Текст книги "Поезд"

– Так я все ваши новости знаю. Дорога, она ведь все несет на себе. – И, помолчав, добавил: – И газеты я читаю.

Мария Федоровна с игривой капризностью нахмурила переносицу.

– Вы всё об этой истории… Я-то думала, вы имеете в виду Савелия Кузьмича Прохорова. Кажется, вы с ним институт заканчивали, дружили, верно?

Свиридов кивнул, не скрывая досады: ну и дела, даже это знают и помнят. Неплохо осведомлены, молодцы.

– Удивляюсь, Мария Федоровна, с такой постановкой информации в министерстве и упустили своего Лезгинцева, а?

– Да, – вздохнула Мария Федоровна. – Маху дали. Кто же мог подумать – начальник Главного ревизорского управления. И такой человек оказался!

– Представляю состояние министра, – проговорил Свиридов.

– О! Мы думали, что он сляжет. Умел пыль в глаза пустить Лезгинцев, ничего не скажешь. А таким казался всегда щепетильным. Такой тю-тю-тю. «Ах, что вы! Ах, не стоит!»… Значит, вы в газете прочли?

– До газеты тоже знал. Столько месяцев шел процесс.

– Хорошо, что напечатали, – не дослушала Мария Федоровна. – Мы всё гадали-думали: напечатают, нет? Напечатали. Я полагаю, Алексей Платонович, гласность – самое сильное оружие. Конечно, если хочешь победить. А если так, лишь бы сегодня мимо пронесло. Так это ж сегодня пронесет, а завтра и ударит. А чего бояться-то? У меня соседи – пятеро детей в семье. Четверо – прелесть какие ребята, а пятый… Пронеси, господи! Так что же следует? Что всей семьей проходимцы? Жизнь – она разная, верно? А боится гласности тот, кто сам на углях сидит, в этом я уверена…

Свиридов уже не слушал непривычно разговорившуюся Марию Федоровну. Он вспомнил фельетон в «Труде»… Начальник Главного ревизорского управления Афанасий Лезгинцев. Надежду подавал. Действительно, был неглупый человек, хороший специалист. Ну и что? Не устоял перед соблазном, дал слабину – и пошло-поехало. Злоупотребление служебным положением. Поборы, взятки. За сокрытие актов ревизии, за устройство на теплое место. Да мало ли на чем можно погреть руки нечестному человеку на железной дороге, особенно в ревизорском аппарате!

Свиридов взглянул на важные стенные часы с римскими цифрами. Сверил со своими. Ровно пять.

– Я решила, что вы имеете в виду Савелия Кузьмича Прохорова, – поддержала угасающий разговор Мария Федоровна.

– Ну… о Прохорове пока в газетах не пишут, – Свиридову не хотелось говорить на эту тему. – Надеюсь, и не напишут.

– Да… Жалко мне его, неплохой человек. Спокойный, нетрепливый. Да и начальником столько лет считался на уровне… Действительно, судьба-индейка! Куда он теперь? После такого скандала.

Свиридов взглянул на черненую люстру с белыми чашками светильников, на такие же бра, на распластавшуюся гигантским крабом схему метрополитена. Тоже ведомство Министерства путей сообщения, да еще какое.

– А сам-то, – Свиридов повел глазами в сторону кабинета, – небось успокоился, а тут – газета!

– Ну! – всплеснула руками Мария Федоровна. – Приехал утром, газету положил на стол, говорит: «Вот, Мария Федоровна, выставили нас на обозрение всей стране». Усмехается, и криво так. Да что ему статья? Он ведь историю с Лезгинцевым через сердце свое пропустил. Конечно, газета соли подбавила, но не в газете дело… Он же человек государственный, дальше видит…

И, точно почуяв, что разговор идет о нем, министр приоткрыл дверь и жестом пригласил Свиридова вернуться в кабинет.

Министр шел впереди. Невысокого роста, в сером, ладном мундире. Сел за стол. Снял очки, положил рядом…

– Ты чего же, Платоныч, глобус руками не потрогал, а? – проговорил он. – Привык я – как входишь ко мне в кабинет, все норовишь глобус тронуть.

Свиридов покосился на огромный цветной глобус, что стоял в кабинете министра, у стеллажей с книгами. Он, действительно, знал за собой этот детский порыв – тронуть пальцами тяжелый, насупленный глобус, наверняка сознающий, что он представляет в этой комнате, пусть в миниатюре.

– Я уже его трогал, – признался Свиридов. – Когда входил сегодня в первый раз.

– А… Ну, извини, тогда не заметил. А о привычке твоей помню. Память у меня такая, сам, брат, удивляюсь – все помню. И что полезно, и что забыть пора.

Министр умолк, погружаясь в свои мысли. Опустил глаза к бумагам, поправил несколько страниц.

– Сейчас мне из Центрального Комитета позвонили… Говорят, были в Реченске… Лица людей хмурые, понимаешь. Лица обыкновенных людей, на главной улице. Остановили одного, второго, поинтересовались. Оказывается, не могут купить в магазинах простых вещей. Стали дальше копать: почему нет завоза в торговую сеть необходимых товаров? И выясняется – сортировочная горка плохо работает. До Урала-батюшки стоят поезда с товарами. Вот как! Один диспетчер на горке может испортить настроение населению целого региона. Позвонил я им сейчас… Думаете, не выставили причину?

– Выставили, Семен Николаевич, – кивнул Свиридов.

– Выставили, Алексей Платонович. – Министр выдвинул ящик, достал платок, протер очки. – И такую причину выставили, что не посчитаться нельзя, вроде правы. Только грозным голосом и заставляешь, выводишь на предел человеческих возможностей. А разве это дело?! Предел, он и есть – предел! – Министр повысил голос. – И вы тоже, Алексей Платонович…

– Что я? – встрепенулся Свиридов.

– У вас в Чернопольске живет Харитон Викторович Васильчиков.

– Живет, – Свиридов нахмурился, он уже понял, куда клонит министр.

– Помню, была у старика задумка о принципиально новом комплексе для работы на горке. И что! Конечно, старик – мечтатель. Но изобретатель должен быть мечтателем… Если бы то, что он надумал, сделать… Это, считайте, революция в технологии работы на горке… Прошу, Алексей Платонович, пока дела свои сдаешь в Чернопольске, съезди к старику. Он обиды держать не станет, хоть и есть у него для этого основания… Не на тебя, ты как производственник тут ни при чем… Пришли его чертежи мне. Я передам в Институт, в конструкторское бюро. Необходимо объединить усилия в этом деле, давно назрело. А одному Харитону Викторовичу не совладать, силы уже не те – седьмой десяток досчитывает.

Министр положил подбородок на сплетенные пальцы согнутых в локтях рук. Его крупная голова в такой домашней позе казалась еще крупней, а глаза, такие непривычные без очков, не мигая смотрели на Свиридова, излучая какую-то элегическую печаль. Не помнил Свиридов таким министра.

– Дай бог некоторым выдать хотя бы часть того, что сделал Харитон Викторович. Годами отпуск не брал. Вот преданность делу… А у нас, понимаешь, есть командиры – в субботу на работу выйдет, на понедельник отгул берет. Или там, двадцать четыре дня отпуск, да еще и выслугу лет линейным командирам учитывают, а он идет в добровольную дружину, справку приносит, что хулиганов ловил. Якобы! Смешно, да? Было бы у нас побольше таких Викторычей, мы сейчас не о планах государственных заботились бы, а просили работу у государства… Так как ты думаешь, Алексей Платонович, реально то, что я предлагаю?

. – Вполне, – согласился Свиридов. – Я поеду к Васильчикову.

– Поезжай… Он ведь один ворочает такие дела. Да еще и мешал ему кто-то. Так зажали – с транспорта уходил человек, столько лет потерял. Потому что мешали ему некоторые, со степенями, которых голыми руками не возьмешь. В регалиях да при билете. Такую демагогию запустят – рад не будешь. Как же! Уральский неотесанный мужик да в калашный ряд лезет… Повидаешь Васильчикова – поклон от меня передай. А не успеешь – своему преемнику накажи…

Свиридов слушал и с тревогой ждал, что вот-вот раздастся какой-нибудь важный телефонный звонок или войдут в кабинет с неотложным делом, и разговор вновь будет прерван. Или министр сам должен будет срочно уехать. Надо было торопиться, а с чего начать, Свиридов так и не знал…

– Так вот, Алексей Платонович, сдавай дела главному инженеру – и в Североград, ознакамливайся… И еще! Сегодня в семь тридцать вечера, если не изменится ситуация, – поеду тебя представлять в Центральный Комитет. Не скрою, намечена еще одна кандидатура на Североградскую дорогу. Хочу надеяться, что ты оставишь хорошее впечатление в Центральном Комитете… Затем вынесем твое назначение на коллегию. Есть вопросы, просьбы?

Откуда, из какого потаенного закутка человеческого сознания, нет-нет да возникает чувство осторожности или, скорее, страха – за то, что доброе слово в защиту не только человека тебе близкого, но и против какой-то несправедливости может изменить твою собственную судьбу, вызвать недовольство тобой, заронить подозрение…

И Свиридов сейчас сердился на себя за этот страх.

Вначале он дал себе слово как-то защитить Савелия, помочь ему подняться, добиться у министра достойной должности для Савелия на той же дороге. Не уезжать же ему из города, в который врос корнями. Но постепенно, с приближением решающего момента, он остывал, благоразумие остужало порыв, и, подобно тому как огонь угасающей свечи уплотняет мрак, Свиридов все больше поддавался этому унизительному страху… Искал оправдание… Что ему Савелий Прохоров, в конце-то концов? Да, так случилось, что они жили в одной комнате общежития. Но если разобраться, не так уж они и дружили. Вот с Аполлоном Кацетадзе Савелий дружил – это точно…

– Тогда – всё! – подытожил министр. – К девятнадцати часам будьте в приемной. До встречи!

Министр кивнул Свиридову. И в этом, вдруг каком-то суховатом кивке Алексей Платонович Свиридов почувствовал укор. Чепуха, просто показалось…

2

Сквозь заиндевелое стекло автомобиля Свиридов пробивался взглядом к арке семиэтажного дома, что на улице Радищева. Редкие прохожие одаривали вниманием эту тихую улочку, которую давно забыли уборочные машины. Снег здесь лежал твердым чистым настом.

Раза два Свиридов включал двигатель, прогревал салон. Но рокот раздражал, и, едва набрав тепло, он выключал двигатель. Да и по радио сплошной нудеж: диктор городского вещания рассказывал о технологии содержания свиней, точно в городе проживали сплошь специалисты-животноводы. Свиридов перекинул тумблер специальной связи, но она молчала. Селекторная, что проводил его заместитель, – или закончилась, или объявлен перерыв – выяснять Свиридову не хотелось. Неужели даже в этот день он не может быть предоставлен сам себе, отойти от забот дороги, выбросить из головы графики движения поездов, регулировку, передачу, погрузку-выгрузку, капстроительство, сохранность грузов, безопасность движения, детские сады и еще десятки вопросов, которые заботят начальника дороги. Всего лишь на один день! Даже не день, а вечер и ночь…

Правда, кое-кто из помощников точно знает, где находится сегодня Свиридов, но он просил не тревожить, если хоть как-то можно обойтись без начальника дороги. Только сегодня, только один вечер и одну ночь, заслужил он это безупречной службой? Именно безупречной – ни одного выговора за двадцать три года работы. И где – на железной дороге. Даже кадровики в министерстве удивлялись, когда вопрос коснулся назначения Свиридова управляющим главка. Наверное, говорили они, наше упущение, забыли внести в карточку – чтобы живой человек столько лет проработал и без единого строгача?! Конечно, кадровики шутили. Кто-кто, а они-то знали, что именно так и было. А какой Свиридов принял дорогу! Передача одна из низких по сети, графики сплошь и рядом нарушались, по любому показателю отставание. И вытянул Свиридов, вытянул…

Сумерки заметно сгущались, размывая и без того вялые тени, что отбрасывал семиэтажный дом.

А Свиридов все ждал Елизавету…

Впервые Свиридов познакомился с Елизаветой на приеме, устроенном важным иностранным деятелем по поводу подписания контракта о строительстве в Чернопольске туристского гостиничного комплекса. И привез его на прием муж Елизаветы, начальник архитектурно-планировочного управления, к которому Свиридов заехал по какому-то делу, связанному с железной дорогой. Елизавета – в вишневом бархатном платье и черном муаровом жилете – привлекала на приеме всеобщее внимание.

– Послушайте, генерал, а что, если мы с вами забьемся куда-нибудь подальше, пока мой муж поглощен дипломатическим «формолюбством». И как следует поедим, я чертовски голодна, – шепнула Елизавета несколько оробевшему Свиридову.

Латунный блеск собственных четырех звездочек на рукавах кителя в непривычной обстановке смущал Свиридова. И он, кляня себя за то, что поддался уговору, приехал на этот прием, безмерно обрадовался покровительству Елизаветы. А ее ироническое обращение «генерал» прозвучало так мило, тем более что Свиридов по рангу и был приравнен к генералу.

С того вечера прошло полгода, и вот Свиридов сидит в автомобиле, стараясь подавить удушающее волнение. Все давным-давно оговорено. Еще три месяца назад, когда Елизавета впервые пришла к семиэтажному дому, только со стороны шумного проспекта. И он, Свиридов, ждал ее на этом месте. Тогда осень только наплывала бронзой на листья деревьев хрупкого скверика. А теперь вот зима…

Звук хрустящего снега вывел Свиридова из задумчивости. Надо же, высматривал Елизавету под аркой, а она появилась с противоположной стороны.

Еще вчера Свиридов, будучи в Москве, разговаривал с Елизаветой по междугороднему телефону. В память запали ее слова: «Знаешь, каким поступком я отмечу это событие? Я сяду рядом с тобой, на переднее сиденье…» А сегодня Елизавета, как всегда крадучись, забилась в угол автомобиля.

Свиридов, обернувшись, посмотрел в лицо Елизаветы. Под пухлым козырьком теплой вязаной шапочки большие голубые глаза, носик с резким, глубоким вырезом ноздрей, бледные губы, подбородок с ямочкой и широкий розовый бант на шее…

– Ох, Алеша, – проговорила Елизавета. – Ты бы видел его глаза. Самое трудное, Алеша, видеть глаза. Я даже не думала, что будет так тяжко…

– Пора привыкнуть к этой мысли, Лиза, – Свиридов понимал, что говорит не то. Лучше просто промолчать, но и молчать он был не в силах. – Вы оба были к этому готовы…

– Поехали, Алеша, поехали. Куда угодно, только скорей.

Свиридов тронул автомобиль, не совсем еще решив для себя – какое выбрать направление. В то же время он пытался вспомнить внешность бывшего мужа Елизаветы и не смог. Единственное, что цепко хранила память, – глаза его были темные и без блеска.

– Почему так долго, Лиза? Он что… опоздал?

– Нет, он пришел вовремя, даже раньше меня. В надежде еще раз поговорить. Знаешь, Алеша, он плакал…

– А ты?

– И я плакала… Когда мы вошли в комнату, к инспектору, она спросила: «Вы что, плакали? Так, может быть, передумаете, еще не поздно». Я ответила, что нет нет, оформляйте, пожалуйста, нечего нас уговаривать, не маленькие. А она отвечает: «Я не уговариваю, просто опыт у меня большой. Когда оба плачут, значит, не все еще отрезано. Правда, редко, когда так дружно плачут…» Он не выдержал и вышел, представляешь, Алеша! Мы ждали его минут десять. Я уж думала, он совсем ушел. Инспектор девочку послала, говорит, сходи, погляди, где там противоположный пол. Девчонка вернулась, говорит, он сейчас придет. Я и дотерпела. Теперь разнесут по всему городу, как начальник архитектурно-планировочного управления со своей врачихой разводился… Вот какие дела, Алеша.

– Вы что, так и плакали… навзрыд? – в смятении спросил Свиридов.

– Ну не совсем чтобы навзрыд, скажешь тоже. Взрослые же люди. Ну всплакнули, пока разговаривали. Ты пойми, Алеша, между нами за пять лет ни разу и скандала не было. А тут сразу – развод. Любого с ног свалит.

– Ну, положим, не сразу, – поправил Свиридов. – Заявление три месяца лежало.

– Он думал, что за три месяца я развеюсь, что затмение нашло на меня, – голос Елизаветы едва пересиливал урчание и без того тихого двигателя. – Он и сегодня был убежден, что затмение нашло… Околдовали тебя, Лизка, говорит. Экстрасенсы какие-нибудь, вот как. Сама ты стала не своя, говорит, и к окну все бегаешь как ненормальная. Наверняка тебя экстрасенсы ущучили…

– К какому окну, не понял? – прервал Свиридов.

– К окну. Там твой автомобиль был виден. Вот я и бегала все, сил набиралась, – тихо засмеялась Елизавета.

И такая нежность охватила Свиридова, никогда он раньше не испытывал такой нежности, кажется, даже в детстве, у матери, в родном доме…

«И какого черта я мотаюсь по городу, интересно знать, – подумал Свиридов, – просто странность какая-то. Мотаюсь по городу, а зачем?»

***

Свиридов был не то что убежденный холостяк в свои сорок шесть лет, скорее он был… кадровый холостяк, что ли. Есть некоторая разница. Ему не удавалось жениться, хотя вниманием со стороны женского пола он не был обделен. В институтские годы не сложилось у него достаточно любезных сердцу связей, как, скажем, у одного из двух его друзей – Савелия Прохорова. Да и внешностью он тогда не выделялся, весь пророс в учебу, точно корень в землю, недаром был калининским стипендиатом. В первые послеинститутские годы, при своем инженерном довольствии, отсутствии жилой площади, плюс еще и наружности доходяги – не представлял особого интереса как жених. Впоследствии, когда он начал набирать по всем статьям, отношения с женским полом складывались торопливые, ограниченные временем. Постепенно девушки махнули на него рукой, переключив свой энтузиазм на более легкомысленных и уступчивых молодых людей. Так Свиридов втянулся в жизнь кадрового, но отнюдь не убежденного холостяка. И он привык к этой жизни.

Свиридов относился к тем людям, которые с годами резко меняются внешне. Если человек в юности был физически крупного формата, то со временем его внешность не претерпевает особых изменений, только что тяжелеет как-то, уплотняется. А такие, как Алеша Свиридов, тощие да лобастые, с годами настолько преображаются, что никак не признаешь, если достаточно часто не видишься. И еще! Нередко натура человека – деятельная, командирская – настолько с годами преобразовывает внешность, что, бывает, войдет такой человек в компанию людей незнакомых – и те сразу смекают: вошла персона, лидер. И не хочешь, а чувствуешь, как тебя отрывает от стула какая-то сила, и во всем поведении своем испытываешь смирение и робость, пока человек этот не найдет нужных, ободряющих слов, ставящих его вровень со всеми…

– Господи, неужели это был ты? – смеялась Елизавета, перекладывая старые фотографии.

– Да, я, – со скрытой гордостью за свое теперешнее превращение кивал Свиридов.

С ветхой фотографии на Елизавету удивленно глядела женщина лет сорока в пестром платье, положив руку на плечо мужчины со стрельчатыми бравыми усами и в строгом френче с прямыми подставными плечами. На коленях мужчины лежала фуражка железнодорожника.

– Отчим. Отец мой умер, мама вышла замуж вторично. Хороший он человек. Непременно съездим в Кинешму погостить.

– В Кинешму? Неужели я когда-нибудь поеду в Кинешму, Алеша? – с радостью подхватила Елизавета.

– Конечно, это не совсем та Кинешма, из моего детства… Разрослась, понастроили.

– Да бог с ней. Одно название чего стоит. Хотя бы название не поменяли… Ты часто у них гостишь?

– Стараюсь. Правда, второй год не был в отпуске. Мама сюда приезжала, жила тут, хозяйничала… Ей уже семьдесят.

– Кому?

– Маме.

– Кому-кому?

– Маме, говорю, моей. Семьдесят.

Елизавета откинула голову и, задрав круглый с ложбинкой подбородок, залилась смехом. Свиридов какое-то время смотрел на нее, потом и сам засмеялся. Елизавета поднялась с кресла и, не выпуская из рук альбома, пересела на тахту, к Свиридову. Тот так и не переоделся, так и сидел в кителе…

Елизавета не в первый раз находилась в этой квартире. Но сегодня ее визит был необычен. Она прожила в замужестве пять лет. Конечно, последние полгода никакого, в сущности, замужества она не ощущала, а после подачи заявления о разводе вообще перешла жить к подруге. Но сегодня этот зимний день отсек ее предыдущую жизнь… Она понимала, что и Свиридов взволнован необычайностью дня. Но все равно легкая досада от его скованности не покидала Елизавету, ведь она знала Свиридова другим, совсем другим, а в этой квартире она знала почти каждый уголок и ночные тени. Особенно при луне. Когда тень от странного угловатого растения на подоконнике вытягивалась до постели и, казалось, наполняла их особой, чудной силой. Такой пугающей и новой для Елизаветы, что она порой пыталась отодвинуться, ускользнуть, но ее подстерегала стена. Она отталкивалась от стены, погружаясь вновь в сладостные и неторопливые муки. Ничего подобного Елизавета не испытывала там, у себя дома, за все годы замужества…

– Смешно, Алеша… Ты такой сильный, большой и так беспомощно произносишь слово «мама», как дитя, – Елизавета чувствовала, что чем-то кольнула Свиридова, и опустила глаза к альбому. – А это кто? Ну и компания. Не студенты, а какие-то сорванцы.

– Это мои друзья, – обрадовался чему-то Свиридов. – Это Савка Прохоров… Савелий Кузьмич… Он сейчас начальник Североградской дороги. А этот, слева, усатый, Аполлон Кацетадзе.

– Аполлон? Ну и бог?! – усмехнулась Елизавета. – Его что, из-под асфальтоукладчика вытащили?

– Красивый парень был, девушки по нему вздыхали.

– А по тебе вздыхали?

– По мне нет, – признался Свиридов. – Все Аполлону достались. Савелий, правда, женился на последнем курсе. Но и тоже был ходок. Мы в одной комнате жили все годы, в общаге. Раньше трех ночи они домой не возвращались, – Свиридов улыбнулся и добавил шутливо: – Поэтому я и учился прилично, что всю злость и энергию на учебу тратил, завидовал им, вот и хотел реванш взять. А чем взять, если лицом не вышел…

– Ты не вышел? Алеша, ты же у меня красавец…

– Ах-ах-ах… Тогда был гадким утенком. А где сейчас Аполлон? Одно время он работал с Савелием, на отделении дороги, инженером. Потом, слышал, женился, перешел в начальники поезда. Так след его и потерял.

– Самое странное, что есть у тебя в квартире, этот альбом, – проговорила Елизавета.

– Почему? – удивился Свиридов.

– Как тебе объяснить… Холостяцкая жизнь, дел сверх головы, заботы. И вдруг такой атрибут устойчивого семейного быта – альбом с фотографиями. И какой?! Аккуратный, по датам… Надежный ты человек, Алеша, фундаментальный.

Свиридов окинул медленным взглядом пепельные волосы Елизаветы.

– Не пойму – осуждаешь ты меня, нет?

– Я хвалю тебя, Алеша. Может, и неуклюже. Человека надо хвалить больше, чем ругать, а человека, которого любишь, хвалить еще больше. А я так тебя люблю… Полгода как познакомились, а родней тебя у меня нет никого. Нет и не было… Недавно, после приема, осталась я одна в кабинете, подошла к окну, приблизила губы к стеклу и стала повторять: «Алеша, Алешенька…» Пока морозец не отогнала. Гляжу в лунку – ходят люди по улице, и никто ничего не знает о нас с тобой. А потом воротилась сестра из регистратуры и говорит мне: «Елизавета Григорьевна, глянь, какие пошли больные, на стекле имена свои пишут, точно маленькие. Прощаются, что ли? Память хотят оставить». Я гляжу от стола – батюшки, во все стекло пальцем расписано – «Алешенька» – и знак восклицательный. Представляешь?

Елизавета поднялась и вытянула вверх белые полнеющие руки. Голубое платье спадало по ее фигуре, слегка обозначая все изгибы такого знакомого тела. Босая, в этом легком платье, она была вдвойне желанна и привлекательна…

– Я люблю тебя, Лиза. Я буду любить тебя всю жизнь, – чуть растерянно проговорил Свиридов и добавил горячо: – А когда придет конец, я хочу уйти из этой жизни раньше тебя.

Елизавета наклонилась. Оттого, что лица их были сейчас так близки, глаза Елизаветы, цвета размытого дождем неба, слегка косили, и это придавало им особую прелесть и какую-то незащищенность.

– Неужели это ты, Алеша? Мой генерал, мой солдат, мой начальник, мой слуга, – выговаривала Елизавета, опуская руки на затылок Свиридова и прижимаясь губами к его сухим и горячим губам…

Они лежали тихо, боясь шевельнуться. И странный цветок лукаво накинул на них свою сеть из лунных светотеней.

– Что это за растение, Алеша? – спросила Елизавета.

– Азалия индига. Видишь, красные цветочки… Я привез ее из дому.

– Из Кинешмы.

– Из Кинешмы, – улыбнулся Свиридов.

Он потянулся к тумбочке, на которой стоял полупустой бокал. Испустив пузырьки, шампанское казалось обессиленным и напоминало вкусом разбавленную щавелевую кислоту, раствором которой еще на студенческой практике Алеша Свиридов мыл вагоны.

– Дать тебе шампанского? – спросил Свиридов.

– Спасибо, не хочу, – отозвалась Елизавета.

– И я не буду, – Свиридов оставил бокал и, обернувшись, коснулся щеки Елизаветы кончиками пальцев. – Нам надо отсюда уехать, Лизанька.

– Да, да, Алеша, – подхватила Елизавета. – Только не просто это. С твоей работой.

– В том-то и дело… есть шанс… Эх, сейчас бы сигаретку, – Свиридов бросил курить лет десять назад, когда врачи обнаружили что-то в легких. Но сейчас ему хотелось закурить, да так, словно он и не бросал никогда. Он с надеждой взглянул на Елизавету.

– Есть, – ответила Елизавета. – Я брала в загс…

– Ты мое чудо, Лиза! – воскликнул Свиридов. – Давай быстрей, у меня сердце разорвется от охоты.

Прикрыв глаза, он с наслаждением втянул в себя дымок и с ленцой выпустил его к слепому ночному потолку.

– В прошлом году мне предлагали переехать в Москву, принять один из главков Министерства. Я отказался. Да и наши, в Чернопольске, меня не отпускали, приструнили по партийной линии…

– Теперь отпустят, – уверенно проговорила Елизавета. – Ты такой же человек, как и все, со своими страстями, со своей личной жизнью, со своей совестью… Ну, не можешь ты работать в городе, где живет бывший муж твоей жены.

– Лизанька… Если бы каждый после развода переезжал бы в другой город, к билетным кассам нельзя было бы пробиться.

– Не каждый, Алеша. А ты и я… Я, Алеша… Нашу с ним семейную жизнь в городе за образец подавали. Мне так тяжело будет встречаться с ним, с нашими общими друзьями, а их чуть ли не полгорода. И все его любят… Это тебя, из Кинешмы, тут никто не знает, да и работа у тебя не на виду. А он на виду, Алеша… Он и член художественного совета театра, и главный архитектор… Вам же встречаться придется, Алеша, на заседаниях всяких. Мука-то какая для вас. А сплетни? Не уезжать же ему отсюда, где у него братья-сестры… Конечно, со временем образуется… но только внешне.

Свиридов знал, что Елизавета права.