Текст книги "Грешники"

Несколько недель я просто валялся дома, смотрел в потолок и думал о том, как устроена эта жизнь. Самое обидное, что нет выбора. Справа – барыги, слева – наркоманы… а третий путь можешь даже и не искать – нет на свете никакого третьего пути.

…

Отказываться от легких денег – очень мучительно. Для меня это оказалось сложнее, чем слезать с героина. Сидишь без копейки и знаешь: всего один звонок – и сто долларов принесут тебе прямо сюда. Но брать телефонную трубку ни в коем случае нельзя, потому что тебя тут же затянет и потом придется начинать все заново. Но когда у тебя СОВСЕМ нет денег, то очень трудно заставить себя не позвонить.

Для начала я устроился на вполне официальную работу: две недели подряд я сторожил склад ворованного леса. Как-то ночью ко мне в сторожку заскочил знакомый музыкант. С ним был Эдик Рэдт. Они попросили фомку, сказали, что им надо взломать замок на соседнем помещении, чтобы украсть гитару. Так я познакомился с Рэдтом.

Группа «Химера» тогда уже существовала, но я о ней ничего не слышал. В жизни я видел тысячи рокеров, но таких, как Эдик, на свете больше не было. Он был практически святой. Насколько я знаю, единственной женщиной в его жизни была жена Тося. Для него не существовало ничего на свете – только музыка. Его «Химера» – это лучшее, что было в русском рок-н-ролле. Я полностью уверен: на протяжении 1990-х в музыке было сказано всего два новых слова: в Штатах появилась Nirvana, а в России – «Химера».

Рэдт был самым свободным человеком из всех, кого я знал. Как-то я был на концерте, во время которого он всего себя разрезал бритвой просто на куски. Музыка еще играет, а он подпрыгнул, за что-то зацепился и повис, истекая кровью, – словно жертвоприношение! В кожаном фартуке и весь в крови. Зал был битком, но, когда они отыграли, никто даже не шелохнулся. Никаких аплодисментов, никакого свиста. Все в ужасе смотрели на Рэдта, и было слышно, как на пол капает его кровь.

…

Мы стали общаться. Эдик свозил меня в TaMtAm, а в 1996-м у меня появилась собственная группа «ПТВП», и Рэдт стал играть в ней на барабанах.

Те годы были самым свободным десятилетием в истории России. Не думаю, что такое когда-нибудь повторится. Экономика полностью развалилась, полстраны отправилось на кладбище, десять лет кошмара… Зато и ты, и я, и любой, кто жил в 1990-х, помнит моменты, когда ты чувствовал: ебтваюмать! Это же абсолютная свобода!

Да, эта свобода оборачивалась паленой водкой из вонючего ларька и бейсбольной битой в лоб. Но от этого она не переставала быть свободой. А главное, в стране появилось целое поколение абсолютно свободных людей.

Сейчас у меня в группе играет барабанщик Дэн. Ему 20 лет. Недавно мы записали альбом и отдали demo промоутерам.

– О! – сказали промоутеры. – Круто! Будем, ребята, делать из вас суперзвезд. Только уберите с альбома песню «Боже, храни Путина и его ебаный режим!».

Я, разумеется, забрал свое demo назад. Домой мы возвращались вместе с Дэном. Всю дорогу он удивлялся:

– Чего они взъелись-то? Чего такого в этой песне?

То есть ты видишь: они не понимают! Все без слов понимают, что именно не так в этой песне, а нынешние двадцатилетние – нет! На полном серьезе не понимают! Такого поколения, как нынешние двадцатилетние, в России еще никогда не было.

…

В первом составе «ПТВП» играли четыре человека: я, Рэдт, еще один гитарист и парень, которого звали Гриша Ухов. Я торчал на героине, гитарист торчал на героине, Гриша Ухов бухал, а Эдик в последний момент заторчал на винте. Или, может, не на винте… или даже не заторчал… на самом деле никто и до сих пор не знает, что именно с ним произошло.

1997 год был, наверное, самым сложным для выживания. Все на глазах рушилось. TaMtAm закрыли, все рухнуло, везде грохотал рейв, и рок-н-ролл был на хер никому не нужен. Эдик в том году жил на чердаке в доме на улице Бакунина, где потом открыли клуб «Молоко». Дверь там не закрывалась, из дырявых труб шел пар, на потолке висел метровый слой льда.

Последние полгода Рэдт депрессовал. С отчаяния он решил устроиться на работу, хотя до этого не работал никогда в жизни. Даже это тогда было нереально. Работодатели отказывались разговаривать с бритым парнем, у которого вся голова была покрыта татуировками.

Последний раз я видел его в кочегарке у знакомых. Меня тогда бросила девушка, и я заскочил купить травы. В том году я уже не барыжил, а наоборот, покупал сам.

Рэдт выглядел очень плохо.

– Как дела? – спросил я.

– Хуево, – сказал он.

У меня тогда дела тоже шли хуево.

– Рэдт! – сказал я. – Это норма! Всем сейчас хуево. Год такой.

А потом в Выборг приехал знакомый и сказал, что Рэдт потерялся и все его ищут. Парни стали говорить, что, наверное, его забрали менты и скоро он проявится… или что он раздобыл грибов и где-нибудь сидит… стали куда-то бессмысленно звонить…

Его нашли только через три недели. Он повесился прямо в парадной, а почему – никто и не знает. Похороны были какие-то жуткие: мама Рэдта работала при флотской базе, и на похоронах присутствовала толпа панков и два взвода моряков. Тем летом к земле прилетела комета Хейла-Боппа. По телевизору каждый день говорили: взгляните на небо – такой красоты вы еще не видели. Комета приближалась все ближе… я постоянно думал о ней… представь, в каком состоянии была моя голова, если я всерьез считал, что Эдик сел на эту комету и улетел?

…

Помню, когда я был маленький, всех пугали ядерной войной. В детском садике мне на одежду даже пришили бирочки с инициалами: как я понимаю, чтобы опознавать потом обугленные трупы. Несколько раз в Выборге проводили учения, и я панически боялся, что война действительно начнется. Ждал: вот сейчас из Нью-Йорка прилетит атомная бомба.

Мне было лет семь. Я сидел дома и смотрел на оранжевого мишку. Он и до сих пор хранится где-то у мамы. Нам тогда говорили, что зловредные янки придумали бомбу, которая уничтожает все живое, но при этом не вредит вещам, и я вдруг понял, что скоро умру, – а мишка останется. От жалости я громко заплакал.

У каждого в жизни рано или поздно возникает вопрос: к чему все это? Дожив до определенного возраста, ты лбом упираешься в необходимость выбора. Ты вдруг понимаешь, что все эти разговоры о религии – не просто слова. У нас в стране, где о Боге никто не вспоминает уже почти столетие, этому вроде бы неоткуда взяться. Но так уж устроен человек. И я, и все мои приятели, и любой человек на свете – через это проходят все.

Рэдт повесился, гитарист из первого состава моей группы вскоре умер от героина, но сильнее всего занесло нашего басиста Гришу Ухова.

В жизни я знал много панков, но Гришу Ухова переплюнуть не смог никто. Гриша был полным Сидом Вишезом. Больше двух струн на гитаре у него никогда не было, а трезвым его не видели вообще никогда. Он жил так, что собственный папа вызывал Грише скорую психиатрическую помощь. К концу десятилетия Гриша допился вообще до ручки. Казалось, все, край… и тут у Гриши началась религиозная страница биографии.

Я как-то пропустил момент, когда Гриша отправился в церковь впервые. Сначала он заходил внутрь, вставал где-нибудь у стенки, и его начинало крутить. Он извивался как змея и падал на пол. Монахи аккуратно брали его под руки и выносили на улицу. Но он каждый раз возвращался.

Через какое-то время Гриша крестился. Теперь он проводил в церкви все свободное время. Какой-никакой, но Гриша был музыкант, и спустя год ему доверили звонить в церковные колокола. Гриша бросил употреблять наркотики и теперь стал очень правильный. Потом, по-моему, он даже принял какой-то сан. Наши дороги разошлись окончательно. При встрече со мной Гриша теперь крестился и переходил на другую сторону улицы. Группа, в которую я вложил столько сил, развалилась.

Дорога у каждого оказалась собственная. Барабанщик повесился. Гитарист кинулся от передоза. Басист ушел в церковь. Ничего у нас была компания, да? Жизнь так устроена, что каждый получает то, к чему стремится. Ты делаешь выбор, и дальше именно этот выбор будет определять твою жизнь. Неважно, хочешь ты выбирать или не хочешь – выбирать все равно придется.

Через несколько лет я собрал новый состав ПТВП. Из Выборга я окончательно перебрался в Петербург. Мне казалось, что здесь можно начать все с нуля. Но последнее время все как-то идет по кругу. Каждый новый концерт – это всего-навсего еще один концерт… Каждая новая девочка – это всего-навсего еще одна девочка… Некоторое разнообразие вносят разве что венерические болезни.

Как-то я очередной раз переспал не с тем, с кем нужно, и отправился на лечение к урологу. Никогда не пробовал? Одна из процедур там называется «проверка эластичности предстательной железы». Доктор натягивает на руку резиновую перчатку и указательным пальцем залезает тебе в задний проход.

– Так, молодой человек! Повернитесь ко мне спиной и немного нагнитесь! Раздвиньте ягодицы, сейчас вам будет немного больно!

Я стою, морщусь, локтями упираюсь в кушетку. В анусе у меня мужской палец, прямо перед лицом окно, а за окном – колокольня Выборгского православного собора. Я не сказал? КВД в Выборге стоит прямо напротив церкви. И там на колокольне мой бывший басист Гриша Ухов звонит в колокола.

Рэдт сделал свой выбор, и теперь он мертв. Я сделал свой выбор, и сегодня я – вот он. А Гриша сделал свой выбор и стал играть совсем другую музыку. Можно ли сказать, будто у него жизнь лучше, чем у меня? Или что у меня жизнь лучше, чем у него? Не мне судить. Просто жизнь оказалась у каждого своя.

Глава 13

Безумное начало 1990-х осталось в прошлом. Все постепенно обустраивалось. К середине десятилетия в городе стал формироваться радиорынок. Первой независимой радиостанцией стала «Катюша».

Получилось почти случайно. Насколько я знаю, изначально эта волна была отдана какому-то ведомственному научно-исследовательскому институту. Зачем она им и что институтчики станут с ней делать, было неясно. Так что, когда на горизонте появился богатый иностранный дядька, те быстро согласились волну продать. Однако оформление документов требовало времени. История тянулась несколько лет. Чтобы волну не отняли, директор института просто отдал ее людям, готовым крутить хоть какую-то музыку. Так появилось радио «Катюша».

Руководство института обратилось к знакомым музыкантам – не могли бы они заполнить эфир музыкой? Первыми диджеями там стали Женя Ай-яй-яй из группы Tequilla Jazzz, Дусер, игравший на барабанах еще в группе «Пупсы», Севыч, который сейчас играет в группе «Ленинград», и киносценарист Константин Мурзенко… Чуть позже пришел я.

Сейчас радио – это очень четко работающая система. Но тогда структура только-только формировалась. Органов контроля не существовало. Сегодня трудно даже представить, что творилось на «Катюше». Формата не было вообще. Музыка могла звучать абсолютно любая: от индастриала до шансона. Запрет был один: в эфире нельзя было ругаться матом. Но даже этот запрет никто не соблюдал.

Для огромного множества людей это был единственный шанс услышать актуальную музыку. FM-диапазон тогда был пуст. Помимо «Катюши», второй радиостанцией на этих волнах было радио «Модерн», где диджеями работали нынешние телезвезды Дмитрий Нагиев и Сергей Рост. Так что наша станция стала культовой моментально. Знаешь, существуют такие шевроны с названиями групп, которые тинейджеры нашивают себе на куртки? К 1996 году в продаже уже были шевроны не только с «Алисой» или Nirvana, но и с радио «Катюша».

Бедный директор НИИ сам эту волну, разумеется, не слушал. Он появлялся раз в месяц, закидывал каких-то денег и исчезал. Думаю, он был в шоке от того, что затеял. Таких станций прежде не существовало не только в стране, но даже в мире. Костя Мурзенко как-то поставил жутковатый альбом группы Coil, отошел покурить и не рассчитал сил. Утром его нашли отдыхающим на диванчике, а Coil безостановочно крутился в эфире часов десять без остановки.

Вся эта история продолжалась полтора года. Потом документы были наконец оформлены и веселье закончилось. На частоте «Катюши» стало звучать «Эльдорадио». Кое-кто из людей, делавших «Катюшу», остался работать на новых хозяев, но музыка там стала звучать, конечно же, совсем другая.

Люди взрослели. На первый план выходили другие ценности. Постепенно становилось понятно: такого, как в начале 1990-х, не будет больше никогда.

Все, что родилось, рано или поздно умрет. Это я понимал прекрасно. Наш клуб существовал уже пять лет. Мы и так успели сделать довольно много. Но когда видишь гибель чего-то родного, – все равно чувствуешь боль.

К началу 1996 года от первоначальной команды у нас не осталось почти никого. Люди уходили один за другим. Весной ушел наш техник сцены, а второй техник женился на немке и уехал в Гамбург. Я боялся, что следующим уйдет аппаратчик. Для клуба это означало бы моментальный конец.

В первые годы TaMtAm’а к нам ходили все самые нормальные люди в городе. Но теперь мест стало много. Тусовка начала рассредоточиваться. Появились места, удобно расположенные в центре, с барами и кафе. Правда, с более дорогим входом, но зато и с некоторым комфортом. Кое-где стало возможно выступать за деньги. Музыканты к этому быстро привыкли. Теперь, договариваясь о концертах, многие стали заводить разговор об оплате, но мы так и не были к этому готовы. К тому же постоянная угроза милицейской облавы… Ходить к нам продолжали только самые преданные.

…

Зимой я уехал в Нью-Йорк. Конечно же, я не мог не зайти в легендарный клуб CBGB – мекку американского панк-рока. Во многом наш TaMtAm был скопирован именно с этого нью-йоркского заведения. Однако в CBGB не было и тени того русского ухарства, который был у нас. Здесь прямо возле входа располагался офис клуба с дорогущим компьютером и сотнями компакт-дисков на стеллажах. Рядом сидела всего одна девушка, которая спокойно продавала билеты и ставила печать на руки входящих. И никаких тебе секьюрити и полиции.

В дверях клуба стоял Хилли Кристелл – человек, который основал CBGB и по моим подсчетам отсидел там двадцать лет. Я живо представил себе картинку: пройдут годы, все успокоится, и я тоже стану неторопливо восседать в дверях чистенького TaMtAm’а. Впрочем, для этого мне нужно было начинать гораздо раньше, да и двадцать лет наш клуб явно не протянул бы.

Я отдал Хилли Кристеллу несколько демокассет. Слушать их из любопытства у него не было времени. Он спросил, что из всего этого порекомендовал бы лично я? Я ткнул в кассету своей любимой группы «Химера». Хилли поставил ее в магнитофон, послушал полминуты и сказал, что, если бы эта группа была в Нью-Йорке, она могла бы у них выступить.

«Химера» была для меня совершенно особой группой. Они произвели на меня впечатление, ещё когда назывались «Депутат Балтики». Солист группы Эдик Старков был настоящей звездой. Я смело могу поставить его в один ряд с Джимом Моррисоном, Игги Попом, Петей Мамоновым и Сашей Башлачевым. Это был очень красивый человек атлетического сложения: совершенно бешеная энергия при полном отсутствии агрессии. Иногда он исчезал на несколько дней, и я волновался, что он может не прийти или опоздает на концерт. Но все это время музыканты группы были спокойны. Они знали, что Эдик появится.

Странно: что связывало всех этих музыкантов в группу? Они совершенно не общались вне репетиций и концертов. При этом каждый из музыкантов был незаменим, а все вместе они добивались такого звука, что напряжение не отпускало меня до конца выступления.

У Эдика был период, когда он очень сильно зависел от наркотиков и совершенно посадил себе печень. Эдик сам делал себе татуировки и покрыл узорами все свое тело. Правда, до спины дотянуться он не мог, и наш билетер Лёша выбил ему там четыре четверки. На концертах Эдик надевал кузнечный фартук и выступал, как правило, босиком. Разумеется, Эдик был моим фаворитом. Мне хотелось его баловать, однако льготы, которые он имел, заключались всего-навсего в том, что «Химера» могла играть сколько хотела и когда хотела.

Со своей молодой женой Тосей Эдик стал жить прямо в клубе. Тося была поклонницей Гребенщикова и меня не любила. Я постоянно чувствовал с ее стороны агрессию. Меня это немного обижало, но я смирился. Эдик и Тося поселились на клубной кухне. Это было дико неудобно, но все остальные места были уже заняты.

В клубе жило довольно много людей, которые откуда-то приехали, да так и остались. К клубу большинство из них отношения не имели. Работать или хоть как-то помогать нам эти люди не собирались. Меня это возмущало. Я настаивал, чтобы они хотя бы мыли за собой тарелки. Все равно, приезжая в четверг, после трехдневных выходных, мы каждый раз обнаруживали гору грязной посуды.

В те годы пиво можно было купить только в обмен на пустую посуду, и мы копили бутылки, складывали их в ящики. Довольно часто эти ящики у нас воровали. В этой стране принято воровать казенное. Но в данном случае казенное было куплено на мои деньги. В клубе обычно репетировали групп десять. Мне хотелось обеспечить их адекватной аппаратурой. Я специально купил еще одну ударную установку, но никто ни за что не отвечал, и инструменты постоянно ломались или пропадали.

С потерей бутылок и даже инструментов я еще мог смириться, но потом из карманов стали исчезать уже личные вещи. Мне стало совсем противно. Я не хотел садиться с ворами за один стол. Постепенно мы отказались от коллективного питания.

…

Весной 1996 года появилась возможность организовать для «Химеры» выступление в Германии. Отъезд группы был намечен на 22 апреля.

«Химера» уже ездила на гастроли в Европу. Несколько лет назад швейцарская группа анархистов Steine Fur Den Frieden предложила им совместный тур. В эту поездку они пригласили Гену Бачинского, который играл на гитаре ещё в «Депутате Балтики» (первой инкарнации «Химеры»). Гена стал менеджером группы и, с моей точки зрения, идеально выполнял эту работу. Но они имели неосторожность поехать в этот тур с женами, которые по дороге переругались. Сразу после возвращения Бачинский сложил с себя обязанности менеджера.

Накануне нашего отъезда в клуб пришел полковник милиции и сказал, что к ним поступили сведения: скинхеды решили отпраздновать день рождения Гитлера и 21 апреля в клубе ожидается погром. Со скинхедами у меня уже было несколько стычек. Когда они лезли к посетителям и нарывались на драку, мне приходилось указывать им на дверь. Несколько раз мне даже попадало, а как-то я ввязался в драку и мне сломали ребро.

Проявление заботы от таких высоких чинов выглядело трогательно. Чуть позже приехал еще один полковник, начальник РУВД, и сказал, что они держат руку на пульсе и по первому сигналу встанут на нашу защиту. Я чуть не прослезился: этот орган и так редко обходил нас вниманием. Весь вечер мы стояли на стрёме, но единственными незваными гостями была дежурная бригада милиции, простые сержанты, которые, видимо, не знали, что полковник держит руку на пульсе. Как обычно, они кого-то арестовали, а кому-то для порядку съездили в глаз.

На следующий день я и «Химера» поездом отбыли в Берлин. В Варшаве мы должны были переехать с одного вокзала на другой, и по дороге нас прихватили контролеры, которые слупили с нас огромный штраф. Если не считать этого эпизода, то складывалось все вполне благополучно – до тех самых пор, пока мы не приехали к Свете Мюллер, агенту TaMtAm’а в Берлине, и не получили известие о том, что в Петербурге власти все-таки закрыли наш клуб. История TaMtAm’а была окончена.

История TaMtAm’а продолжалась всего пять лет: с 1991 по 1996 год. То, что клуб закрыли, было громадной ошибкой. Но сейчас, я думаю, что иначе быть и не могло.

TaMtAm срубили на взлете. К середине десятилетия клуб имел устойчивую репутацию в Европе. Актуальные западные артисты приезжали в Петербург специально, чтобы отыграть в этом месте.

Сева сумел наладить обмен: европейцы и американцы с громкими именами выступали у нас, а молодые петербургские команды ездили на гастроли на Запад. TaMtAm превращался в главный центр развития русской независимой музыки. Конечно, в клубе было много агрессии, наркотиков и негатива. Но как раз к 1996 году все это постепенно сходило на нет.

Клуб закрыли, и очень у многих людей опустились руки. Для большинства некоммерческих музыкантов будущего после этого просто не осталось. В течение следующих двух лет в этой среде прокатилась волна самоубийств и передозов. А те, кто выжил и все еще играют, – они больше не выглядят счастливыми. Они по-прежнему готовы выступать для ста человек, но теперь в них появилась решимость отчаяния.

TaMtAm закрыли, и люди, прежде сосредоточенные в одном месте, расползлись по городу. Прежде наркотики помогали музыкантам в творчестве. Теперь препараты перешли в руки людей, совершенно к этому не готовых. Стоит ли удивляться, что очень скоро город начал тонуть в героине?

После TaMtAm’а ничего похожего в городе так и не появилось. Пробовали очень многие, но все это было уже не то. Тогда, в 1996-м, закончилась одна эпоха и началась совсем другая. Клубы, которые пришли на смену TaMtAm’у, были либо чистой коммерцией, либо чистым андеграундом.

В основном – чистой коммерцией.