировой говорит, что все-таки дело без разбора нельзя покончить, что заявление необходимо проверить на суде, ибо дело это не гражданское, а уголовное.

Становой задумался, прошелся раза два по комнате и затем, остановившись, проговорил:

– А ведь пожалуй что и так! Как же быть-то?

– Иными путями хочу! – проговорил отец Иван.

– А именно?.

– Оказывается, что судья родной брат нашему прокурору.

– Ну?

– Хочу его просить, чтобы он замолвил за меня словечко.

– А ты знаком с ним?

– С ним-то я незнаком, но ведь он друг и приятель предводителя… Так вот я и хочу ехать к Анфисе Ивановне и попросить ее переговорить с предводителем, кстати теперь он у себя в имении живет. Предводитель, конечно, уважит старуху и не откажется повлиять на прокурора, а прокурор на брата. Вот я и приехал с тобой посоветоваться! Одобришь ли ты мой план?

Становой хотел было ответить что-то, но, услыхав в соседней комнате стук ножей и тарелок и звон стеклянной посуды, подхватил отца Ивана под руку и проговорил:

– Чу! завтрак подали! Пойдем-ка выпьем да закусим!.. Авось за завтраком-то лучше придумаем, как быть и что делать.

И оба они оставили кабинет и перешли в залу. Завтрак был действительно подан. Становой «долбанул» квасной стакан водки, отец Иван две рюмки, и приятели принялись за еду.

– Эй, ты, рыло свиное! – крикнул вдруг становой, обращаясь к двери. Дверь мгновенно распахнулась, и в ней показался рассыльный. Словно кукушка на часах, выскочил он и стал как вкопанный. – Лошадей закладывают?

– Так точно, вашескородие.

– Хорек едет?

– Так точно, вашескородие.

– Скажи, чтобы поскорей запрягали.

– Слушаю, вашескородие.

– А теперь исчезни!..

Рассыльный исчез опять-таки как исчезает кукушка, а отец Иван и становой принялись за еду и за обсуждение Асклипиодотовского дела. К концу завтрака они порешили, что так как ни в одном серьезном деле невозможно обойтись без барыни, то и в данном случае следует ехать к Анфисе Ивановне и просить ее содействия. В это самое время у крыльца послышался стук подъехавшего экипажа, звон колокольчиков, громыхание бубенцов, и становой, заглянув в окно, вскрикнул:

– А! вот и лошади поданы!

И, быстро вскочив с места, бросился в кабинет.

– А знаешь ли, что я придумал! – проговорил он, возвращаясь в залу с портфелем подмышкой, в шинели и в кепи на голове. – Ведь в Рычи-то тебе через Путилов ехать… Поедем-ка со мной. До Путилова поболтаем дорогой, а в Путилове ты можешь пересесть на своих лошадей и следовать дальше!.. Там уже недалеко… Ну, говори, едешь, что ли?

– А как мои лошади за ямскими-то не поспеют! – возразил отец Иван.

– Ох, уж рассказывай!.. Будет тебе сиротой-то прикидываться!.. Точно я лошадей твоих не знаю!

– Да ведь и я знаю, какова тройка у Хорька!

– Ну, нечего зубы-то заговаривать! Едем!

– Пожалуй! – проговорил отец Иван нехотя и взял свою шляпу.

Когда они вышли на крыльцо, экипажи были уже поданы. Впереди стоял тарантас станового, а сзади тележка отца Ивана.

– А! приятель, здорово! – крикнул отец Иван Хорьку, кивнув головой и бросив взгляд на тройку.

– Здравствуйте, батюшка! – проговорил тот.

– Что? Все лопоухий в корню-то бегает?

– Все он, батюшка.

– Добрый конь, выносливый…

– Нет, у вас вот так лошадки! Невелички, а с огоньком.

– Чего там! Одры, так они одры и есть! – проговорил отец Иван, польщенный похвалою Хорька, садясь в тарантас рядом с становым.

– Трогай!

XXXIV

Хорек подобрал вожжи, осторожно выехал со двора, чтобы не зацепить за верея колесами, поворотил направо, свистнул сквозь зубы и легонькой рысцой покатил по улице села. Отец Иван, перекидываясь то направо, то налево, глаз не сводил с лихой тройки и, любуясь ею, даже облизывался как-то, словно и невесть какую сласть во рту держал.

Выехав из села, они спустились в лощинку, переехали мостик и только было вылетели на гору, как увидали впереди какую-то жирно раскормленную тройку, едва тащившую ноги по гладкой полевой дороге. Отец Иван первый увидал ее.

– Ну, – проговорил он: – кто-то нам навстречу едет!

– Уж не ко мне ли! – вскрикнул становой. – Беда, как задержат!.. – Обратясь к Хорьку, спросил: – не знаешь, кто это?

– Не разгляжу что-то, Аркадий Федорович; далеко еще…

Но отец Иван перебил Хорька.

– А я так разглядел! – проговорил он: – лошади знакомые…

– Чьи?

– Анфисы Ивановны.

– Быть не может!

– Ее.

– Неужто она сама едет?

– Кто едет – не разгляжу еще, а лошади ее, вон и Абакум на козлах.

– Господи! Неужели она! – засуетился становой. – Уж не ко мне ли насчет моста. Чур меня, чур меня! – бормотал становой, крестясь и отплевываясь. – Я спрячусь, ей-ей спрячусь…

И, быстро сбросив с себя шинель, он укрылся ею с головой. Но опасения станового оказались напрасными, ибо, только что он успел спрятаться, как отец Иван, продолжавший пристально всматриваться в тройку, вдруг вскрикнул:

– Успокойся! не она это, а Мелитина Петровна.

Услыхав, что ехавшая им навстречу была не Анфиса Ивановна, а ее племянница, становой быстро выскочил из-под шинели и принялся хохотать во все могучее свое горло.

– Вот так штука! – кричал он. – Сама полиция струсила!..

И он продолжал хохотать даже в то время, когда обе тройки остановились, поровнявшись между собой.

– Что это вы хохочете? – крикнула Мелитина Петровна, не сходя с дрог: – уж не над моим ли экипажем?

Становой взглянул на экипаж и, увидав высокие и длинные дроги, на которых Мелитина Петровна имела вид воробья, сидевшего на крыше, и кучера Абакума, преспокойно набивавшего себе нос табаком, захохотал еще пуще.

– Чего он хохочет? – спросила Мелитина Петровна отца Ивана.

– С радости, сударыня, с радости.

– С какой это?

– Думал, что Анфиса Ивановна едет, и испугался, а когда увидел, что это вы, то обрадовался.

– Послушайте-ка вы, веселый человек! – проговорила Мелитина Петровна, подбегая к тарантасу и толкая станового за плечо: – будет вам хохотать! Я к вам…

– Ко мне? – вскрикнул становой: – виноват, некогда…

– По очень важному делу! – перебила его Мелитина Петровна.

– Что такое? – спросил становой. И вдруг словно окаменел и насторожил уши.

– Ходатаем являюсь…

– За кого?

– За рычевских крестьян. Вы у них весь скот описали, дали две недели сроку… Завтра срок этот истекает, следовательно, завтра вы являетесь в Рычи и распродаете скот.

– Распродаю.

– Послушайте, голубчик, не делайте этого.

– А подати?! Нет, этого невозможно!..

– Вы выслушайте.

– Не могу-с! Я глохну, когда дело касается податей; я слепну, немею… и перестаю быть человеком.

– Да вы не горячитесь. Через неделю они получат арендную плату с кабака князя Изюмского, со склада графа Петухова, с лавочника, с трактирщика и деньги вам внесут, но только не завтра, а через неделю.

– Что же они молчали, подлецы! – крикнул становой, мгновенно, как порох, вспыхнув от гнева.

– Фи! как вы ругаетесь! – перебила Мелитина Петровна, и даже слегка ударила его зонтиком.

– Как же не ругаться-то! За что же они, скоты, целый-то день промучили меня. Ведь я охрип с ними! Ах, подлецы! ах, мерзавцы!

– Видно, что старого леса кочерга! – подшутила Мелитина Петровна.

– Старого, сударыня, старого! Скажи они мне тогда же, что у них предвидится аренда, я бы наложил на нее арест, и шабаш! А ведь они, скоты, целый день заставили меня орать!..

– Так это возможно?

– Конечно, возможно!

– Спасибо вам. Так я, значит, поеду и успокою их…

Становой даже руками всплеснул.

– Господи! Что за наивность! – вскрикнул он. – Ох, уж эти мне сентиментальные барышни! Слышите: успокою! ха, ха, ха!

И, переменив тон, он спросил с досадой:

– Так неужели же вы думаете, что они, подлецы эти, беспокоятся о чем-либо!..

– Конечно…

– О, идиллия! О, поэзия…

– Если бы не беспокоились, не поймали бы меня среди улицы…

– Ох, уж эти мне барышни.

– Не стали бы просить меня…

– Не стали бы, конечно! А уж этому рычевскому старшине, вы меня извините, я морду попорчу…

Но, вдруг что-то вспомнив, становой засуетился, накинул на плечо шинель и заговорил торопливо:

– Однако я с вами заболтался!.. Извините, но… мне ехать надо; извините, до свиданья…

– Вы куда теперь?

– В Путилове, дело важное, не терпящее отлагательств.

– Небось подати опять?

– Нет-с, поважнее…

– Ну, мертвое тело…

– Нет-с, это не мертвое.

И вдруг, пригнувшись к уху Мелитины Петровны, он принялся ей что-то шептать.

– Вот как! – протянула та.

– Н-да-с, вот-с мы как-с! на европейский манер!..

И он даже подмигнул глазом.

– Что же вы намерены делать?

– Пронюхивать, а потом хапать!

– А вы куда, отец Иван? – спросила вдруг Мелитина Петровна, обращаясь к священнику.

– Ко дворам, сударыня…

– Это ваши лошади, сзади?

– Мои-с.

– Знаете что! – проговорила она как-то особенно быстро. – Лошади Анфисы Ивановны так дряхлы, что я никогда не доеду на них… а у меня тоже «спешное дело есть, не требующее отлагательств», – передразнила она станового. – Поэтому позвольте мне сесть в вашу тележку… ведь вам мимо Грачевки-то ехать!..

– В таком случае со мной садитесь! – перебил ее становой. – Я довезу вас до Путилова, а в Путилове пересядете к отцу Ивану.

– Мне все равно… Только где же я сяду?..

– Рядом со мной, а «батяй» на своих поедет!

Немного погодя Мелитина Петровна сидела уже рядом с становым, а отец Иван – в своей тележке. Абакуму было приказано ехать домой.

– Ну, Хорек! – говорил становой, когда поезд тронулся: – прокатишь, что ли?

– Извольте, Аркадий Федорович…

– Так, чтобы дух замирал…

– Можно-с! Только надо подождать, когда на степь выедем!..

Хорек подобрал вожжи, качнулся направо, качнулся налево, свистнул сквозь зубы и пустил тройку крупной рысью. Хотя отца Ивана и обдавало пылью из-под тарантаса станового, но он все-таки не отставал. Так проехали они с версту. Наконец поля окончились, и началась степь. Словно скатертью раскидывалась она на далекое пространство, ровная, гладкая, беспредельная… Трава была уже скошена, и сметали в стога. Молодая отава изумрудным бархатом покрывала степь… в воздухе кружились ястреба, а солнце между тем так и проливало свои лучи на все окружающее. Выехали наши путешественники на стерь и словно духом воспряли! Хорек свистнул, повел вожжами, и тройка понеслась марш-маршем. Она мчалась, вздымая облака пыли, но не дремал и отец Иван… кровь закипела в нем, он выхватил вожжи из рук батрака, стал стоймя в тележке, ахнул, гикнул, и не прошло пяти минут, как вылетел из-за, тарантаса и, поровнявшись с ним, полетел рядом. Он стоял, немного запрокинувшись назад, выставив вперед правую ногу, вытянув обе руки… волосы и борода развевались по ветру, фалды полукафтанья тоже, а лошади летели все шибче и шибче, закусив удила, разметав гривы, приложив уши…

– У волости подожду, – крикнул он Мелитине Петровне. И вдруг, опустив вожжи, разом обогнал тройку Хорька и, вылетев вперед, понесся быстрее ветра вольного!..

Как ни мчался Хорек, как ни метался на козлах, как ни рвался вперед, а все-таки остался позади. А Мелитина Петровна сидела, сдвинув брови, погруженная в думу, и словно не замечала всей этой страстной борьбы!..

XXXV

В тот же день, вечером, отец Иван позвал к себе рычевскую просвирню, Авдотью Гавриловну.

– Как бы ты мне просфору испекла, – говорил он:– только не такую, какие пекутся у нас, а большущую…

– Как у Сергий преподобного! –перебила его просвирня.

– Вот, вот!

– Что же, это ничего, можно, батюшка.

– Только ты займись этим делом сегодня же, потому что завтра просфора эта мне в обедню спонадобится…

– Слушаю-с.

– И нельзя ли испечь ее из самой лучшей муки.

– У меня немножко картофельной муки осталось, так я из нее и испеку; как раз под лаврскую подойдет.

– Вот это-то мне и требуется!

– Слушаю-с, испеку…

Просвирня вышла, а отец Иван, пройдясь раза два по комнате, развел руками и проговорил: «Что же делать! хотя и не настоящая лаврская просфора будет, а все-таки скажу, что из лавры привез, что заздравная, о здравии ее вынимать подавал… Старухе будет это приятно, а просфора – все просфора, где бы испечена ни была!»

На следующий день отец Иван встал ранешенько, отслужил заутреню и обедню, за проскомидией [18]18
  Проскомидия – одна из частей православного богослужения.


[Закрыть] вынул из большущей просфоры частицу за здравие рабы божьей Анфисы, просфору эту тщательно завернул в бумажку и пошел домой пить чай. Асклипиодот все еще спал. Напившись чаю, отец Иван позвал Веденевну и вместе с нею отправился в погребицу и в кладовую. Из погребицы он собственными своими руками вытащил маленькую липовую кадочку с превосходным сотовым медом, а из кладовой – красивую коробочку пастилы, которую, во время поездки своей в Москву, он купил на станции Коломна. Все это отец Иван порешил отвезти в дар Анфисе Ивановне. Внеся кадушечку в комнату, он тщательно пересмотрел соты, полюбовался гнездившимся в них медом, выкинул мертвых пчел, затем, аппетитно облизав пальцы, прикрыл соты громадными листьями лопуха и увязал кадочку чистым полотенцем. Кадушечка с медом, коломенская пастила и лаврская просфора поселили в отце Иване уверенность, что при виде всего этого Анфиса Ивановна всенепременно придет в умиление и уж никоим образом не откажется от поездки к предводителю. Таковая уверенность настолько благотворно подействовала на отца Ивана, что поступок сына казался ему уже не столь позорным, каковым казался прежде. «И в самом деле, – рассуждал он: – чем же особенно позорен данный поступок? Деньги взял он не для себя, а для несчастной женщины, сам открыл это Скворцову, дал слово при первой же возможности возвратить взятое… где же тут кража?! Не правильнее ли проступок этот назвать просто-напросто легкомыслием юноши, у которого в голове не перестал еще крутить ветер. Вот, например, разграбление банков, лихоимство, это дело десятое! Это действительно позор!»

Вспомнив историю банка, а одновременно с тем и обанкротившегося купца, отец Иван окончательно уже примирился с поступком сына, и когда тот вошел в комнату, то даже с какою-то ласкою встретил его.

– Что рано вскочил? – спросил он его.

– Не спится что-то!

– Беспокоишься?

– Еще бы!

– А бог-то на что! – проговорил отец Иван: – он, брат, все видит и о всех печется!..

– До бога-то далеко, говорят! – заметил Асклипиодот. – Нет, уж лучше к Анфисе Ивановне, это поближе будет…

Отец Иван плюнул даже.

– Что ты это! – вскрикнул он:. – возможно ли говорить таким образом! Никто, как бог. Бог мир создал. Он один и правит им! Без бога ни Анфиса Ивановна, ни прокурор, ни предводитель ничего не сделают. Добрый ты, братец, малый, а иногда такую штуку ляпнешь, что даже волос дыбом становится.

– Спасибо, что хоть добрым-то назвали…

– А что же! Разве у тебя не доброе сердце?.. Нет, сердце у тебя доброе, только ветер в голове! Ну, да бог даст, всё это со временем пройдет! Поступишь на службу, авось остепенишься! Однако вот что, – проговорил он, взглянув на часы: – время и к Анфисе Ивановне отправляться… прикажи-ка мне лошадей запречь. Ведь с Анфисой Ивановной только и можно по утрам разговаривать, а потом она как-то разумом тускнеть начинает.

– Так вот почему вы с нею только по вечерам в карты-то и играете! – вскрикнул Асклипиодот.

– Дурак! – проворчал отец Иван, но «дурак» этот был произнесен так добродушно, что Асклипиодот невольно принялся обнимать отца.

Немного погодя отец Иван ехал уже в деревню Грачевку. Из-за пазухи торчала у него коробка с коломенской пастилой, в ногах помещалась кадушечка с медом, а в руках держал он просфору, завернутую в бумагу.

Увидав в окно подъехавшего отца Ивана, Анфиса Ивановна даже ахнула от удовольствия.

– Ну что, благополучно ли съездил? – спросила старушка, встречая его в дверях залы.

– Покорнейше вас благодарю, – ответил батюшка, помолясь на иконы и благословляя Анфису Ивановну. – Съездил благополучно, господь привел святыням поклониться…

И, подавая ей просфору, прибавил:

– А вот это вам, сударыня кумушка, просфора от преподобного Сергия Радонежского, за ваше здравие вынута…

– Спасибо, спасибо! – проговорила Анфиса Ивановна, крестясь и целуя просфору, – а это что у тебя из-за пазухи торчит?

– Это пастила коломенская…

– Ну-ка, дай-ка попробовать…

– Зачем же пробовать, кумушка? Кушайте на здоровье… это тоже для вас куплено, в Коломне, на месте преступления…

– Там у тебя в тележке еще кадушечка стояла какая-то! – перебила его Анфиса Ивановна, взяв коробку с пастилой.

– Стояла.

– С чем она?

– С медом сотовым…

– Это мне тоже?

– Вам, кумушка, конечно вам, кому же еще…

Но Анфиса Ивановна уже не слушала священника и, отворив дверь в переднюю, крикнула Потапычу:

– Там, у батюшки в тележке, кадушечка с медом стоит, принеси сюда…

И потом, обратясь к отцу Ивану, спросила:

– А мед из Москвы тоже?

– Нет-с! Мед собственный, свои пчелки натаскали. Те два предмета из Москвы, а этот – домашний…

– А калачиков и саечек не привез?

– Не догадался, кумушка, простите великодушно… из ума вышло!..

– Ну, что же делать! Оно, конечно, жалко, что не привез, а все-таки теперь не воротишь… жалей, не жалей!.. А хорошо было бы чайку напиться с калачиком с московским…

– Чего бы лучше! – подхватил батюшка: – ну да вот подите же. Словно ветром из головы выдуло!..

– Жалко, жалко… – повторила Анфиса Ивановна, и как будто немножко рассердилась.

Мед, однако, поправил все дело. При виде кадушечки, доверху наполненной белыми, душистыми сотами, Анфиса Ивановна от удовольствия улыбнулась и даже руками всплеснула.

– Ну, вот за это спасибо! – проговорила она. – Это не чета твоей пастиле дурацкой!.. Спасибо, спасибо!.. Вот мы с тобою пообедаем, а после обеда и поедим медку со свежими огурчиками. Чудесная, брат, штука мед с огурцами!.. Да! – прибавила она, как будто что-то вспомнив:– ты водочки тяпнуть не хочешь ли?..

– Не рано ли будет?

– А ты уж не притворяйся, по глазам вижу, что хочешь!..

И, обратясь к Потапычу, проговорила:

– Ну-ка, Потапыч! принеси-ка сюда водочки, а на закуску грибков опеночек, ветчинки и еще чего-нибудь… а потом на стол накрывай, что-то в животе урчать начинает, обедать пора. Мелитина-то Петровна дома, что ли?

– Никак нет-с.

– А, нет, так после пообедает, ждать ее не стану! Вот еще!

И, как-то особенно приятно улыбнувшись, прибавила:

– По правде сказать, обедать-то и раненько, да уж очень медку захотелось!.. А это я соврала, – прибавила она, – что в животе-то урчит! Соврала, чтобы Потапыч не ворчал!.. есть не хочется, рано…