Текст книги "Ручьевинами серебра"

Илья Семененко-Басин
Ручьевинами серебра

О СТИХАХ ИЛЬИ СЕМЕНЕНКО-БАСИНА

Сергей Стратановский как-то сравнил писание стихов на кириллице с монашеским подвигом – с упорным трудом, совершаемым в самоограничении и во внутреннем сосредоточении. Слишком велик соблазн заняться чем-то другим, более публичным, приносящим славу и успех, а если ты всё-таки выбрал подобную форму писательства, то почему непременно алфавитом, изобретённым греческими монахами-проповедниками для миссионерских и катехизаторских нужд? Всякому, кто сочиняет стихи по-русски, рано или поздно приходится честно отвечать самому себе на этот вопрос.

В 1980-е годы Илья Семененко-Басин был известен как художник (у меня долгое время висела его картина с красным, как бы супрематическим многоэтажным московским домом, залитым кровавым солнцем), тонкий искусствовед и историк русской религиозности (занимался атрибуцией текста знаменитых «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу»), а также как автор время от времени появлявшихся в самиздате гротесково-мрачных стихов. И мировоззренчески, и эстетически Илья – наследник той не богемной части русской неофициальной культуры XX века, что ставила поиск истины и духовное совершенствование выше эстетического самоутверждения.

Разве эстетическое самоутверждение не есть эгоизм в одной из предельных своих форм? Тут мы снова возвращаемся к уединённому и по сути благочестному труду подвижника. В кругах, из которых вышел Семененко-Басин, чисто поэтически некоторые футуристы, гениальный Введенский и отрекшийся от себя самого Красовицкий, а также Геннадий Айги ценились выше иных куда более заметных имён. А если принималась и более традиционная поэзия, то отмеченная беспощадной внутренней честностью – например, Ходасевич 1920-х годов. Ставки тут были слишком высоки, чтобы рассчитывать на непременный успех в пусть узких, но подверженных частым эстетическим поветриям кругах. Какой успех может быть у отшельника, отвечающего, в первую очередь, перед Абсолютным?

Но в 1990-е сломалось цельное ощущение времени, и прежний подвиг уединённого служения стал представляться даже в упомянутых узких кругах чуть ли не смешным. Обстоятельства стали выталкивать всех нас в больший мир.

Илья не только расширил круг чувственно воспринимаемого – по его собственному признанию, переломными стали поездки в Италию и знакомство с пространством степей, являющихся внутренней основой равнинной России, – но и забросил на четырнадцать лет писание стихов. И только в XXI веке родился новый автор, укоренённый в прежнем неподцензурном стихотворце, но дышащий полными лёгкими, видящий мир в большем объёме и в более ярких цветах.

Первые по времени стихи в этой книге датируются 2006 годом. Господствует нерифмованный ударный стих, графика отражает память о прежнем (всегда Мiр в смысле «сообщество людей» вместо утвердившегося после 1917 «мира», прежде означавшего лишь «покой»), виден цепкий глаз художника, а сам графически и интонационно чётко и ясно организованный текст временами превращается в нечто заумное, что указывает на неожиданные, внечеловеческие возможности поэтической речи. «Заумно, может быть, поёт // Лишь ангел, Богу предстоящий, – //Да Бога не узревший скот // Мычит заумно и ревёт», – сказал ещё в 1923 году упомянутый нами Ходасевич.

То, как работает с русским стихом Семененко-Басин, внутренне оправдано и логически необходимо в качестве неизбежного восстановления почти пресекшихся в 1990-е – в начале 2000-х связей с традицией свободной поэзии 1920—1960-х. Как только она оказалась снова востребованной, традиция эта нашла того, чьими устами ей оказалось выразить себя естественней всего.

Игорь Вишневецкий

песнь посвящения

 
Золотом
светись от окна до печи.
Тяжёлые двери тебя приведут
в колеблемый лесом покой.
Видишь?
Свадьбу комарью танцует орда.
Брезентовые плащи стоят по окоёму болот.
Дети: смеются – исчезли. Здесь начинай.
Иди по верхушкам черёмухи и ольхи,
и повсюду —
раскатываются, взрывом, сминая себя, ложатся
мехом.
Сомкнутым зрением.
Лопнувшим обручем слов.
 

2006

I

* * *

 
Тёмный звук над лиловой землёй,
предвестник имени,
как же ты нужен мне в пустоте
этого поля, не давшего плодов.
До нас с тобою – только венец
одноэтажных домов, линза
скатавшегося пространства,
лес, который был озером,
поле, исчезнувшее в домах, —
всё, что накрыли мы ветром,
ударив с юго-востока.
И бьём теперь по хребтам коровьим
огромным воздухом.
 

2006

* * *

 
Если синий ушёл из пейзажа, небо закрылось в облаках.
Движется чёрный полукруг, потому что глядишь в колодец.
Белым колеблемым белым отражается небо на ущербе.
И только липы простираются
в ином измерении, нарядные,
посторонние, дети неласковые.
Если вытянул воротом ведро и в лужи ударил громовник,
тотчас сделались широкими пределы, —
в зеркале глаз земных
синий огонь грозы.
 

2006

в Москве

 
Только подумал имя,
росчерк на ста листах
услышанный, —
зрения обмирает ось,
странно как-то язык
ворочается внутри, —
анжамбман вечно не вовремя —
утри —
рованными победами озарён,
пером нумерованным шевеля,
ёж броненосный латы раскатывает,
вот-вот сверкнут,
рябью подёрнутся, и тогда
ты наступаешь на дно
в светящуюся икру,
восстанавливаешь свою речь,
больше не говори
такого даже шутя,
Сталин страх
вселяет тело вождя.
 

2006

philosophia

 
дети малоподвижные
обросшие
волосами, скомканные опекой
традиции —
слушайте
 
 
философы
после всех неудач
говорят
о связи рода людского
учат
 
 
возраст горечи (и аскетизма)
 
 
почему?
пламя
или же пустота
крови, лишённой души?
учат
и спорят
поверх голов
тяжёлыми
волосами
поросших
 
 
дети
толкают друг друга
молчат
 

2007

проблема

 
Службы милосердия взлетают по тревоге,
в словах голодают мохнатые люди.
Внутрь слов угнездились,
а речи простой не понимают
и прокормить себя сами не умеют.
Им скажешь: черешня – они рвутся в клочья,
август для них – болезнь,
от голода лечатся дымом.
Наши слова не саркофаги,
жизнь истощённых – под защитой.
Самолёты милосердия несут продовольствие,
заполняют небо,
бомбят съедобными кладями.
Пускай погибнут слова,
но голодающий вопьётся в картофелину.
 

2006

перечитывая «Тяжёлую лиру»

 
…Ее сосцы губами теребя…
Две изюмины, вмещённые в тесто.
И всё-таки чувствует себя
вычеркнутым из контекста,
бесполезным. Горящий спирт
за лесом изнемогающего заката
нервирует. Гуляй, спи,
крестьянским детям виноватый.
В санатории заперт, но от владений змеи
не отойдёт отрава
целительная деревенской ворожеи.
…Я высосал мучительное право…
 

2007

* * *

 
Не вижу города за ветхим валом.
На Красной площади растёт трава,
где прежде бился лях и татарва —
на пять минут жеманница с бахвалом.
Не здесь ли схоронить помершего кота?
меж гульбищем и дровяным сараем.
 
 
Так в сердце Божие мы собираем
тех, без кого нам в людях тягота.
 

2008

* * *

A.

 
Закрой глаза. В лесах, забывших тропы,
уснувших, потерявших имя,
поднялся из заросшего болота
зелёный партизан.
Глаза открой.
И видишь веточку моих усов.
Ты под защитой губ. Не бойся.
Закрой глаза.
И снова разлетелся
мiр на цветные стёкла, трубки света,
зачем они летят? Двойным страданьем
мы обладаем в этот миг
бессонницы,
бессмыслицы,
светлеющего в полшестого неба.
Открой глаза —
мiр неподвижник и прямоугольник,
и светит милость губ не разомкнувшим.
 

2006

* * *

 
В сияющем отражении у подножья горы,
в озере восходящем
белые металлы обретают свой розовый, изобилье и силу,
а вечером растворяются над Ломбардией, озаряя поля
светящимся туманом, изордевшим серебром.
 
 
В сияющем отражении фабричного окна
виден след солнца,
яхонтовая улыбка, быть может, скрывающая строгость.
Заиграли огни предгорий
и дыханье сжимает горечью, рыданьем долины
безлесной, вечереющей.
 
 
Сияющим отражением слова
дня, обращённого к ночи,
льётся леденистый синий, молчанье оседает на стенах.
В металлических отсветах, провожая меня,
повторяется ритурнель:
на севере, на два часа назад, ты скоро расстанешься с любимой.
 

2007

зимний поворот

 
Светило не восходит одно. Слева и справа
по целому солнцу, сердце слева и сердце справа.
Разрушь этот город, под ним
снег, земля, валуны,
летящие влево и вправо, ввергающиеся в материк.
Если не хочешь лететь, лучше лежи в снегу,
в дуплястом сугробе, где жгут огни,
обсыхают и спят.
Кого не убил полуночный лёд,
помилует тлеющий жар.
 

2006–2007

карта января

Белое, чёрное и цвет

Борис Сафронов

 
Проходя тёмным вечером городским
поздним дождём, не смывающим людей
эфемерным запахом времени из-под чугунных крышек
ты ожидаешь
на так называемых улицах становится всё тесней
и наступает число поворота: мороз!
 
 
Теперь, после металлического движенья и блеска
всё определяет белый, впереди и повсюду
наполняя дыханье, поднимается по коре и ветвям
стволы под снегом становятся как белокожие деревья (берёзы)
а над домами, где переметает, является тело метели
там ловят завинчивающихся в молитвенном танце
плавающих, рассыпающихся в мгновенном мерцанье
кубарем исчезающих и тому подобных оригиналов
воздушных стихий
ямочки найдёшь на пороше, в птичьем царстве
нехоженого бульвара
в пространстве, открытом глазу, запретном для ходока
бывают всякие фигуры на плоскости, читаются
только с высоты соседственной колокольни, а так не разберёшь
и снегиря теперь не услышишь, повсюду воробьиные дети
 
 
Настоящее запустенье не на крышах автомобилей,
если хочешь увидеть
бери свою трубку и войлочные сапоги (валенки)
спускайся по склону к прудам, где ни зги
шумно дыши, как собака
вот причина страданья
поток идёт из неведомых величин прошедшего
или же из глаголемого будущего
в маленькой единичке, коморке приснившейся
вспыхнула жажда времени, удар желания, жажда аджаж
свирепые ноздри человечища обретают
очертания на лице земли
океаном плоти
ты жив посреди зимы, видишь январские сетки
воздуха, льдинки, огонь
весело пей эту смесь (глинтвейн), корми кота,
если есть, иль катайся в снегу
а ещё
пригласи подругу туда, где прыгают заводные
дурни и музыка пахнет театром
тепло и холодно, выйдешь, рука в руке,
а мысли мятутся по ветру туда и сюда
и думаешь, глядя на мёрзлые воды:
на чужих берегах енисейский кыргыз
повторит смешные слова:
берёза, валенки, глинтвейн
 

2007

возражение поэту

 
Не потерян, если некому потерять,
шар, воображённый летящим посередине,
наклонённым, крутящимся.
И ежедневно мы умираем, считая день
единицей его обращения на раскалённой льдине
невозможного, на небесах, которым неведомы
боль и лень.
Не потерян, поскольку его срядили
нуль движением удесятерять.
 
 
В чём он и смыслит, танцует своё, кружа.
Дай себе самотворящую ту же работу,
осмелишься? Или сочтёшь
за благо ящерицей пробежать по наклонной?
Замедли.
Дышать, не обращая дыхания в рвоту.
Вытянувшись между тенью песчаной
и выщербленной колонной,
рисовать свой день, вечереющую заботу,
бедность. Росчерком руины круша.
 

2007

двадцатое марта

 
Яркий свет солнечный лица осиял,
лица девушек, склонившихся над листами бумаги
за длинным столом
в комнате девятого этажа старого уродливого дома.
И не было ничего, ничего такого,
что мог бы назвать своим Я, центром вселенной
моих интересов и прав.
Только солнце,
солнце напоминало мне обо мне, тревожа
слишком ранним весенним жаром.
 

2007

предположение

 
Почему мне так хочется твоей любви?
Чтобы ты сидела в купе и читала,
например, Горация в английском переводе,
так проще. А я принёс бы тебе поесть.
Или размышляли, что любовь нам вовсе ни к чему.
Прекрасная тема для влюблённых,
идущих не спеша где-нибудь по Сивцеву Вражку.
Можно попробовать и не двигаться,
просто вбирать друг друга глазами, когда четыре ладони
согревают спины, щёки и животы.
Любовь – чтобы исследовать
свою способность не вспоминать. Есть и много других причин.
Мы смогли бы их все перебрать, разглядеть,
пока они ещё не утратили форму, выпуклости, углубления —
от ветра.
 

2007

мартовская песнь на равнине

 
Опять обугленный фитиль
зовёт нас воевать Итиль!
И пробуждается равнина, норовых зверков полна,
и жаждет воли.
Огонь живёт не в камельке, не в хижине рыбацкой,
он кажет свой глазок повсюду,
особенно когда падает сверху вниз, не ошибёшься.
И вот колыханьем стихии
горящая весна вступает в недра льда, в твой огород,
назначая последнее свидание падали с небесами.
Святые горы поставляя, в озёра реки превращая,
она проходит колесом,
поёт, собирает налоги, дороги отводит от глаз,
всемогутная, вонзается в нас.
Неможно звук её забыть,
запить, заесть иль потушить.
Не думай так, ведь речь не больше мiра.
Охмеленье происходит от невнимательности.
Покуда томит тебя слово пылающей в недрах весны,
мусикия натуры,
иную песнь заводят волгари,
в полях высоких руки растворив, волну вздымая голосами:
бОгОрОдицА – рАдуйсЯ!
 

2007

ignis mundi

 
Mundus Martius, мiр, молодеющий утром, когда
зажигают весенние костры,
сжатый пламенем, простёртый под ударами Аполлона,
открывал в северо-западных своих пределах очерк лица,
может быть, зеркальное отражение.
В тех краях во время войны мужчины остригают голову,
и когда я смотрел на портрет отца – а то был портрет отца, —
облик его менялся. Как спадавшая с берегов вода,
исчезала шевелюра,
щёки темнели загаром.
Томимый войной, посмотрел куда-то вправо, в сторону,
где меня нет.
Скользнув вдоль луча,
я мог бы тогда есть светила, ходить в жидком небе.
На крыльях спустился безграничный снег,
обладающий свойствами зрения,
вослед ему – Никта, чьё нагнетание еле сдержал
тонкий металл мiра.
 

2008

априльские ноны

 
Мельтешат переходящие по всем направлениям сразу,
по всем, не описуемым в терминах плоскости и линии,
хаос быстро перетекающих ярких светов,
перетекающих один из другого,
и едва ли кто-то заметил скачущий взгляд человека внутри.
Неузнанный, выглядывает, словно отдалённый потомок,
бледное растение северных деревень.
Исчезает и появляется в шаре времён года,
в шаре, меняющемся прямо сейчас, едет машина
от кафе по направлению к станции,
и сколько ни вглядывайся, не увидишь ни единого деревца,
ни – не – ни, идиотское занятие смотреть в окно
движущегося экипажа, бросается к полицейскому,
у полицейского лицо помутнело и не закрывается рот,
ищет металлурга, но тот бежал. Надеется на передачу данных
из одного в другое, на переводчика с иностранных,
переводчик болеет шизофренией, тягостное зрелище.
В сумраке, где ему не с кем говорить о пейзаже несущемся,
рождается новая форма,
тело, женщина. Шагнула навстречу,
и кружочки сосков подрагивают в такт шагам,
нежные скулы цветут,
возьми за руку и притяни её ладонь,
принеси дары: жемчужное ожерелье, поло́тна и серьги, а ещё
время останови на острове. Позволь, чтоб побольше
потонуло в омывающих водах.
Откуда же та, которой не было? Ищет причину,
видит ясным умом:
шар времени переменился,
августейшее солнце проницает лучами стихии,
плывущие по всем направлениям сразу.
 

2007

на гроб императора Иоанна Антоновича

 
Первый дождь
не знает людских имён. Быть может, капли,
сбегающие по канавкам букв с надгробных камней,
запомнят прозванья.
След
детской ступни на размокшей почве, добреющей запахами,
надрез на полотнище бытовых геометрий. Потом
свет чешуйчатый, холоданье и голоса, сестрины или птичьи,
между тесных атрибутов неволи.
Наконец, семицветная плазма играющая.
Теперь их нет: порфироносного младенца, ЗэКа,
профиля на дукате.
От земли
души восходят дымом древесных листьев, кожей куртин,
крепости каменные
лежат вперемежку с обувью. Удивись
свободе частей, из которых сбирается неизвестное.
Не только город у реки,
посреди потоков стоящий, украшенный бронзовым львом,
и не один лишь раствор весомого воздуха,
есть ещё слиток власти и конный шум.
Соперница (жарко ей или жалко?) знать не знает,
каково стоять на броде, под ситничком,
с непокрытой главой.
Возвеселися, зрящи милости, и ступай,
здесь ты свободен от страха, ты – царь.
 

2008

* * *

 
Угрюмым звуком в день дождливый
КАКДЫМЪ
они летят, и вправду словно дым, обозначая
границу знаний. Окоёмом полусферы
скользят прозрачнейшие острова.
К ним розы
вознесены расставленными там и сям жердями.
Взглянув сквозь ширмы равнобежных плоскостей,
я говорю: сожми мой страх,
пробей иль брось, встань между
мной и сокрытым невидимым безымянным,
расшевелившимся в мiрских вещах.
Освобождая
ресницы, изменяешь белый бег.
Пускай теперь на стенах
раскрывшиеся тени. Проведи
цветущей силой грань блистаний.
 

2008

элегия

 
Кочевник не купил ничего, а заплатил хорошие деньги,
металлические деньги на красном шнуре,
не взял себе ни вещей, ни новых желаний.
И едет.
В конце эпохи остаётся всячина: озёрная соль,
вкус верблюжьего молока. В степи
ничего невозможно скопить, и об этом не размышляют.
Бесполезен ум, разместившийся в циферблате часов.
 

2007

перетекание и рассеивание

поезд ночью

стуканье где-то внутри канюли

человек засыпает

думая о женщине, которая, как он думает, любит

отделённая

телесная форма

фонтанирующая желанием

мгновенная привлекательность проститутки

человек идёт по улице незнакомого города

населённого испанцами

сжигая витрины, чёрные тела автомобилей

он говорит:

мой народ умирает

говорит и бьёт по стене

уносится к чужеземцам в степь

ветер

очищает пространство до самого убегающего края —

высоко на севере за глиняной стеной

степные хурулы

в каждом виднеется фигура человека

огромная как океан

2007

на сорок первую годовщину

Двойное зеркало вместило в себе

слева – хаос сраженья, знамёна, клубящийся шум,

справа – изморозь неизвестного.

Зеркало зрения на границе, отмеченной знаком,

попросту рвом.

В ту секунду, когда перемахнул с одной стороны на другую,

в единицу времени, её же не хватило бы вспомнить,

ни сглотнуть слюну.

Лбом и скулами, пальцами рук

почувствовал холод нового воздуха

ещё до первого вздоха,

до тверди под пяткой,

пребывая в сердцевине сферического

зрения-зеркала недремлющего.

2007

в степи и дома

Виталию Грибкову

 
Степь начинает говорить,
речь исходит из выемок земли,
балок, ложбин. Чтобы услышать,
надо спуститься к траве и лечь,
дышать, смотреть как лошадь.
 
 
Чу! разогретые глины
голосом сдвигают минуты,
реки времени гонят к людским городам,
чтоб заёмные слова строила в клинья и полосы
безъязычная орда.
 
 
А я черпаю в начале,
где твердь живёт в океане неба,
сердце освобождая словом,
где в доме войлочном Белый Дед
золото варит из олова.
 
 
Пью возвращённое первородство,
интервент в столицах, чужак на просёлках,
небеса и в комнатах глаголят ко мне.
Вот, озеро, похожее на облако,
похожее на музыкальный инструмент,
сегодня плывёт в окне.
 

2007

дистих

 
счастье – мокрая ткань неотжатая
стекает ручьями
 

2007

посреди сверкающего потока

…lavit ater corpora sanguis

Verg. Georg. III, 221

 
Когда я добывал тебя, не обливался чёрной кровью,
не бился с другим.
И теперь мы – во чреве быка, ревущего,
составленного из железа и кирпичей,
редко спускаясь вниз, не отпуская друг друга наружу.
Где заканчиваются подземные полости, уходящие
из-под нашего дома?
Не чёрной кровью,
а чёрным воздухом комнат квадратных,
расположившихся
симметрично вокруг, на равном расстоянии
от южных и северных вершин наших с тобою тел.
И как всегда, есть выбор: спуститься или подняться
по лестнице гулкой.
Внизу – подвал бесчисленных рукавов, вверху —
возможность сияния, плоть
солнцем пронизанных облаков.
И мы поднимались.
Смотрели: на высотах свет сильнее тумана.
Теряя обличье воды, характер земли,
воздух солнцу переливает огонь.
Полдень, перевернувшись, тает,
к вечеру опадёт тишиной.
Ночь отдаёт рассвету свои отпечатки, потом
солнце в зените пожирает город, прущий
на половину седьмого.
И снова ночь ёжится от прикосновений
желанных, может быть, запоздалых.
Мы видели посреди потока.
 

2007

поздней осенью: без занавеса и кулис

 
встреча с Пульчинеллой в его родном городе
после наводнения
под аркой неподалёку от ледяной воды
пройдя сто семьдесят шагов
повернуть налево
гляди
вот хлопочет
не повышая голоса попросить у него la zuppa
 
 
тогда
переворачиваясь в сферическом зеркале —
разговоры
совет насчёт обуви
ключик к замку и ещё
чепухи на сто двадцать рублей
приличному человеку с руки заняться всем этим
где-нибудь на Сухаревской площади —
бумажная иконка вся в пыли размером
с кредитную карточку —
угловой дом
лестница со двора
 
 
пото́м
проводы родственника умершего от глубокой старости
поминки с блинами
много дверей
холод
дробящийся на мириады металлических и матерчатых
рассыпающихся/рассыпчатых
и смеющаяся маска-лицо
в ноябре под невидимым снегом
 

2007

II

зимняя вариация

 
Огромный город
возвышается над владеньем жука и змеи.
Снег
защищает от зимнего волка, грызущего можжевельник.
Стены
встречают февральское солнце. Смотри,
в городе только деревья не виноваты.
Мы проплывали
тяжёлыми рыбами, видели все движения глаз и ветви,
запомнившие снегопад.
Видели мальчика,
запрягавшего птицу,
хлыстиком погоняющего.
 

2008

свиток

 
Слепая плоть восходит от земли,
не укротить её немые блудни.
Играют искры в уличной пыли,
и шевелятся каменные студни.
 
 
Коль возмутилась донная вода,
приблизилась волканная пучина.
Растягивая форму живота,
кипящие металлы ходят чинно.
 
 
Когда взирают, словно три свечи,
и раскрываются немыслимым растеньем,
ты знаешь, то не призраки в ночи,
а новой расы пробужденье.
 
 
Какой он маленький, вот этот человечек,
в коростах пальцы чьи и очи чьи овечьи!
 
 
Предстал нам – неужели на века
воцарствует …………………….
……………………………………
……………………………………
 
 
……………………………………
…………………………………..
……………………………………
……………………………………
 
 
……………………………………
……………………………………
Оставь сей град мятущейся толпе.
Что ни случись, не нам платить за это.
 
 
Глаголет холст, по коему никто крестом не вышил:
– Взглянув на мiр, соделай бывшее небывшим!
 
 
Взойдя из подземелий твёрдых сил,
дыханьем почернив коренья,
глас земный пешеходу возвестил:
– Се, приближается отмщенье!
 
 
Как ялики разбойников иль светы их костра,
как адцы малые от ада,
плывут пременчивые небеса библейских стран,
украшенные взрывами Багдада.
 
 
Навстречу им – коровы севера, собачий лай
сквозь шум узкоколейки.
Сбирает воск под набежавшей тению пчела
на праздник жреческих коллегий,
 
 
а пешеход соёжился, лежит куском коры.
Былая отчина ему – волчарня.
Укромный слух высокие тревожат комары
в сей день молчанья.
 

2008–2009