Текст книги "Ключи от Петербурга. От Гумилева до Гребенщикова за тысячу шагов"

На рубеже веков русская поэзия была почти семейным предприятием. Крошечным бизнесом для тех, кто в теме. Нечто вроде сегодняшнего «Фейсбука»: интересно, конечно, но в основном автору и нескольким его приятелям.

Впрочем, это никого не печалило. Гумилевские приятели были молоды, нравились барышням и считали, что поэт стоит выше даже царя. А коли так, то о чем волноваться? Просыпались молодые люди поздно, пили много, а ночи с пятницы на понедельник проводили в только что открывшемся кафе «Бродячая собака».

Заведение и сейчас работает в том же историческом подвале на площади Искусств. Слева от него находится Михайловский театр, чуть дальше – Русский музей, на противоположной стороне площади – еще пара театров и концертный зал. Но это сейчас, а лет, скажем, двести с лишним тому назад то, что сегодня называется площадью, служило всего лишь задворками католического собора Святой Екатерины. И на том самом месте, где позже появилась «Бродячая собака», стоял тогда дом коллегии иезуитов.

Какое-то время орден иезуитов был очень могущественным. Но потом для него начались плохие времена. Враги ордена добились у тогдашнего папы указа о роспуске и запрещении иезуитских организаций. Единственным местом, где орден сохранился, как раз и была Россия. Императрица Екатерина II заявила, что исполнять папские указы не собирается, и взяла иезуитов под защиту. Именно под ее крыло переехало из Европы все иезуитское руководство. Переждав тут самые суровые годы, отсюда же иезуиты полвека спустя стали заново распространяться по планете.

Правда, один из генералов ордена остался в Петербурге навсегда: он погиб во время пожара в 1805 году. Дом коллегии иезуитов, где жил патер Грубер, по непонятной причине загорелся, и пожилой священник задохнулся в приступе астмы. Иезуитская коллегия оставалась в этом здании еще 10 лет, пока Александр I все-таки не изгнал орден из Петербурга. Их место заняли монахи-доминиканцы, которые служат в храме Святой Екатерины до сих пор. А вскоре рядом с бывшей резиденцией иезуитов появился каменный дом, в подвале которого почти через сто лет открылось арт-кафе «Бродячая собака».

До этого вечно нищая, крикливая, вечно вызывающая интерес у полиции литературная молодежь если где и тусовалась, то разве что на квартирах друг у друга. А теперь несколько театральных режиссеров и художников специально в расчете на эту публику организовали развеселый кабачок. С собственным оркестром, докладами на разные интересные темы и выступлениями актуальных поэтов. Вход в «Собаку» был со двора, так что шумные компании никому не мешали. Напитки тут выдавали в кредит, да и стоили они не так чтобы чересчур дорого. В общем, не место, а настоящий клад.

Открылся модный подвал в ночь на новый, 1912-й год. И первое время ничего из ряда вон тут не происходило. Но по набережным и проспектам ползли слухи. Газеты всерьез утверждали, будто гостей тут наряжают в звериные шкуры, предлагая им ползать на четвереньках да лакать вино прямо из бочек. Поглазеть на разврат богемы в «Собаку» заезжали состоятельные граждане и первые красавицы столицы.

Вскоре в «Собаке» было уже не протолкнуться. То князь Волконский потеряет с пальца золотой перстень, который Пушкин когда-то подарил его прабабке. То европейская звезда, поэт и будущий фашист Маринетти, выпив полведра шампанского, попытается прямо в зале овладеть красоткой актрисой из театра Мейерхольда. А уж какие волшебные тут бывали драки!

«Бродячая собака» задумывалась как место для театралов. Но царили в подвале исключительно поэты. Литераторы постарше, все эти Мережковские, Бальмонты, Вячеславы Ивановы, в «Собаку» если и заглядывали, то разве что одним глазком. Место подмяла молодежь. Маяковский шокировал матом в стихах и тем, что уже к двадцати двум годам во рту у него не осталось ни одного не сгнившего зуба. Мандельштам «вечно вавилонствовал у барной стойки, требуя невозможного: дать ему сдачу с червонца, потраченного в другом месте».

Много лет спустя поэт Михаил Кузмин писал:

Сперва приезжали посторонние личности и кое-кто из своих, кто были свободны. Тут косились, говорили вполголоса, бесцельно бродили, скучали, зевали, ждали. Потом имела место, так сказать, официальная часть вечера, иногда состоявшая из одного, двух номеров, а иногда ни из чего не состоявшая. Все настоящие ценители местной жизни смотрели на эту часть, как на подготовку к следующей, самой интересной.

Когда от выпитого вина, тесноты и душного воздуха создавалось впечатление, что уж здесь-то стесняться нечего, у людей открывались глаза и души, освобождались руки и языки. Вот тогда-то и начиналось самое настоящее. Все счеты, восторги, флирты, истории, измены, ревности, поцелуи, слезы – все выходило наружу. Это была повальная лирика, все заражались одновременно. И каждая ночь заканчивалась тем, что кто-то уезжал в очень странных комбинациях, а кто-то ревел во весь голос, ничего не понимая.

А в самом конце вечера два-три человека храпело по углам, еле знакомые друг с другом посетители открывали соседу самые сокровенные тайны, а луч солнца пробивался через вечно запертые ставни и тщетно пытался разжечь давно потухший камин.

Насчет «странных комбинаций» Кузмин подметил точно. Любовные узелки, завязывавшиеся в артистическом подвале, выглядят на сегодняшний взгляд и вправду очень странно.

Самой яркой звездой «Собаки» была актриса и модная колумнистка Паллада Богданова-Бельская. Репутацию светской львицы ей принес 1909 год: тогда из-за любви к Палладе застрелилось сразу двое молодых людей.

Сперва погиб сын покорителя Туркестана, генерала Головачева. Он жил в доме напротив Паллады, и девушка иногда дразнила его, переодеваясь при раздвинутых занавесках. Шутка закончилась плачевно. Как-то юноша все-таки позвонил в дверь Богдановой и попросил соседку выйти к нему, а когда она отказалась, выстрелил себе в сердце. Вторым самоубийцей стал внук драматурга Островского. С этим у замужней на тот момент Паллады вроде бы даже были какие-то отношения. Но всем подружкам Богданова рассказывала, что отдаваться этому зануде ей скучно. Когда слухи дошли до молодого человека, тот пригласил Палладу к себе и застрелился в тот момент, когда она открыла дверь.

Второй звездой заведения была Ольга Глебова-Судейкина. Тоже двойная фамилия, тоже очень свободные взгляды, тоже погибший возлюбленный. Судейкина встречалась с юным гусаром по фамилии Князев. Но не часто, так как основным возлюбленным Князева был поэт Михаил Кузмин. Ольга нравилась ему тем, что красивая, и тем, что девушка, а Михаил – тем, что умный, и еще ласковый. Не в силах разрулить эти сложные отношения, Князев как-то тоже взял да и выстрелил себе из браунинга в грудь.

Обе львицы были близкими подружками Анны Ахматовой. Хотя сама она на их фоне выглядела бледненько. То есть любовников обоих полов у нее, конечно, хватало. Но счеты с жизнью из-за нее никто не сводил, да и ярких имен среди возлюбленных было немного.

Сама Ахматова считала, что дело это поправимое. Не менее трех-четырех вечеров в неделю она проводила в «Собаке» и верила, что самые главные достижения у нее еще впереди.

Арт-кафе «Бродячая собака» давно превратилось в миф. О заведении написаны десятки книг, и каждый год выходят новые. При этом существовал-то кабачок меньше пяти лет, а если точнее, то и вовсе четыре с небольшим.

Город менялся, а поэтам было плевать. Когда началась война с Германией, по Петербургу прокатилась волна погромов. На центральных проспектах не осталось ни одного не разграбленного магазина, принадлежавшего немцу или еврею с немецкой фамилией. Разъяренная толпа ворвалась даже в немецкое посольство на Исаакиевской площади. Дошло до того, что стоявшую на крыше посольства чугунную колесницу патриоты скинули в Мойку – и, говорят, торчащие из ила на дне конские ноги можно разглядеть там до сих пор.

Поэт Пяст писал:

Благодаря «Собаке» мы стали совсем ночными. Последние месяцы тут было открыто уже не только по средам и субботам, как в начале, а пять дней в неделю, а то и каждую ночь. И всем нам, Мандельштаму, мне, всем вообще, стало мерещиться, будто именно тут, в «Собаке», сосредоточен весь мир. Что нет мира, нет иных интересов, нет никакой другой жизни, а только эти кирпичные стены…

Потом наконец указом градоначальника «Собака» была закрыта. Первый раз за четыре года завсегдатаи выбрались на свежий воздух и протерли глаза. Мир вокруг выглядел непривычно. Настолько непривычно, что поэты махнули на него рукой, открыли за пару кварталов от «Собаки» новое заведение (оно называлось «Привал комедиантов») и уж там тусовались до тех пор, пока страна не развалилась окончательно. Пала монархия, из эмиграции вернулись Ленин и Троцкий, вспыхнул и погас корниловский мятеж, матросы штурмом взяли Зимний, а поэты всё пили, всё ухаживали за барышнями, всё читали осоловелым слушателям свои бессмертные строки.

Потом кто-то из них уехал за границу, кто-то стал орденоносцем и классиком советской литературы, кто-то спился и умер. Красотки, спавшие с поэтами, постарели, подурнели, обзавелись зубными протезами и старушечьими болезнями. Но сама легенда осталась.

Как писал один из завсегдатаев «Бродячей собаки», «Все, кто блистал в тринадцатом году, – лишь призраки на петербургском льду». В городе, каким он стал в наступавшем столетии, легенды значили куда больше, чем то, что можно потрогать руками. Теперь Петербург был нищ. Ехать сюда за карьерой или богатством не имело смысла. Единственное, что он мог дать, – шанс приобщиться к легенде. Стать частью прекрасного и мертвого мифа. Как ни странно, людей, которых такая плата устраивает, до сих пор находится довольно много.

Остановка вторая:
Мраморный дворец (Миллионная улица, дом 5)

В Петербурге на удивление мало привидений. Приезжим обычно показывают достопримечательности, связанные с литературой: вот дом, где Раскольников зарубил старушку; вот каменные львы, на которых пушкинский Евгений пересидел наводнение 1824 года; вот улица Бассейная, по которой ходил Рассеянный из стихотворения Самуила Маршака. А с привидениями у нас как-то не очень.

Юрист и литератор Анатолий Федорович Кони, правда, упоминает, что приблизительно в 1870-х на углу Невского и Рубинштейна (сейчас в этом здании «Макдоналдс») жила некая дамочка в летах, у которой квартировал хорошенький студент. Дамочка была от жильца без ума и даже рискнула объясниться ему в чувствах. Молодой человек ее отверг, и дамочка в отчаянии выбросилась в лестничный пролет. И вот, пишет Кони, с тех пор в здании иногда видят ее силуэт: пожилая женщина, прежде чем растаять в воздухе, пристально смотрит вслед хорошеньким юношам.

Забавно, что недавно я читал воспоминания Севы Гаккеля (виолончелиста из первого состава группы «Аквариум») и встретил там упоминание того же самого лестничного пролета. Сева пишет, что для оформления обложки «аквариумовского» альбома «Радио Африка» группа устроила фотосессию на том самом месте, где когда-то разбилась пожилая сластолюбица. При этом, разумеется, ничего и слыхом не слыхав о давней трагедии. Молодые и симпатичные парни долго принимали эффектные позы, фотограф щелкал камерой, но в результате вся пленка оказалась потом засвечена. Что именно с ней случилось, понять фотограф так и не смог.

Что еще? По городским окраинам бродит популярная байка про насмерть забитого скинхедами вьетнамца, который оказался коммандос из элитного вьетконговского подразделения и даже с того света в течение месяца поубивал всех своих обидчиков. Но в целом для города с трехсотлетней историей призраков тут явный недобор.

Самый же известный случай явления привидения в Северной столице имел место два с половиной века тому назад и описан сразу несколькими приближенными императрицы Анны Иоанновны.

На теплую часть года государыня имела обыкновение переезжать из Зимнего дворца в Летний. Располагался этот дворец в Летнем саду, приблизительно на том месте, где сейчас стоит знаменитая садовая решетка. Само здание было деревянным, одноэтажным, вытянутым вдоль еще не зажатой в гранит Невы. Места тут были тихие, почти сельские. Из окна дворца государыня иногда стреляла пролетающих над рекой уток. Спать, несмотря на белые ночи, ложились рано. Вечерами специально обученные бабки чесали государыне пятки и заунывными голосами рассказывали сказки, пока Анна не засыпала. Единственным развлечением был приезд раз в неделю фаворита императрицы герцога Бирона. А так – тоска зеленая.

В тот вечер Бирон, как обычно, приехал во дворец, без лишних слов отправился в спальню, долго исполнял там свои фаворитские обязанности, а потом привел себя в порядок, оделся и был готов уезжать. Тут-то все и произошло.

Императрица удалилась во внутренние покои и больше не выходила. Было уже за полночь, дежурный офицер возле тронной залы уселся, чтобы вздремнуть.

Вдруг часовой зовет на караул, солдаты выстроились, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. Все видят – императрица ходит по тронной зале взад и вперед, склоня задумчиво голову, не обращая ни на кого внимания.

Весь взвод стоит в ожидании, но наконец странность ночной прогулки по тронной зале начинает всех смущать. Офицер, видя, что государыня не желает идти из залы, решается наконец пройти другим ходом и спросить, не знает ли кто намерений императрицы.

Тут он встречает Бирона и рапортует ему.

– Не может быть, – говорит тот, – я сейчас от государыни, она ушла в спальню ложиться.

– Взгляните сами, она в тронной зале.

Бирон идет и тоже видит ее.

– Это какая-нибудь интрига, или заговор, или обман, чтобы подействовать на солдат, – говорит он, бежит к императрице и уговаривает ее одеться, выйти, чтобы в глазах караула изобличить самозванку, пользующуюся некоторым сходством с ней, чтобы морочить людей.

Императрица решается выйти, как была, в пудермантеле. Бирон идет с нею. Они видят женщину, поразительно похожую на императрицу, которая нимало не смущается.

– Дерзкая! – говорит Бирон и вызывает весь караул; солдаты и все присутствующие видят две Анны Иоанновны, из которых настоящую можно было отличить от призрака только по наряду и по тому, что она пришла с Бироном.

Императрица, постояв минуту в удивлении, подходит к двойнику, спрашивая:

– Кто ты? Зачем пришла?

Склоняя голову к подлинной государыне, призрак у всех на глазах говорит ей тихо несколько слов. После чего пятится, не сводя глаз с императрицы, к трону, всходит на него и на ступенях, обратив взгляд еще раз на Анну Иоанновну, исчезает.

– Это моя смерть, – заявляет государыня Бирону и, не отвечая больше на расспросы, уходит к себе. Еще сутки спустя императрица скончалась.

Инцидент описан сразу несколькими мемуаристами. То есть вроде как перед нами не байка, а исторический факт. Но понять, что именно произошло тогда в Летнем дворце, все равно не выходит. Действительно ли на глазах у всех двойник императрицы просто взял и растаял в воздухе? Правда ли, что ровно спустя сутки Анна Иоанновна, ни слова не говоря, умерла? Сплошные вопросы, а спросить не у кого.

Что же касается дворца, то после того, как императрица столь неожиданно скончалась, помещение занял Бирон – фаворит покойной. Он был назначен регентом при малолетнем наследнике престола и, по сути, стал правителем всей необъятной империи. Правда, ненадолго. Буквально через месяц в том же дворце его и арестовали. Никто не стал по этому поводу расстраиваться. Бирон был неприятный человек и мало кому нравился.

Историк Пыляев писал в свое время:

Каменная набережная Фонтанки в этом месте обязана своим появлением генерал-поручику Федору Вилимовичу Бауэру, жившему некогда в доме на углу Большой Невы и Фонтанки. Построенный им в этом месте каменный дом и до настоящего времени носит название Баурского, а вокруг стояли службы герцога Бирона. Народная молва долго приписывала этой местности недобрую славу: люди суеверные видели здесь по ночам тени замученных злым герцогом людей и слышали их громкие стоны. Мало кто осмеливался ходить тут после наступления сумерек.

Дом генерала Бауэра и до сих пор стоит на набережной Фонтанки, сразу слева от Летнего сада. Даже и не особенно перестроенный. Правда, привидений эпохи Бирона тут давно уже никто не видел. Может, за прошедшее столетия они подстерлись от времени и стали невидны. А может, их вытеснили призраки и тени более молодого поколения.

Рассказывают, что в XVIII веке квартиру в этом доме снимал не очень знатный немецкий дворянин Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Да-да, тот самый. А в середине следующего столетия дом перепланировали под квартиры для придворных чиновников. Одну из квартир занимала семья столоначальника Мережковского. У него подрастали двое тощих, вечно сопливых сыновей. Сегодня известен в основном младший сынок Дмитрий, сделавший со временем карьеру в области литературы. А вот до революции фамилия Мережковских ассоциировалась в основном с его старшим братом Константином.

Газеты называли его русским маркизом де Садом. Этот вполне приличный с виду господин, служивший профессором Казанского университета, взял на воспитание хорошенькую девочку лет шести. Однако насчет собственно воспитания особенно заморачиваться не стал, а просто растлил падчерицу и начал с ней жить, используя девочку как сексуальную рабыню.

Дело всплыло, разразился скандал. Константину пришлось бежать за границу. Там он несколько лет спустя и покончил с собой. Причем выбрал оригинальный способ: проволокой прикрутил себя к кровати и запустил аппарат по синтезу отравляющего газа. Этот газ расползся по всей гостинице, в которой чокнутый профессор сводил счеты с жизнью. Без массовых жертв в тот раз обошлось лишь чудом.

Торговцы недвижимостью называют район между Зимним дворцом и Летним садом «золотым треугольником». «Треугольник» – потому что на карте имеет действительно три угла, а «золотой» – потому что цена на квадратный метр жилья тут приблизительно в три раза выше, чем в среднем по городу.

Когда-то весь этот район принадлежал императорской фамилии. Петербург был основан не просто как город, а именно как столица – место, где станет жить государь император, близкие ко двору лица, а также охраняющая их всех гвардия. Тем, кто в этот круг не входил, делать в Петербурге было нечего.

Набережная, которая начинается у Зимнего дворца, так и называется: Дворцовая. Потому что состоит сплошь из одних дворцов. Здесь жили сами Романовы, здесь же селились те, кто их обслуживал: императорские повара, парикмахеры, секретари и неимоверное количество любовников. Дом фаворитки Павла I Лопухиной, дом фаворитки Александра I Нарышкиной, дом фаворитки Николая I Урусовой. Дворец, подаренный убийцам царевича Алексея; дворец, подаренный убийцам Петра III; дворец, подаренный убийцам Павла I. Случайных жильцов не было здесь никогда.

Традиции оказались живучи. После революции именно тут завел себе квартиру «красный Наполеон» маршал Тухачевский, а после падения СССР в этом же районе поселился и первый постсоветский мэр Петербурга Анатолий Собчак с дочерью, свитой и особо приближенными лицами вроде артиста Михаила Боярского. Как-то я был у Михаила Сергеевича дома, и его супруга жаловалась: летом с семи утра и до двух ночи снаружи доносятся усиленные мегафонами голоса экскурсоводов: «А вот эти окна принадлежат квартире, в которой живет Боярский». И экскурсанты все вместе подхватывают: «Каналья!»

И так каждые десять минут.

За Летним садом набережная называется уже не Дворцовой, а набережной Кутузова. Но суть от этого совсем не меняется. И здесь тоже строиться могли лишь те, кто оказал власти ту или иную услугу. В доме № 8 тут жила камер-фрейлина Протасова, обязанностью которой было тестировать мужчин, которых Екатерина Великая собиралась пригласить себе в спальню, и докладывать потом императрице, на что они способны. В домах № 22 и 28 жили придворные карлики, а дом № 24 принадлежал любовнице императора Николая I, которую он потом подарил графу Кушелеву-Безбородко (прототипу князя Мышкина из «Идиота» Достоевского). Соседний дом был подарен его первой владелице Софье Ушаковой за то, что она лишила невинности наследника престола, будущего императора Павла I. Кстати, там же во время визита в Петербург останавливался известный жулик граф Калиостро. Дальше по набережной жили еще и несколько «арапов», в смысле придворных негров. Причем реально чернокожими из них были далеко не все: некоторые просили присвоить им этот титул, так как негры при дворе получали более высокое жалованье, чем белые.

С каждым новым поколением императорская фамилия разрасталась. Людей, желающих получить свой кусочек от этого пирога, становилось как-то слишком уж много. Царские дядьки, кузены, двоюродные племянники – все желали обзавестись резиденцией именно тут. Каждому нужно было выделить участок под строительство, а потом, когда владелец наконец умирал, его наследники сразу начинали клянчить место уже под новый дворец для себя.

Думаю, не случись революции, Романовы застроили бы дворцами весь район до самого Литейного проспекта.

Но революция произошла. Она просто не могла не случиться.