Текст книги "Человек слова"

Б2
Глубокий, как корень

Автомат ждёт, когда наступит восемь, чтобы обзвонить друзей. Она не одна, с ней её семья. Какие-то люди входят и выходят. Агенты, врачи, друзья-врачи, которые помогают с документами, поскольку считается, что человек должен умереть по месту прописки: иначе это всё усложняет. И это хорошо. По крайней мере, мне нравится, что в такие моменты всё усложняется. На мой взгляд, хорошо, что появляется много дел, которые оттягивают момент и связаны с Ним, например, подумать, кому из друзей-врачей ты можешь позвонить в пять утра, чтобы он подписал тебе свидетельство, если не хочешь, чтобы всё усложнилось ещё больше. И тогда, если повезёт, тебе, возможно, удастся отвлечься и не заметить мгновение, когда они выносят Его (через три двери счастья, которые мы открывали каждый вечер, когда Он возвращался домой: внутреннюю, наружную и калитку). Парадоксальный момент – какие-то чужие люди выносят Его из Его собственного дома.

Само тело не важно. Ни когда его сразил «удар», ни когда мне это подтвердил врач скорой – ни разу у меня не возникало потребности броситься к любимому, прижаться к нему, голосить и повторять его имя, завывая от боли. Я по-средиземноморски не сдержана в проявлениях чувств, и мне всегда представлялось, что в подобной ситуации моя реакция была бы именно такой. Но всё совсем не так, и это меня удивляет. Удивляет, думаю, то, что Его больше нет, нет внутри тела. И внушает глубокое уважение, словно любое проявление нежности было насилием: Он не может увернуться от моих поцелуев и разозлиться (что нередко случалось, когда из-за моих страстных и неловких объятий с Его вилки падал анчоус, который Он собирался отправить в рот), не может воскликнуть с притворным раздражением: «Ну какая же ты неуклюжая, а! – и с пафосом добавить: – Кайрос, кайрос!» (очевидно, по-гречески это означает «дар вести себя подобающим образом», и очевидно, что у меня его не было).

Думаю, что мне ещё хочется избежать (хоть я и не знаю, как долго остывает тело) воспоминаний о холодной коже. Только не это, потому что однажды я прикоснулась к лицу одной женщины, очень дорогой мне, через несколько часов после её смерти и так никогда и не смогла забыть тот холод: воспоминание о её холодной мраморной щеке навсегда вытеснило все воспоминания о щеке живой, которую я целовала тысячи раз. И теперь я не хочу, чтобы что-либо замутнило моё такое чёткое ощущение текстуры и температуры Его кожи, всегда горячей, Его прикосновений. И не хочу, на всякий случай, почувствовать ничего другого, что могло бы стереть эти живые воспоминания. Хочу навсегда запомнить ту его температуру тела. Поэтому иногда я поднималась в Его спальню и очень осторожно целовала Его. И даже этого я теперь не могу сделать, потому что, по закону (а автоматы всегда соблюдают закон), когда кто-то умирает, не будучи официально прописанным в том месте, где он умер, должен прийти судмедэксперт, и до его прихода ничего нельзя трогать, ведь вдруг это было убийство, например.

Поэтому мы внизу, на кухне. На улице всё ещё темно. В предрассветной мгле можно разглядеть розы сквозь окно над раковиной. А плющ пока не видно, он скрыт в темноте. Всё утро входят и выходят люди до тех пор, пока розы и плющ не становятся видны отчётливее. Кухонное окно, розы и плющ отмерят окончание ночи и будут единственным свидетельством течения времени. Периодически у меня в голове будто срабатывает механизм: «Она забудет Его, она забудет Его, она забудет его». (Я о своей дочери, о ком же ещё?) «А ты разве забыла папу?» – спросил у меня П., который потерял отца в пять лет. «Ты забыла своего папу?» Я не отвечаю. «Она забудет Его. Она забудет Его. Она забудет Его», – твердит автомат. Но моё подсознание изо всех сил кричит, что нет, нет, нет, она Его не забудет.

«Нет» тому, что есть. «Да» тому, чего нет.

Мой папа умер так же, одним осенним днём и без предупреждения. Мне было восемь лет. Я пришла в магазин моих родителей на Рамбла Ферран и обнаружила, что он закрыт. Мама всегда говорила мне: «Не задерживайся, когда выходишь из школы, потому что мы закрываемся в половину второго». Я увидела закрытую дверь. Прекрасно помню, как не могла поверить в это. Я посмотрела на часы: неужели опоздала? Нет, до половины второго оставалось ещё пятнадцать минут. Возможно, что часы отстали, и пока я не отрываясь смотрела на них, пытаясь догадаться, что не так и почему мои часы показывали одно время, а дверь – другое, вдруг появилась соседка, которой было поручено отвести меня домой к друзьям нашей семьи. Я не могу припомнить картинок. У меня совершенно отсутствует визуальная память. Должно быть поэтому, когда мне удаётся вспомнить хоть какой-то образ, он остаётся со мной навсегда. И должно быть поэтому, когда я иду по Рамбле, и мой взгляд случайно падает на вокзальные часы, они всегда показывают четверть второго. Потому-то я никогда не смотрю на них, а если мне нужно узнать время, то спрашиваю у прохожих.

Я задаюсь вопросом, забудет ли наша дочь вид дождливой улицы, на которой Он на протяжении многих лет ждал её после прогулки с друзьями. Ей нравилось видеть Его постепенно приближающуюся высокую фигуру в глубине зелёной улицы, Он всегда поднимал вверх руку с газетой, чтобы поприветствовать нас, а она бежала, чтобы обнять Его, и забиралась к Нему на руки. Не знаю, забудет ли она ту зелёную улицу, где её отец и Его друзья провели своё счастливое детство, полное приключений и всевозможных историй, улицу, где её отец столько раз учил её кататься на велосипеде и водил на футбольное поле в самом её конце. Не знаю, забудет ли она ту странную октябрьскую ночь, в которую ушла из дома в четыре часа. И если бы не скрипка, я уверена, что её визуальная память не запечатлела бы никакого особенного образа. Скорая ехала в абсолютной тишине, малышка её не слышала. Но она внезапно обернулась и увидела улицу, залитую оранжевым светом бесполезной скорой помощи. Из-за скрипки.

Автомат, когда плющ за окном был уже хорошо различим, начал звонить друзьям, чтобы известить их. Любопытно, что меня начало тошнить от слова «да». Потому что они всё повторяли и повторяли «нет». Есть и те, кто не отрицает: они молча принимают удар. Говорят, например, «Я сейчас приеду», или растерянно спрашивают: «Что?» Но все остальные повторяют «нет» много раз подряд, на разные лады. Не веря («ты издеваешься надо мной», «очень смешно»); отказываясь верить («не могу поверить в это»); реагируя спонтанно, не думая. В общем, всевозможные варианты «нет», на которые автомат, отвечает разнообразными «да», ровно противоположными. И если кто-то трижды с надеждой говорит «нет», то я отвечаю тремя безнадёжными «да». Так всегда бывает при внезапных смертях. А когда они не внезапны, собеседник обычно не говорит «нет». Он говорит: «Ну вот». Или: «Ёлки-палки…» Но когда ваш собеседник просыпается субботним утром со своими планами, и они вдруг радикально меняются, он, естественно, говорит «нет». Мы никогда не потеряем веру в силу слов (без сомнения, огромную, но не безграничную). Один из них сказал мне «нет» восемь раз. Я сосчитала. Уж что-что, а считать автоматы умеют.

Жизнь в морге начинается утром. Она напоминает мне писательские вечеринки, хотя тут нет ни шампанского, ни канапе, потому что в этой стране еда в таких случаях – дурной тон. Как и на литературных встречах, тут все собираются группками и ты можешь примкнуть к какой-нибудь их них или побыть один. Некоторые бродят в одиночестве целый день. Бродить одному по моргу не так обидно, как на коктейльной вечеринке. Кто-то не виделся много лет. Одна моя подруга спросила про его друга: «Кто из них Г.?» – «Вот тот брюнет», – ответила я, махнув в его сторону. «Что-то я не вижу никакого брюнета. Ты имеешь в виду – вот тот седой?» И тут я понимаю, что он и вправду совершенно седой, и все эти годы я не замечала этого.

* * *

В какой-то момент подруги советуют мне позвонить дочке, потому что если она догадывается, что с папой что-то случилось, ей нужно услышать мой голос. Мой обнадёживающий голос. Одна подруга подслушивала наш разговор, чтобы убедиться, что мой голос достаточно обнадёживающий, и сказала мне потом: «да, ты неплохо справилась». Да, справилась. Я говорю ей: «Малыш, папа в больнице, и ему очень плохо. Я заберу тебя завтра, хорошо? Ты, главное, не волнуйся». «Ага! Как же не волноваться, если мой самый любименький папочка в больнице?!» Она сказала «самый любименький», ей очень нравятся превосходные степени. И думаю, что она, повесив трубку, продолжит играть в принцесс с Е. и заливаться своим звонким смехом, в который её отец влюбился с первого же дня в отёле Хэфэй, когда ему удалось впервые рассмешить её.

Потом кто-то передаст мне, что она сказала подружке: «Мне кажется, мой папа умер. Потому что я пошла поцеловать Его, а Он лежал тихо-тихо». Она и сама скажет мне об этом. Я просто остолбенела. Когда она успела сделать это? (Она никогда не выходила из дома без поцелуя). Когда она успела? Сколько всего произошло, чего я не видела, не слышала, не контролировала, как солнечные лучи, которые никак не поймаешь рукой?

* * *

Льёт дождь. Льёт, не переставая, как при Потопе, семь дней и семь ночей. Наступает вечер, пора запирать дверь. Не хочу, чтобы день заканчивался. Ужас перед завтрашним днём, ужас от пробуждения с чувством, что всё это был просто ночной кошмар, – и понимания, что всё случилось на самом деле. Меня, по крайней мере, такое чувство посещало после каждого болезненного события в жизни. Удивительно, но на этот раз всё по-другому. Впервые я не проснулась на следующий день с мыслью о том, что это был просто ночной кошмар. Глубокий сон не смог вырвать меня из реальности. Я так и не смогла забыть, что мой кошмар реален. Мне вдруг подумалось, что именно так пронзает тебя изнутри кинжал несчастья: до самого сердца, глубокий, как корень, и даже самый крепкий сон не может избавить тебя от осознания того, что произошло. Я просыпаюсь, и всё по-прежнему. Только бесконечное отчаяние.

Слова, слова, слова. Его друзья произносят похоронные речи. Красота слов завораживает. Можно умереть от благодарности. Не хочу, чтобы день заканчивался. Сегодня день борьбы с отчаянием – словами. Раньше похоронами и свадьбами всегда занимался Он. Он терпеть не мог того, что священники несут такую чушь, а иногда и откровенную ересь. Часто их толкование текстов Евангелия выводило Его из себя. Я не понимала, зачем он слушает. «Зачем ты слушаешь? В церкви никто этого не делает. Кто слушает-то?» Он считал, что это неуважение, и, каким бы ни был атеистом, не хотел его проявлять. Это вообще было Ему свойственно. Он всегда слушал. Разумеется, на похоронах глупости говорят не только в церкви. А что вообще творится на похоронах! Поскольку строгих правил нет, глупости становятся ещё более отвратительными, потому что иногда даже самое искреннее сочувствие может пролиться потоком липких пошлых слов.

Но тут другой случай. Все слова светлые, глубокие, искренние. Их произносят друзья из трёх разных миров, в которых Он жил. Целых три мира Его друзей. Это разные речи, их говорят с разной интонацией, и я их смакую, как изысканное блюдо, которым хочется наслаждаться не переставая. В словах Он присутствует даже сильнее, чем если бы был здесь физически, напряжённо, резко, чрезмерно. Его чрезмерность. Последняя чрезмерность. День, когда отсутствие становится сильнее присутствия. Больше она никогда не проявится так сильно.

Поэтому я хочу оставаться здесь.

Но это невозможно.

А дождь всё льёт и льёт.

Я не узнаю кладбище и даже не помню, как мы добрались. (Может быть, это потому что льёт как из ведра). Я знаю, что здесь неподалёку есть ангел из белого мрамора. Я много раз видела похожие или совсем такие же скульптуры в разных местах, но именно этот мне кажется необычайно красивым, словно высеченным с огромной нежностью грубыми ударами ножа. Он спит глубоким вечным сном, и всегда кажется, что роза вот-вот выпадет у него из руки и в следующий раз уж точно окажется на земле. Но нет, когда ты возвращаешься, она на прежнем месте. Мама заказала его для отца. Слово «заказала» не очень удачное, потому что мама никогда ничего не заказывает и никому ничего не поручает. Не сомневаюсь, что она стояла за спиной скульптора до тех пор, пока он не создал ангела её мечты. Она всегда говорила: скульптора очень растрогало, что разрушилась молодая семья, и поэтому ангел получился таким прекрасным (я, как всегда из духа противоречия, считала, что она преувеличивает, пока сама не заметила, как необычна эта скульптура). Каждый год мы приходим сюда. Только поэтому кладбище мне знакомо. Но сегодня это совсем другое место. Разве я была здесь? Ничего не узнаю. Дождь стеной, пока я в машине. Дальше – пламя.

После похорон меня ждёт вдохновляющая программа. Я говорю «программа», потому что теперь, как никогда ранее, мне следует планировать каждую секунду своей жизни (ни секунды без дела, ни секунды без дела), следует каждую минуту знать, что делать. А сделать нужно вот что:

1. Пообедать с подругами.

2. Встретиться с его родными.

3. Забрать дочку, потому что сейчас она дома у моей подруги, и сказать, что больше она не увидит папу. Никогда больше.

Пункт первый. Всё проходит без происшествий. Подруги стойко поддерживают меня. После обеда они не хотят уходить, хотят проводить меня в ресторан, где уже собралась Его семья. «Да ну, это просто пройти по улице, до конца. Мне нужно начинать тренироваться», – говорю я. «У тебя ещё будет время потренироваться, не обязательно начинать сегодня», – говорит Мл. Но я, верная принципу «чем раньше, тем лучше», настаиваю на своём и прошу, чтобы они вернулись в Барселону.

Пункт второй. Ресторан, где обедает Его семья, в конце улицы. Идти по ней трудно. Но я пока под анестезией, и в итоге добираюсь без происшествий. (Я думала, что это будет намного сложнее, но нужно всего лишь делать один шаг за другим). Как только вхожу, чувствую тёплую атмосферу, которую Его родные умеют создать везде, где они оказываются, и которая придаёт сил. Подходят люди, которые нас знали. Внезапно один из знакомых здоровается и, не зная, что сказать, произносит: «Я тебя видел по телевизору». (Что?) Ну, здорово. Он видел меня по телевизору, идиот. Чувствую подступающую тошноту, ни от чего – бедняга просто не знал, что сказать. Потом этот комментарий станет лишь одним из многих, услышанных мной от людей, которые не могут найти слов, столкнувшись лицом к лицу со смертью, но сейчас я чувствую ужасную тошноту, ни от чего и от всего. Иду за дочкой.

Пункт третий. Дочка играет в принцесс с Э. и М., детьми моей подруги. С ней, матерью двойняшек, мы дружим с детства. Мы познакомились в школе, когда нам было лет семь. Когда умер мой отец, я перестала говорить. Я и раньше была застенчивой, но с тех пор я начала вести себя если не совсем как аутист, то очень похоже. Я не могла говорить, мне становилось страшно, когда кто-то обращался ко мне, а поскольку я ни с кем не разговаривала, вероятность того, что и со мной больше никто не заговорит, увеличивалась. Подруга вытащила меня из этого. Она тоже была стеснительная, но не настолько. Однажды она сказала мне что-то, не помню точно что, но это должно было вытащить меня из тьмы, так и вышло. Тогда-то и началась наша дружба, которая длится до сих пор (уже сорок лет), и могу точно сказать, что именно тогда я вдруг заговорила. А сейчас моя дочь болтает без умолку с дочерью моей подруги и беспечно играет, счастливая и беззаботная. Даю ей ещё поиграть. И ещё. И ещё.

В машине, пока едем домой, тишина. Ни о чём не спрашивает. «Пиуликс, ты в порядке?» Говорит, что да. Но ни о чём не спрашивает.

Мы ехали втроём по этой дороге ровно месяц назад. После ужина с моей подругой и её детьми на нас внезапно обрушился жуткий ливень. Через несколько минут все машины вокруг нас остановились посреди улицы Академии, и люди выходили, чтобы толкать их, потому что вода поднялась до верха колёс. Мы испытывали эйфорию от этого приключения. Мы с дочкой, Он – нет. Нам пришлось поехать по бульвару Ронда, чтобы выбраться из наводнения. «Классное приключение!» – восклицала дочка, когда мы добрались до дома, и я повторяла то же самое. Он, немного раздражённый нашим восторгом, сказал, что мы могли бы там застрять, или, что ещё хуже, нас могло бы смыть в реку и оттуда в море, а может, и в океан, кто знает. «Дорогой, ты всегда преувеличиваешь!» – сказала я ему. «А в какой океан мы бы попали?» – с любопытством спросила дочка. «У вас нет инстинкта самосохранения, вы – несознательные». «Конечно, но ведь нам было так здорово!» – воскликнула она, пока мы бежали за Ним с полотенцем, чтобы вытереть насухо и покрыть поцелуями, от которых Он демонстративно уклонялся, потому что не хотел, чтобы Его целовали две легкомысленные дурочки.

Сегодня совсем другое приключение. Уже никогда не будет того великолепного ощущения, что «все целы и невредимы и это главное», которое возникает, когда все члены дружной семьи в безопасности, а снаружи творится нечто немилосердное и ужасающее. Сейчас ужас внутри, он поселился там, наверное, навсегда. Я должна постараться не дать ему разрушить сердце моей дочери. Это важнее всего. Первый шаг: сказать ей. Я ждала, что она сама спросит, но она молчит. Вообще-то, так даже лучше. Мне кажется, нехорошо говорить об этом в машине, сидя за рулём спиной к ней. Подожду до дома, скажу в нашей комнате. Когда я была на несколько месяцев старше её, меня, в четверть второго, отвезли к друзьям родителей. Я оставалась у них пару дней. Бесконечных. Мне сказали, что родители уехали в путешествие. Это показалось мне странным. Ноябрьским воскресным вечером друзья, у которых я гостила, и из дома которых мы на всякий случай не выходили (думаю, чтобы какой-нибудь знакомый случайно ничего мне не рассказал), привезли меня домой. Закончился последний день тревоги и страшных предчувствий. И мне не терпелось вернуться домой, единственным, что меня беспокоило, было моё колючее шерстяное платье. Когда мы приехали, все предчувствия сразу исчезли: в доме повсюду горел свет и изнутри слышались голоса. Помню, как я спросила друзей родителей, которые меня привезли: «У них праздник?» Не знаю, представляла ли я уже в то время, что такое «вечеринка-сюрприз», и не потому ли вечеринки-сюрпризы всегда мне казались ужасной глупостью. Так или иначе, они мне не ответили, потому что внезапно открылась дверь, и мама мне сказала, что папа-на-небесах-и-мы-его-никогда-больше-не-увидим. Предчувствия, эйфория, освобождение и страшная весть. Это как с томографией: предчувствия, эйфория, освобождение и страшная весть.

«Папа-на-небесах-и-мы-его-никогда-больше-не-увидим».

Фраза была в точности такая. Я никогда её не забуду. Также как не забуду колючее шерстяное платье, стрелки на часах и братьев моего отца: через какое-то время после того, как мне сообщили новость, они пошли со мной покупать настольную игру Гейпер, которую мне всегда хотелось, но потом мы поняли, что в городе всё закрыто, потому что было воскресенье.

Что касается фразы, я всегда думала, что моя мама её репетировала много раз, потому что она произнесла её, как автомат. Помню, что «никогда больше» мне показалось преувеличением, не может быть, чтобы «никогда больше». Кажется, помню, что она произнесла её быстро. Думаю, ей кто-то сказал, что чем яснее, тем лучше. И я репетировала, сидя в машине. А вдруг, как и я, она запомнит эту фразу на всю жизнь. У нас нет небес, которые бы так пригодились. Зато есть погреб, полный детских воспоминаний, где покоится прах семьи, рядом со зреющим в бутылках вином, забродившим уксусом, удочками и другими приспособлениями для ловли рыбы, с которыми связано много личных историй. Но сейчас ей всё это не нужно. Надо будет выдумать какое-нибудь место, похожее на небеса. Скажу ей, что Он умер, чтобы она сразу поняла, чтобы не запутать её. О небесах мы ещё поговорим. Пока я паркую машину, она меня спрашивает, наконец, жалобным тоном: «Папа в больнице? Потому что если он в больнице, то когда мы уедем в понедельник, он не сможет поехать с нами!»

Я произношу точно те слова, которые и думала произнести. Ни одним больше. Ни одним меньше. Когда она слышит слово «умер», на её лице появляется подобие улыбки, то ли от недоверия, то ли от ощущения «большого приключения». Конечно, она думает, что я преувеличиваю. Это звучит как что-то нереальное, огромное, до того грандиозное, что она не может плакать, и пришедшее, возможно, из тех сказок, которые ей так нравятся. Через несколько секунд она заливается слезами. Плачет так надрывно, что отдашь что угодно, лишь бы никогда это больше не повторилось.

Лучше вспомнить, например, что несколько минут спустя, пока мы вытирали ей слёзы, она сказала: «Что мы будем есть? А то вдруг Он забрал с собой все сковородки и кастрюли». Сковородки и кастрюли очень важны для неё (ей нравилось смотреть, как Он готовит), ей всегда хочется есть («Когда я стану большой, мы с папой будем готовить для тебя»), и для меня это хорошо («а ты будешь только мыть посуду, как королева»), что кто-то думает о выживании, сейчас, когда не хочется жить. Я умею готовить только овощи, бульоны и отбивные. И мыть посуду. Я всегда верила в распределение обязанностей, и мы очень чётко их делили, никогда не делали одно и то же без надобности. Он водил по магистралям, я – по городу. Он готовил. Я мыла кастрюли. И так во всём.

«Тебе нужно будет научиться готовить», – в её словах проявляется тот восхитительный практичный инстинкт, который проявляют дети в самый нужный момент.

Она забывает. Отвлекается. Снова плачет. Снова отвлекается. Но мы ещё не закончили с новостью. Она парит над её головой, но пока не приземлилась. В какой-то момент она говорит: «А почему ты сказала мне, что папа умер»?

Нужно начинать всё с начала. Она хочет подменить смысл сказанного, но я не могу этого допустить. Она хочет подменить смысл сказанного точно так же, как я пыталась, сделать это с врачом скорой (два варианта: либо это метастазы, либо защемление; на самом деле лишь один – защемление). Также и она мне говорит: у тебя два варианта, вестница, – либо Он в больнице, либо ты меня разыграла. Я вижу, что Он не в больнице, тогда объясни, почему ты так жестоко надо мной пошутила.

«Почему ты сказала мне, что папа умер?»

Нельзя давать передышку.

«Потому что это так».

Кажется, что она приняла этот ответ, но через несколько минут вновь спрашивает, а я вновь отвечаю:

«Потому что это правда».

Она спросит меня ещё только раз. И всё.

Прошло уже несколько дней, и я сейчас здесь, под защитой ночи, как и под конец каждого дня. Сегодня я добилась успеха. Вместо того, чтобы бездумно щёлкать пультом, я смотрю «Другие» Аменабара. Но включаюсь только на сцене, где слуга появляется из мрака и говорит одинокой молодой матери: «Сеньора, не хотите ли чашечку чая?» Как телега увязает в болоте, как шип втыкается в горло, так фраза «сеньора-не-хотите-ли-чашечку-чая?» медленно врезается мне в голову, как осколок, и после этого я уже не чувствую боли. Просто чувствую, как останавливается фильм, останавливается длинная ночь. Всё останавливается.

Так лучше, главное, чтобы не наступало адское проклятое утро.