Текст книги "Человек слова"

Когда ждёшь результатов, жизнь как будто бы временно отменяется. Она снова начнётся с завтрашнего дня. Завтра утром – новое пальто и новая скрипка. Завтра утром – возвращение к проекту нашего будущего дома в Бузи. К журналам по садоводству. Моя давняя детская мечта. Год назад мы обнаружили потрясающее место в Пиренеях у подножия Коль де Мари Бланш. Туда вела дорога, вдоль которой тянулась белая изгородь. Это был типично нормандский пейзаж посреди сочных зелёных лугов. Деревушка тоже совершенно прелестна. Куры, кудахча, разгуливают по площади с каменными корытами, у въезда – дольмен эпохи неолита и несколько домов XIV века. Даже Он, совершенно не заинтересованный в покупке земли и никогда не страдавший мещанскими мечтами, воскликнул при виде всего этого: «Какое чудесное место!» Оказалось, что земля с незапамятных времён принадлежала местной коммуне и продавалась по очень низкой цене. Мы её купили. Я едва могла поверить в то, что моя давнишняя мечта вот-вот осуществится.

Именно тогда, около года назад я начала писать роман. Он назывался «Дом её мечты»: думаю, не без некоторой иронии, хотя и не уверена. В романе у юной героини был сосед, который её просто завораживал. Соседа этого звали Комета, и героиня, будучи подростком, хотела – поскольку у того уже была любовница, – чтобы он стал ей отцом. Уже взрослой героиня отправилась на поиски дома, похожего на тот, где жил сосед, которым она так восхищалась, – и всё никак не могла найти его. Работая над романом, я начала догадываться, что дома её мечты вообще не существовало, что нет домов без людей, которые живут там или жили, и что новые дома, без души, не могут быть домами мечты, пока они не обжиты. Поэтому как знать, станет ли домик в Бузи, куда мы переберёмся летом, домом моей мечты. Возможно, и нет, ведь романы обладают своей собственной мудростью, и через них ты осознаёшь вещи, которые в реальной жизни не можешь постичь.

В реальной жизни у меня, конечно, будет дом мечты, это уже решено. Представлять себе дом – одно из обычных развлечений, помогающих на время забыть о смерти. И это притом, что я никогда не была Иваном Ильичом[19]19
  Речь идёт о главном герое произведения Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».


[Закрыть], который получает первое предупреждение от смерти, вешая шторы, и вдруг осознаёт пустоту той жизни, где шторы всегда были важнее внутреннего мира. Нет, рядом с таким человеком, как Комета, это было бы невозможно. Но я, в отличие от мужа, с энтузиазмом, и даже одержимо берусь за планировку природных садов или же листаю каталоги деревянных террас, где мы будем читать и вести беседы за аперитивом, любуясь великолепным пейзажем. В реальной жизни нужно взять ипотеку и утвердить чертежи – это у нас намечено через три недели. В реальной жизни сегодня вечером мы забрали результаты, которые позволят нам с радостью приступить к этому с завтрашнего дня. Завтра заканчивается эта гнетущая неделя, завтра (не сегодня, потому что я уже без сил) я вновь задумаюсь о том, хотим ли мы прямую или винтовую лестницу. В отличие от него, живущего настоящим так, как никто другой, я не помню такого периода в жизни, когда я не была бы поглощена и одержима тем или иным проектом. А в моём случае одержимость – это одержимость. Найти самого подходящего мужчину. Найти самый подходящий для отпуска отель. Найти самого подходящего щенка для дочери. Найти самое подходящее место для домика моей мечты. Найти самую точную диагностику для Него. Всё это потребовало от меня полной отдачи, без сна и отдыха; как наваждение. До сегодняшнего дня я успешно справлялась. Но этим вечером я ничего не хочу предпринимать, это вечер облегчения и радости, и такой огромной усталости, что, за ужином я, кажется, уже сплю с открытыми глазами.

Но после ужина боль возвращается. (Хотя это уже не страшно: ведь исследования говорят, что метастазы не наблюдаются, не выявлены, что нет метастазов – просто защемление). «Защемление или нет, но сегодня это невыносимо», – говорит Он. Режим тревоги, который выключился, как только я увидела результаты, снова включается. Я мигом проснулась: «Пойдём, тут же близко», – говорю я (рядом есть больница). «Подожди, ты сама знаешь, сейчас пройдёт». Я не хочу настаивать, боюсь его беспокоить. Он просит аспирин, и я спускаюсь на кухню, но прежде Он говорит: «Нет, подожди, дай мне руку. Мне нужна твоя рука». Странная для него просьба – Он никогда никого не просил дать ему руку. Смотрит вперёд, на стену, во взгляде мучение, наверное, Ему невыносимо больно; Его профиль. Его профиль. Через минуту Он говорит: «Пожалуй, я приму аспирин». Приношу Ему. Он пьёт лекарство. Прохаживается по дому. Говорит, что чувствует себя лучше. Отправляет меня спать. «В понедельник, в понедельник», – повторяет Он. «Узнаем в понедельник. Подожду пока».

Мы пытаемся уснуть, Он смотрит фильм со своим Джоном Вейном. Я запомнила, потому что Он сказал: «Конечно, не с Джоном Фордом, но есть хотя бы Джон Вейн». Это всё, что я помню, как в тумане.

Сквозь сон думаю, как продержаться до понедельника, а завтра ещё и матч: два часа на стадионе – плохая идея при защемлении, но и при включённом режиме тревоги я всё равно засыпаю, обессиленная бессонной неделей. И вдруг я не знаю как, не знаю когда, я не знаю точно, смотрит ли Он телевизор, или фильм уже закончился, но Он странно наклоняется в мою сторону.

Очень необычно.

Это было оно.

Это оно.

Она пришла.

Но я не узнаю её, нет. Даже сейчас.

«Что с тобой, любимый? Что с тобой?»

(Так вот как это происходит?)

Он ничего не отвечает.

Его взгляд безмятежен.

Ясен.

Я становлюсь чем-то вроде автомата. Кем-то, кто набирает номер телефона, кто непонятно как координирует движения, кто звонит, разговаривает и перезванивает, потому что скорая не едет, кто выслушивает автоответчик и ищет ключи от калитки. Будущее вдруг предельно сокращается: оно ограничено приёмной больницы, где автомату придётся ждать новостей. И автомат сомневается, сможет ли он ждать, и, наверное, не один час. Снова звонит. Льёт дождь. Автомат ищет ключи. От внутренней двери, от входной двери, от калитки. От трёх этих дверей. Будит дочку, звонит бабушке, чтобы та забрала её. Хотя бабушка идёт пешком, она появляется раньше, чем приезжает скорая. Чуть раньше. Надеваю дочке пальто, новое пальто. Но про скрипку мы забываем. Когда бабушка уводит дочку по мокрой улице, медленно и тихо подъезжает машина скорой помощи, и малышка внезапно поворачивается перед тем, как скрыться за углом. «Скрипка, я хочу скрипку», – слышу её голосок. В её глазах отражается оранжевый свет, заливший улицу, но тут бабушка тянет её за руку, и они исчезают за углом.

Через несколько минут поднимается врач. Когда он проводит реанимацию, лампочка в комнате гаснет, и врач просит чем-то посветить. Пока я выкручиваю лампочку в комнате сестры, он спрашивает: «Какие заболевания были у вашего мужа?» Не могу не заметить прошедшего времени (были?), но решаю не обращать на это внимания и принять за оговорку. Подробно рассказываю про шейные позвонки, в полной убеждённости, что говоря о несмертельной болезни, сбивая с толку вестника, можно изменить саму весть. Но вестник неумолим. И как раз когда я появляюсь в дверях с лампочкой в руке, он говорит: «Об этом тяжело говорить, но…»

Я не даю ему закончить фразу. Перебиваю и спокойно рассказываю историю болезни (лампочка упала и разбилась, что очень странно, потому что я не помню, чтобы разжала руку хоть на секунду), спрашиваю: «А защемление?» Врач протягивает руки, будто собирается подхватить меня, и это очень странно, потому что я не чувствую, что наклоняюсь, что падаю, напротив, я слышу, как автомат во мне говорит о необычной боли при защемлении. Мне нужны объяснения, а не объятия. «Послушайте, – говорю, – неужели это может быть из-за внезапного сдавливания спинного мозга при защемлении?» Мне всё равно, говорю ли я чушь, так или иначе я хочу донести до врача скорой следующую информацию: «Было два варианта: метастазы или защемление. Метастазы исключены. У вас остался только второй вариант. Так объясните мне, как защемление могло привести к этому».

Однако врач не понимает намёка. Он говорит: «Это обычный сердечный приступ. Избежать повреждения мозга можно только в первые секунды, но если момент упущен, то сделать уже ничего нельзя – изменения необратимы». (Обычный? Как это обычный? Для кого обычный?) Врач продолжает: «Мы очень часто с этим сталкиваемся». Моя карта бита, вытянутая мною карта заполняет собой всё, и автомат её не видит. Слышу «сердечный приступ», и пройдут целые недели, прежде чем мой мозг сможет обработать это сочетание слов. Я продолжаю спрашивать. Невероятно, до чего мы можем быть слепы, когда наш угол зрения ошибочен. Боль в левой руке: только полный дурак связывает её с инфарктом. Но мы-то знали больше, чем дураки. Мы знали, что многие симптомы, которые похожи на признаки болезни сердца, являются, по сути, проявлениями пугающих метастазов. Мы знали, что его кардиограммы всегда были идеальны, последние анализы креатинкиназы были в норме, эргометрии не фиксировали отклонений и показатели кровообращения были хорошими. Я говорю врачу скорой: «Как это мог быть инфаркт, если никаких симптомов у него не было?» (за исключением основного). Но нет, он (не ошибаясь именно потому, что на его угол зрения не влияют никакие анализы и сопутствующие симптомы) упрямо повторяет: инфаркт. Что ж, автомат сдаётся. Я сдаюсь. Очевидно, врач не столь компетентен, чтобы объяснить такой редкий случай, возможно, единственный в мире: защемление, вызвавшее внезапное повреждение спинного мозга с летальным исходом. Поэтому я решаю задать ему вопрос попроще: «А если бы вы приехали раньше?» Автомат спрашивает это с азартом исследователя («Аз-арт-исследовательски!» – сказал бы Он). Без тени обвинений. Доктор отвечает: «Возможно, мы бы его спасли, но повреждения мозга были бы необратимы». Ответ правильный. Это примерно то, что автомат хочет услышать, чтобы таким образом вернуться на несколько минут назад. Он хочет говорить, говорить, чтобы время не шло. И совершенно не ожидает такого ответа: «Ну, если бы мы приехали на десять минут раньше, может, мы бы Его спасли, но мы, понятное дело, настолько привыкли к нашей работе и не торопимся, что хоть и не было ни одной машины на дороге и нам нужно было всего лишь пересечь улицу, чтобы добраться до вашего дома, мы потратили на это двадцать минут. Вы же понимаете?» И автомат в любом случае сказал бы: «Конечно, это с каждым может случиться. Никто не идеален». А доктор мог бы ответить: «Вы могли бы пойти в больницу ещё несколько часов назад, идиоты!» Но он этого не говорит, за что его нужно поблагодарить, и автомат в любом случае ответил бы то же самое: «Да, конечно, со всеми нами случается, никто не идеален».

Автомат говорит, спрашивает и звонит, это своего рода эктоплазма[20]20
  В оккультизме и парапсихологии – вязкая субстанция неясного происхождения, которая якобы выделяется (через нос, уши и т. д.) организмом медиума и служит затем основой для дальнейшего процесса материализации (конечностей, лиц, фигур).


[Закрыть], которая отделяется от меня и не соединяется со мной, и думаю, больше никогда не соединится. Больше никогда. Возможно, в этом разъединении и кроется тайна разделения между телом и душой, равнозначная смерти. Или, возможно, разделение между телом и душой происходит не в том, кто умирает, а в том, кто остаётся.

«Вам ещё что-нибудь нужно?» – спрашивают меня. «Нет, больше ничего. Спасибо». Что мне может быть нужно? Если однажды я смогу обходиться без Него, значит, я смогу обходиться даже без воздуха, которым дышу, в первую очередь без этого. Но автоматы не думают о таких вещах. Они вообще ничего не думают, ничего не знают, но, к счастью, действуют. Ничто не трогает автомат, который, услышав «он мёртв», тут же реагирует, но реагирует автоматически. «Мне ничего не нужно», – повторяет незнакомым людям. «Ничего, спасибо». Звучит высокомерно, хотя он и говорит это из вежливости, или, во всяком случае, так считает.

С той пятницы прошло несколько дней. Не знаю, сколько. Немного. Время от времени у меня кружится голова, когда я вижу лицо дочки, которая резко поворачивается и просит скрипку, и свет от машины скорой помощи отражается на мокром асфальте, и потом моя мама тянет дочку за руку и обе исчезают как раз в тот момент, когда скорая останавливается. Как бы то ни было, эти приступы тревожного головокружения обычно случаются не ночью. Как только наступают сумерки, я чувствую, как невыносимая дневная боль начинает отпускать. И я сдаюсь и беру пульт телевизора. Пощёлкав им машинально какое-то время, я оставляю «Пурпурную розу», и переключаю, чтобы посмотреть последние минуты очень толкового репортажа о Диззи Гиллеспи и его друзьях. И когда я снова начинаю переключать каналы, в «Пурпурной розе» появляется Том Бакстер, археолог, который сошёл с экрана ради любви к официантке. Он говорит девушке:

«Я могу научиться быть настоящим».

И она возмущённо отвечает:

«Этому нельзя научиться: ты или настоящий или нет!»

Нет-нет, Лилли! Всё не так просто. Можно быть реальным и не быть настоящим. Можно быть настоящим, хотя ты и мёртв. Можно быть настоящим, но теперь уже не быть. Варианты сложны, комбинации многочисленны… Но я понимаю, что ты имеешь в виду, Лилли… «Научиться быть настоящим» – это, например, выйти из мира ночи и поэзии и позволить себе стать земным человеком. «Научиться быть настоящим» – это позволить выдернуть себя из трансильванских туманов, где чувствуешь себя как рыба в воде, и поместить в дом с паркетным полом и почтовым ящиком, куда приходят страховые полисы, банковские счета… И прочая дребедень.

А2
Если звучал Паркер

После их первой ночной встречи Лот стала заходить к Комете домой. Или туда, где Он обычно бывал. Она это делала, когда хотела, но в меру, чтобы не надоедать оборотню. Она не собиралась вторгаться на экран и быть вместе с Ним среди декораций. И уж тем более – выдёргивать Его оттуда. Не так резко. Не сейчас. Ей хотелось сполна насладиться своей необычной свободой в любви. Но кто сказал, что так будет всегда? Рано или поздно у Лот, с её решительным характером, наверно, возникнет желание вмешаться в Его судьбу. Проводить с Ним каждую минуту. Но пока что это время ещё не пришло, и она его не торопила. Лот далеко не сразу отдавала своё сердце, она научилась пестовать свои чувства осмотрительно, чтобы не растратить их. Пока что она продолжала сидеть в партере, и это ей чрезвычайно нравилось: наблюдать за мимикой Кометы и слушать, как Он говорит – каждый раз что-то новое.

В этом человеке она не видела ни намёка на банальность. Были дни, когда ей казалось, будто она попала в какую-нибудь главу из «Дон Кихота», или новеллу Эдгара По, или рассказ Бекетта. Когда они с Кометой встречались, она никогда не знала, в какую атмосферу Он окунёт её сегодня. Со временем Лот научилась опознавать это по некоторым признакам, главным образом – музыкальным. Музыка звучала в голове Кометы, где бы Он ни был. Он ничего не делал без музыки. Он писал под музыку, думал под музыку, готовил, дышал. Она играла у Него дома беспрерывно, Он её насвистывал или напевал. Музыка была для Него не просто аккомпанементом, а частью самого Его существа. Потому-то замечать, что Он насвистывал, пел или слушал, и было лучшим способом понять, чего от Него стоит ожидать.

Если раздавался Вагнер, следовало готовиться к худшему. Это был опасный день, грозивший бурей. Мог явиться крайне раздражённый Комета, который громогласно возмущался из-за какой-нибудь ерунды, например, из-за того, что алиоли[21]21
  Соус из взбитого оливкового масла и чеснока.


[Закрыть] вышел у Него слишком жидким. Такой день мог закончиться (если соус всё же не получился нужной густоты) декламацией стихов Рубена Дарио или Кеведо со слезами на глазах, а мог – пиршественным ужином, которым Он наслаждался спустя несколько часов, когда, переведя кучу яиц, всё же добивался непревзойдённого алиоли. И музыка менялась. Если звучал Шуберт, то Он, вероятнее всего, поджидал тебя, стряпая вкуснейшее и непредсказуемое блюдо, переполненный светлыми мыслями. Если Шварцкопф[22]22
  Элизабет Шварцкопф (1915–2006) – известная немецкая оперная певица.


[Закрыть] пела lieder[23]23
  Lied (нем. «песня», мн. ч. Lieder) – песня на немецкие стихи, термин может относиться к немецким народным песням, песням эпохи позднего Средневековья и Возрождения (песни миннезингеров и мейстерзингеров), а также к песням немецких композиторов-романтиков XIX века.


[Закрыть] Штрауса, то Он, по-видимому, в меланхоличном настроении сидел на диване и что-то писал в своих неизменных блокнотах, читал Спинозу и поглядывал в окно, надеясь увидеть густой туман. Если же lieder пел Он сам, то скорее всего Он брился и радовался предстоящему приятному событию – встрече с друзьями, сардинам на завтрак или занятиям, которые Ему хотелось провести. Если слышались Гольдберг «Вариации[24]24
  Музыкальное произведение И.-С. Баха, названное так по имени его исполнителя.


[Закрыть]», то Он, вероятно, уходил с головой в одну из тех математических задач, что время от времени ему не давали покоя. А если звучал Негрете[25]25
  Хорхе Негрете (1911–1943) – мексиканский певец и киноактёр.


[Закрыть] или какая-нибудь никарагуанская или мексиканская революционная песня, судя по всему, тебя ожидали, помимо всевозможных frijolitos и tacos[26]26
  Блюдо из фасоли и кукурузные лепёшки, традиционные для мексиканской кухни (исп.).


[Закрыть], буря эмоций и после продолжительной сиесты. Если слышался Шёнберг[27]27
  Арнольд Шёнберг (1874–1951) – австрийский и американский композитор, основатель новой Венской школы.


[Закрыть] или Кейдж[28]28
  Джон Кейдж (1912–1992) – американский композитор-авангардист.


[Закрыть], тебя ждала бесстрастность энтомолога. А если звучал Чарли Паркер[29]29
  Чарли Паркер (1920–1955) – известнейший американский джазовый саксофонист и композитор.


[Закрыть], то тебе (как будто Он не замечал твоего присутствия) не следовало ждать ничего.

Иногда не доносилось ни одной ноты (если, например, играла «Барса»), и Он был занят, ну, скажем, тем, что смотрел футбольный матч, – это было священное действо, которое Он делил с друзьями. Однако в редких случаях их видели только вдвоём – Его и её, и тогда в ней рождалась надежда, что когда-нибудь (пусть и не скоро) Он смирится и научится быть реальным, таким же реальным, как любой другой мужчина, который сидит на диване, пьёт пиво и смотрит футбол. Таким же реальным, как какой-нибудь служащий, который отсиживает свои часы на работе и что-то там пишет. Вообще говоря, Он тоже был таким. Но по тому неистовству, с которым Он ко всему относился – к занятиям, к матчу, к красивой игре, – Лот поняла, что и этот путь не вёл к нормальной жизни.

По какой-то причине она не переставала удивляться, с Ним всё было сверх меры. Комета был чрезмерным, неуёмным. Но само по себе это не удивило бы Лот: она была такая же. Однако Комета был чрезмерным иначе: он не знал меры даже в осмотрительности. Он был чрезмерным в учтивости, в безмятежности, в верности. В восторженности, пылкости, красноречии, в боли за всё человечество, которая была его собственной болью, как будто каждый, например, убитый палестинец уносил с собой часть Его самого. С самого детства, лет в пять-шесть, когда ещё никто не мог Ему внушить, что такое гражданская совесть, Он регулярно омрачал семейный ужин, заставляя близких осознавать размах трагедии, о которой говорилось в вечерних новостях. Ему было всё равно, когда она случилась; Он переживал всем сердцем, если она касалась людей (природные катаклизмы его не трогали, они ведь были естественными, а вот несчастья, неотделимые от удела человеческого, потрясали Его до глубины души). Ещё Он был чрезмерен в полном отсутствии чувства обиды или зависти (как будто Ему были совершенно незнакомы любые пошлые чувства, как будто Он был неспособен их понять и каждый раз словно впервые узнавал о них). Чрезмерными, но никогда не надоедавшими, были дикий хохот, который Он умел вызвать у присутствующих, Его неповторимые фразы, нежность, которой Он делился, жизнь, которую Он дарил, оскорбления, которыми Он иногда обескураживал тебя. Чрезмерным было беспокойство, которое Он иногда внушал бегством от самого себя. Такой мир будоражил, и с ним у Лот сложились неоднозначные отношения. Это была насыщенная жизнь, та самая, о которой она всегда мечтала, которая тебя уносит от повседневности и от себя самой, та насыщенная жизнь, которая давно бурлила в недрах её существа, но жить которой ей не удавалось. Та насыщенная жизнь, которая её всегда манила, но из которой она всегда себя чувствовала исключённой. Лететь на хвосте Кометы. Вот как. Теперь она это умела. Но хотела большего. Особенно по мере того, как шли недели, а Он, хотя и не скрывал, что влюблён, не выказывал при этом ни намёка на желание иметь больше, чем у него есть. А Лот начала желать большего. Постоянно быть с Ним рядом.

Поначалу она думала, что можно оставаться с Ним в воображаемом мире. «Я буду ждать тебя по утрам, буду приходить к тебе ночью, не беспокоя тебя, буду не спать по ночам, поджидая тебя, в то время как ты снова и снова будешь слушать A love supreme[30]30
  «Всевышняя любовь» (англ.) – студийный альбом, записанный джазовым квартетом Джона Колтрейна в декабре 1964 года.


[Закрыть]. Или ходить по ночным клубам. Или, окутанный сигаретным дымом, в своём любимом баре, будешь бесконечно смотреть в пространство. Или…» Но он возражал, говорил, что вдвоём так не живут. Что если они станут жить вместе, то только при условии, что откажутся от той дионисийской стихии, в которую она тоже влюбилась. На самом-то деле он ставил условия самому себе. Что, однако, не значило, что Он намеревался подчиниться им. Пока ещё не значило. Лот тоже не спешила, она с таким наслаждением смотрела этот фильм… Это было их романтическое время, и ей хотелось прожить его сполна. Так прошли недели, а потом и месяцы, вскоре обернувшиеся годами. Неспешными годами, с уединёнными вечерами поэзии Золотого века и джазовых импровизаций, с ужинами в кругу друзей, со свободным временем и яркими моментами. Однако иногда Лот теряла терпение и хотела уже начать жизнь плавную и размеренную.

Как-то раз Лот поинтересовалась, что он думает про будущее. «Будущее? – спросил Он так, словно никогда раньше не слышал этого слова. – Какое будущее?» Она сказала: «Разве не ясно? Объясни наконец – собираешься ты стать реальным или нет». Он, кажется, впервые, попытался ей угодить (в конце концов, Он ведь был влюблён) и сказал: «У нас это навсегда». Он даже не употребил глагол в будущем времени, только ни к чему не обязывающее настоящее. Конечно, «навсегда» придавало фразе определённый налёт будущего времени, но у этого слова двойственный временной план: направленный как в грядущее, так и в прошлое. Лот начинала терять терпение. И потребовала большей определённости:

«И это всё? Навсегда? И как же? Как раньше? Как именно? Может, мы будем жить в одном доме, строить планы, заведём детей? Ты словно с другой планеты… Как будто не знаешь, ни что такое будущее, ни прошлое, ни тоска, ни честолюбие. Ни от чего не зависишь, ведёшь себя так, словно тебе всё в новинку, словно всё время всё нужно переосмысливать заново, и никакие соглашения ничего для тебя не значат, но нормально жить так не получится…»

«До этого момента у меня была самая нормальная жизнь», – настаивал Он, демонстрируя полное незнание собственной жизни, граничащее с дерзостью или легкомыслием. А может быть, Он просто стремился, как обычно, заставить её объяснить, в чём для неё, для неё и для большинства смертных, состоит нормальность. Но у Лот в тот день не было желания переосмысливать понятие нормальности (на самом деле, именно благодаря её непреклонности они и продвинулись вперёд). Она сделала вид, что обиделась: «Как ты можешь говорить, что твоя жизнь всегда была нормальной! Какой угодно, только не нормальной!» Он ответил: «Ну, слушай, не преувеличивай!» Он сказал это своим особым альмасельясским[31]31
  Альмасельяс – муниципалитет Испании, находится в Каталонии, в провинции Лерида.


[Закрыть] говором, который не вязался с Его церемонными старомодными манерами испанского кабальеро и делал Его ещё менее реальным. Она спросила:

«Короче, тебя хоть что-то связывает с реальным миром?»

Тогда Он сказал, что да, и предоставил доказательства.

* * *

Комета ей объяснил, что Он, например, не только госслужащий, но раньше вынужден был давать частные уроки, чтобы зарабатывать на жизнь, как и любой студент. Он был женат. Было время, когда Он занимался огородом и плавал каждое утро. В самом деле, разве есть что-нибудь более реальное, чем брак и частные уроки? Уж не говоря о конкурсе на государственную должность[32]32
  В Испании, чтобы занять государственную должность, как правило, должность сотрудника государственной администрации, нужно пройти сложный конкурс, состоящий из нескольких этапов.


[Закрыть], реальном до тошноты. Выращивание моркови и ежеутренний заплыв ей показались тоже чрезвычайно реальными, хотя и более поэтичными и, как следствие, более подозрительными. В целом, однако, Он скорее убедил Лот.

Но ненадолго. Вскоре она заметила, что предоставленные Им доказательства, хотя и не были ложными, но оказались далеко не полными. Всегда находился какой-нибудь друг, жаждущий дополнить картину, и ничто не увлекало этих друзей сильнее, чем обсуждение прошлого Кометы. Так Лот узнала, что в университет Он ходил в клетчатых тапочках и с нестриженной бородой и что, несмотря на малопривлекательный внешний вид, Он влюбил в себя самую красивую на факультете блондинку со скандинавской внешностью. Она была очень красива, и друзья так и называли её – Красотка, что само по себе говорит о том, насколько она была неотразима. Что касается брака, то он действительно женился (на Красотке), также верно то, что после того, как они пять лет встречались, брак продлился всего несколько месяцев, потому что Комета был склонен считать домашний очаг своеобразным перевалочным пунктом. И они развелись, оставив друг о друге самые лучшие воспоминания и навсегда сохранив дружбу. Он действительно был старшеклассником, да, таким же реальным, как любой другой пятнадцатилетний подросток, который едет учиться в большой город. Но с некоторыми особенностями. Например, мог обклеить комнату в общежитии как Сикстинскую Капеллу, или тратить все выдаваемые ему деньги не на еду, а на орхидеи, чтобы дарить их в «Лисео[33]33
  Большой театр «Лисео» (кат. Gran Teatre del Liceu) – оперный театр в Барселоне.


[Закрыть]» певице жанра lieder, от которой был в восторге. Из-за этих орхидей Он страшно похудел и чуть не умер от голода (потому что умереть от жажды было бы для Него непростительной ошибкой). Также Он, в самом деле, давал частные уроки. Но и они были странными: Он преподавал математику девочке из одной любопытной барселонской семьи, платившей ему астрономические суммы. За Ним приезжал водитель, а потом Его отвозили домой, словно Он был ценным и незаменимым сокровищем, нуждающимся в защите этой семьи. Что касается того времени, когда Он на самом деле «был женат», но неофициально, Он и впрямь занимался такими домашними делами, как уход за огородом, но Его долгие философские беседы с помидорами на грядках, под луной, были не похожи на обычные разговоры с растениями. Что касается плавания, оно также не походило на то, как это делает большинство смертных. Он плавал только в одиночестве, что было легко осуществить в огромном и старинном особняке Его жены. Уж не говоря о Его стиле плавания: было похоже, что Он, словно невесомый, выскальзывает из воды, возможно, из-за лёгкого, «аэродинамичного» строения тела. У Него было огромное количество женщин, которых Он из галантности (или плохой памяти на такие вещи) не упоминал и даже не помнил, но рядом с Ним всегда находился кто-нибудь, готовый по-дружески напомнить Ему об этом.

Сейчас Он отвергал весь этот юношеский романтизм, как не носил больше клетчатые тапочки на улице: Он эволюционировал в сторону строгого стиля, в котором хорошие классические туфли были непременным элементом, в какой-то мере стал верен классицизму во всех сферах жизни, но был способен в любую секунду снова сойти с ума и совершить революцию в самый неожиданный момент.

И стоило ли в таком случае тешить себя надеждой, что Он по собственной воле покинет этот пленительный мир, в котором жил со свободой клошара, с щедростью кабальеро, с террористической прямотой Диогена и при попустительстве любивших Его людей?

* * *

Лот задавала себе этот вопрос всякий раз, когда мечтала, что однажды Он решит спуститься в партер. И вот наконец Он сказал «да». Конечно, для неё Он мог бы научиться быть реальным; в конце концов, она – женщина, хотя и со странностями, а женщины, как известно, хотят сделать реальным всё, к чему прикасаются. Он сказал ей «да» в спальном вагоне по пути в Галисию. Они сидели одни в купе и пили вино, когда Он пообещал ей это или нечто подобное. Она понимала, что это торжественное обещание, так как знала, насколько Ему претило играть чувствами людей. И потому что хорошо знала его. Иначе, возможно, усомнилась бы в правдивости Его слов, потому что уже несколько минут спустя Комета высунул голову в окно и пел в звёздной ночи: «Que me ha pillao, que me ha pillao (¡que me ha pillao!) el carrito del helao…[34]34
  «Она меня застала врасплох…» (исп.). Испанская народная песня, дана в слегка искажённом виде.


[Закрыть]». Девушки, проходившие по перрону, остановились послушать чистый и мощный тембр его баритона, который доносился из освещённого окна в тишине железнодорожной станции где-то в Кастилии. В ночи Комета потрясал бокалом как орифламмой[35]35
  Французское королевское знамя, штандарт пурпурного цвета с вышитым золотом пламенем.


[Закрыть], реющей над полем проигранной рыцарями битвы.

«Que me ha pillao!» – подвёл Он итог. Девушки были молодые, симпатичные, и, так как он никогда не врал, то выразил им своё восхищение и объявил, что мгновенно влюбился. Одна из девушек приблизилась к нему, и пока поезд понемногу набирал ход, Он с таким чувством поцеловал её, что Лот подумала, что это какая-нибудь давняя подруга. «Ты их знаешь?» – спросила она, когда Он наконец просунул голову внутрь и закрыл окно. «Нет», – ответил Он, глубоко удивлённый тем, что нужно кого-то знать, чтобы признаться ему в самой пламенной из мимолётных влюблённостей.

Безусловно, Лот начинала понимать, что ни Он, ни она никогда бы не стали целоваться в подобающий момент или пить за то, что решили разделить жизнь друг с другом. Она, думавшая прежде, что хотела подобных вещей, понимала, что ей нравится, что ничего не происходит так, как ей думалось и как она представляла себе по фильмам. Сцены вроде той, что произошла в поезде, Лот нравились. Ей нравилось, что сцена, когда Он наконец сказал «да», завершилась пылким восхищением красотой двух незнакомок. Ей так нравилось то, как Он самым естественным образом мог олитературить каждый миг, что она снова задумалась, хорошо ли пытаться направить Его жизнь по общепринятому пути. И Лот снова отложила свой план: она может подождать, ведь она боялась, что от любого изменения опьянение может пройти.

Она была пьяна любовью, которая не убывала, пьяна незнакомой радостью. Комета чудесным образом исправил её жизнь, прогнал дурные мысли из головы, вытащил из хаоса, из путаницы, из тени, из безрассудства. Благодаря Ему она вошла в мир, где безрассудство, наоборот, было спасением и придавало сил для новых невероятных свершений (ну, держитесь!), где всё неясное освещалось лучами рассудительности, а тень становилась неотъемлемой составляющей света, который бы без неё не сиял. Комета вытащил её оттуда и научил уйме вещей.

Но как Он её вытащил?

Он не сделал ничего, чтобы вытащить её.

Комета никогда ничего не делал!

Или лучше сказать так: всегда казалось, что Он ничего не делает и ни на что не влияет. Он обладал шармом человека бездействующего. Человека размышлений, который, среди прочего, размышлял об истине и твоих поступках, а потом обсуждал их с тобой, и этого было достаточно, чтобы научиться важным вещам. Человека, который с сократической иронией разрушал умозрительную наивность без тени самонадеянности…

Вот таким-то образом он и вытащил её оттуда… но откуда? Откуда Он её вытащил, если она уже и не помнит, где была до того, как познакомилась с Ним?