Текст книги "Куплю маму для сына. Дорого"

Глава 10

Стол, покрытый белоснежной льняной скатертью, кажется мне жертвенным алтарем. И приборы начищенные так, что аж слепят, брать в руки неохота. Я не голодна, а может это просто от нервов у меня скручивает желудок в тугой узел. Или от молчаливого взгляда хозяина дома, сидящего прямо напротив меня, во главе проклятого капища, заставленного корзинами с хлебом, сырными тарелками, икорницами и прочими атрибутами очень богатой жизни. Воздух пахнет ошеломительным кофе. Вот за него я пожалуй продала бы кусочек души.

– Мама, ты не будешь меня кормить? – тихий голосок Тимоши заставляет меня вздрогнуть. Смотрит на меня глазами испуганными. Ему тоже неуютно и непривычно.

Ястребов откладывает в сторону серебряный нож, которым до этого мазал масло на хлеб. Смотрит теперь выжидательно.

– Мы же договорились, что ты взрослый, – я улыбаюсь одобрительно, показываю малышу на яйцо в красивой подставке. – Ты ведь любишь яички?

– Я не знаю, – таращит глазенки мой малыш. – Бу меня кормила всегда растертым супчиком и суфле. Не люблю суфле, – шепчет он. Яйцо его интересует. Но больше пугает, как мне кажется.

– Тогда будем пробовать. Бери его в руку, вот так. А теперь бей.

– Бить? За что? А мы читали с Бу, что из яичек цыплята появляются. Я если стукну яичко, то могу случайно птичку обидеть, – шепчет Тимоша. Алексей Романович молчит. Ни слова, ни вздоха. Гробовая тишина. – Ма, нельзя никого обижать. Нельзя. Биться нельзя. Нельзя. Нельзя.

– Конечно нельзя, родной. В этом яичке нет птички. Я тебе потом расскажу почему. Но зато оно полезное для семилетних мальчиков. В нем много белка. Давай, смелей.

– Рита, вам не кажется, что ребенка надо учить этикету и пользованию приборами? – прерывает молчание отец Тимки. – Например яйцо…

– Ребенка надо учить быть ребенком. Мы в детстве об лоб били яйца. Это было весело.

– Поэтому ты такая твердолобая? – он снова щурится. Но сейчас не страшно, даже как-то уютно, что ли.

– А еще в семь лет дети должны уметь самостоятельно есть, играть, умываться, улыбаться. Но главное их умение – умение быть счастливыми детьми, – игнорирую я издевку про мой лоб. Хотя в чем-то он прав. Я твердолобая и упрямая. Так и моя мама мне говорит.

– А я сам сегодня умывался, пап. И мама сказала, что я молодец. И мы пойдем играть в футбол сегодня. Представляешь? – радостно ерзает на стуле мой мальчик. Мой. Странно.

– Бей яйцо, – приказывает отец сыну. – Раз мама сказала.

– А как? – мальчик смотрит на своего отца, как на бога. Как на высшее существо. И мне не по себе становится, словно я вмешиваюсь, разрушаю это хлипкое равновесие между сыном и отцом.

– Прямо об стол, как сказала… – Алексей Романович запинается на полуслове. С трудом проталкивает, – мама.

Тимка стукает по столу куриным зародышем робко, будто боится, что его за это ругать будут.

– Смелее, – подбадриваю я, – это даже весело. Сейчас съедим яйцо, запьем его какао и… Кстати, дорогой, нам нужен мяч, и краски с альбомами, и еще куча всего. А еще, нам нужен ты…

– Что? Дорогой? Хс… – в голосе хозяина плохо прикрытое недовольство. А в глазах…

– Я думала ты тоже захочешь поиграть в футбол с сыном. Это вообще-то мужская игра, – улыбаюсь, из последних сил борясь с желанием отвести свой взгляд от полного недоумения взгляда Ястребова. Он сжимает нож до побеления в костяшках. И он растерян.

– Ух ты, папа, смотри. Яичко сломалось.

– Теперь его надо очистить. Вот так, – снимаю скорлупу с белка, аккуратно, вместе с Тимошей. Маленькие пальчики неумело отковыривают крошечные кусочки.

– Получается. У меня получается. Папа, смотри, – шепчет сокровище. А у меня слезы наворачиваются. Он совсем крошечный, беззащитный, такой трогательный в своей наивности.

Нож с грохотом летит на стол. Ястребов отодвигает стул, так, что кажется проломит пол. И Тимка сжимается снова. И мне хочется взять чертов нож и метнуть в этого ледяного болвана, может быть тогда из скорлупы пробьется росток человечности, которая, как мне показалось все таки иногда проглядывает в этом странном мужчине. Да нет, все таки, наверное, показалось.

– Ты молодец, – словно гром в горах, грохочет Ястребов. Странная похвала. Какая-то абсолютно безумная. – И вы молодец, Рита. Простите. Но мне пора на работу. Напишите список нужного, вам все доставят. И, дорогая, на будущее, я сам буду решать когда и что мне делать.

– Я вас обидела? Простите, – без тени раскаяния говорю я, не сводя глаз с хозяина. Он не зол, он… Я даже не знаю, как описать, то что вижу. Он будто в панике, словно ест сам себя заживо. И сердце мое колет противная тонкая игла жалости. Хотя кто я такая, чтобы жалеть небожителя?

– Мама, это так вкусно. И какао. Ух ты. И никто не пихает ложку мне в рот, когда я не хочу, – Тимоша рушит повисшую в воздухе тьму, заполняя ее радостью. – Я никогда не пробовал.

– Тебя не тошнит? – задумчиво интересуется Алексей. – Бу, это мой сын, не подменили? – поворачивается он к няне, застывшей на стуле, рядом с Тимошей. И кажется она все время молчала и боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть что-то, чего все очень долго ждали. – Тишка-Тихоня.

– Немного, – мой мальчик вдруг бледнеет и начинает сползать со стула. Будто кто-то нажал на кнопку, чтобы его сломать. Тишка-Тихоня. Ротик его открыт в немом крике. Я подхватываю легенькое тельце. Он снова смотрит куда-то в пустоту. Прижимаю к себе, покачиваю. Бу бросается к нам, но Ястребов взмахом руки ее останавливает, не сводя глаз с меня и своего сына. А я словно плыву в темноте к точке света. И тут сейчас существуем только я крошечный малыш.

И тоненькие ручки вдруг обвивают мою шею. И снова в мир возвращаются цвета и краски.

– Три минуты, Бу. Всего три, – шепчет Ястребов. – Когда в прошлый раз была терапия, какой рекорд был?

– Десять. Вы видите? А я что вам говорила, – улыбается няня.

– Вы ничего мне не хотите объяснить? – сиплю я. От страха у меня дрожат поджилки. – Что за чертовщина тут происходит?

Тимоша в моих руках расслабляется, смотрит на меня удивленно.

– Сейчас вы его пугаете, Рита. Бу, забери мальчика. Мама права. Нам надо поговорить, – смотрит прямо мне в душу Синяя Борода.

Глава 11

– Теперь ты поняла, почему я требую называть моего сына только полным именем? – Ястребов спокоен, но это только видимость. Этот жесткий человек умеет прятаться за масками, теперь я это поняла.

– Вы… Да как вообще вам в голову пришло показывать мне ваши изощренные эксперименты над маленьким несчастным ребенком? Три минуты чего? Его мучений? Это страшно долго, вы слышите? Что за адские вы твари? – я задыхаюсь. Готова его растерзать сейчас, слепну от боли малыша, которая передается и мне, вместе с его страхом и атакой паники. – Вы просто… Вы даже не монстр, вы что-то большее. Самое темное нечто, которое я только встречала в своей жизни.

– Я обычный человек. И три минуты – это время приступа. Длительность, которая с момента вашего появления в жизни мальчика стало в три раза короче. Поверьте, это не долго, в сравнении с деястью минутами лютого ужаса, – морщится Алексей Романович. – Просто я показал вам то, что вы должны были увидеть, чтобы понять, почему вы тут. Вы знаете, что такое триггеры?

Я молчу. Схожу с ума от того, что не вижу Тимошку, и не знаю, что сейчас с ним. Я его чувствую, он совсем рядом. И ему страшно.

– Конечно знаете, Маргарита. Вы ведь по первому образованию медик. И вы видели, что происходит с мальчиком. Но с тех пор, как вы появились в его жизни он очень изменился. Каким то чудом вы интуитивно связаны. Вы будто одно целое. Я имел возможность наблюдать это слияние. Ощущение, что вы забираете на себя часть страха Тимофея. Ну, или… Для моего понимания это не очень доступно. И еще вы знаете, что не уйдете отсюда. И не потому, что я закопаю вас под миндальным деревом, как вы себе нафантазировали, хотя иногда есть желание. Я держать вас не стану, даже заплачу хорошо за то, что попробовали. Но вы останетесь, потому что…

– Я не могу оставить мальчика, – хриплю я. Каждое его слово впивается в мою душу острым ледяным осколком, прорастает, пускает корни. Он прав.

– Ну вот, я в вас не ошибся, – улыбка на лице хозяина не самодовольная, даже мягкая. – Вы будете прекрасной матерью.

– Что случилось с Тимофеем? Что его так испугало и сломало? – задаю вопрос. И смотрю как тает проявление нормальной эмоции в облике Ястребова. И он снова ледяной, как айсберг в океане, губящий огромные корабли. Меня он сокрушил даже усилий не прилагая. – Вы сказали, что нам надо поговорить. Так говорите, черт вас возьми. Я должна понимать, что пережил ребенок. Что такого произошло в его коротенькой жизни, что так на него повлияло? Я хочу… Я хочу его укрыть от всего, если вы не можете. Мне не нужно было показывать сегодня бесчеловечных экспериментов над крошечным мальчиком. Можно было просто объяснить.

– Послушайте, Рита, вы поэтому бросили карьеру врача, которая шла в гору, и теперь прививаете котят? Не смогли видеть страдания каждодневные, ведь так? Специальность, которую выбрала ваша мама для вас оказалась непосильной ношей, а вы привыкли подчиняться маме. Точнее спорить с ней считаете бессмысленным. Потому и живете чужую жизнь. Жизнь вашей мамы, это ведь она мечтала о полученной вами профессии? Котят тоже жалко, но вы не видите, что происходит с ними после того, как из купят. Я ведь прав? Вы даже ветеринаром не стали, хотя выучились. А потом испугались, когда вам старого пса на эвтаназию принесли. Жалость – дурное чувство. Оно затмевает разум, не позволяет видеть то, что нужно. И тому псу было бы лучше, наверняка без боли. Но мы переживаем только то, что видим и чувствуем мы. И ваше милосердие по факту совсем не доброе.

– Жалость и милосердие – никогда не были пороком или грехом, – у меня кружится голова. Он знает обо мне все. Наверняка даже цвет моих трусов, натянутых под чертов халат. Это напрягает и пугает. Он знает обо мне все, а я о нем…

– Лишние знания – многие печали, Маргарита. У моего сына расстройства психики, вызванные пережитым в детстве стрессом. Этого достаточно, для того, чтобы понимать зачем вы здесь. Острые посттравматические расстройства у детей не лечатся медикаментозно. Психологам не удалось пробить броню, наросшую на душу моего мальчика. Поверьте, их сонм был. Дорогих, облеченных титулами. Но ни один из них не добился за два года того, что вы сделали за несколько суток.

– А зачем я здесь?

– Просто дайте Тимофею то, что ему нужно – любовь и ощущение нормальности. И выполняйте правила дома. Это единственное условие, – машет рукой хозяин, давая мне понять, что разговор наш закончен. Ни о чем разговор, если честно. Не проливающий света ни на один мой вопрос, который рвет мой мозг в лоскуты. – А я свое обещание выполню.

– Вот именно, что ощущение. Вы себя слышите, вообще? Мы ребенка обманывает, дарим ему иллюзию, которая в один прекрасный момент лопнет, как мыльный пузырь, и сделает ему еще больнее.

– Не сделает, потому что… – я знаю, что он хочет сказать. Больнее уже некуда. Но Ястребов ловит несказанные слова, вдыхает судорожно в себя, и снова превращается в небожителя. Сидит за дорогим столом красного дерева, словно каменная статуя, смотрит сквозь меня. – Вы свободны, Рита. Да, скажите Бу, чтобы дала вам телефон, позвоните родным, чтобы не волновались. И еще, напишите список. Думаю, вам неудобно будет играть в футбол в этом халате, и кстати, вам он идет. Я бы посмотрел даже на это действо.

– Обрыбитесь, – бурчу я себе под нос. – И если это флирт, то очень фуфловый. Я давно не ведусь на нелепые подкаты. Учтите, у нас отношения только рабочие.

– Я это учту. Но можно было не предупреждать. Я давно не пристаю к женщинам в спортивных костюмах. Что-то еще? – я мнусь на месте. Он меняется так странно, как морской день. То айсберг, то просто уставший человек, на плечах которого, кажется, даже не плиты каменные, а целая планета, то черти смешливые в глазах, которые меняют этого мужчину настолько кардинально, что кажется передо мной другой совсем человек.

– Но ведь Тимоша понимает, что я не его мама. Как вы объясните ему…

– Он не понимает. Есть понятие в психиатрии «Симптом избегания». Он не помнит ее лица, и общения с матерью тоже не помнит. Замещает воспоминания. Вы сейчас для него та, кого он сам создал в своем подсознании. Вы его мама. А теперь, простите, мне надо работать.

– Кроме телефона мне нужен компьютер, доступ в сеть, и верните мне мой мобильный, который у меня забрала охрана.

– Это абсолютно исключено. Для мультфильмов, учебы и развивающих игр у Тимофея есть планшет, с ограниченным доступом и родительским контролем. Вся обслуга сдает телефоны, когда приходит. Эти условия прописаны в контракте. Телефон вам выдаст Бу, только для связи. В нем забит номер для срочной связи со мной. Но… Звонить мне можно только в кранйем случае. Но, у вас будет один свободный день. Условно свободный, Тимофей должен быть с вами круглосуточно. В вашем распоряжении в этот день будет машина с водителем и охраной. Так же Бу должна быть с вами. Она знает, как поступать в ситуациях подобных сегодняшней.

– А вертухаев с собакой вы ко мне не приставите? – кривлюсь я в улыбке. Хотя с трудом сдерживаю рвущийся наружу гнев. – Тюрьма, конечно, комфортабельная, но все равно тюрьма. Прогулки тоже по расписанию?

– Боже, вы еще и по фене ботаете? Нет, простите, не будет вертухаев, но где гулять вам покажет ваша помощница. И расписание занятий с учителями она вам выдаст. Тимофей на домашнем обучении.

– То есть территория замка тоже не вся доступна простым смертным? Алексей Романович, вам не кажется…

– Мне кажется, что ты слишком остра на язык и навязчива, – он снова рычит, мечет глазами молнии. Похоже, расстройство то у папаши тоже колосится буйным цветом. Вот это я попала. – Свободна.

Свободна. Вот только свобода эта пахнет как-то страшно и дурно. Странная свобода в комнате с розовыми стенами.

Глава 12

На кровати навалены пакеты, украшенные логотипами таких фирм, в сторону которых я и смотреть боялась. С зарплатой продавца зоомагазина позволить себе такой роскоши я не могла. Даже и дотрагиваться до даров нет желания. Но халат и вправду не лучший наряд для игр с мальчиком.

Вытряхиваю ворох дорогущих тряпок на кровать. Тот кто заказывал эту роскошь, предусмотрел даже белье, сотканное из тончайшей паутины кружев, кажущихся чем-то воздушно-эфимерным. Костюм спортивный я оцениваю сразу. Бежевый, из натурального хлопка, со вставками цвета пыльной розы. Несколько трикотажных топов, носки, кроссовки. Даже крошечная напоясная сумочка.

Одежда садится на мое тело, словно влитая. Интересно, как они так с размером угадали? Можно подумать ее шили специально на меня. Или же меня выслеживали специально, чтобы затащить в этот дом.

Тихий стук в дверь отвлекает от созерцания собственной персоны в огромном зеркале, занимающем половину стены. Какой же была настоящая хозяйка этого будуара, этот вопрос мучает меня с тех пор, как я заняла ее место.

– Войдите, – говорю тихо, чтобы не напугать малыша, который скорее всего ждет за дверью.

– Можно? Рита, Тимофей нервничает. Вы позволите его привести? – Бу мнется у порога, отводит глаза. Ей стыдно? Но за что? – Простите. Маргарита, за сцену в столовой. Я не…

– Главное, что с Тимошей все в порядке, – выдыхаю я. – И, конечно, пусть он бежит сюда. Я соскучилась страшно, – ни капли не лгу я. Когда моего мальчика нет рядом, у меня ощущение, что я лишилась какой-то части себя. Будто ампутировали что-то, душу например.

– Вам нравится?

– Что? – что она имеет в виду, эта странная няня?

– Я говорю одежда… Размер я правильно подобрала?

– А, так это вы. Очень классно все. Но как? – с трудом давлю из себя улыбку.

– С ваших вещей просто взяла размеры. Ну и заказала подобную вашей одежду. Надеюсь, что угадала.

Ну конечно. Черт, какая я дура. Уже нафантазировала себе черте что. А все так просто. Нет никаких подводных камней.

– Спасибо, – выдыхаю я, не свожу взгляда с приоткрытой двери. Там за ней мой Тимошка. Крошечный и испуганный. Я его присутствие чувствую физически.

– Остальные покупки доставят чуть позже. Так же хозяин приказал взять у вас список нужного для игр и занятий. И еще, вот телефон.

Мне в руку ложится допотопный кнопочный мобильник. Надо же, я думала таких уж и не бывает.

– Вы можете делать в день один звонок. Разговоры прослушиваются. Упоминать имена живущих в этом доме категорически запрещено. Обсуждать – так же. В случае нарушения разговор прервут и мне придется забрать у вас телефон. Встречи с вашими родственниками обговариваются заранее с хозяином. Естественно они должны происходить вне особняка господина Ястребова и только в моем присутствии. Рита, это правила. И я…

– Я все понимаю. Так где мой мальчик? – перебиваю я приставленную ко мне соглядатайку.

– Я тут, мама, – словно маленький вихрь врывается мой мальчик, обвивает меня крошечными ручонками своими, и я забываю обо всем на свете. И даже о дурацких правилах, и о няне, смотрящей на нас с Тимошкой напряженным взглядом. – Мне папа мячик принес. Сказал, что в него играл самый известный футболист. И что это какой-то «ратипет». А еще, папа меня похвалил. Ты слышала, прямо сказал, что я молодец. Мы пойдем же играть? Да? Да? Да?

– Раритет, – треплю Тимошку по взъерошенным волосикам, рассматриваю мяч, зажатый в его руках, расчерченный чьей-то размашистой подписью И точно знаю, этому футбольному мячу нет цены. Слишком уж громкое имя на нем выведено. – Конечно пойдем, но сначала… Няня Бу, прикажите, чтобы кровать Тимофея перенесли в эту комнату. И стремянка же есть в доме?

– Что вы задумали, Рита, – напрягается Бу. Нет, она не злится. Она боится. И боится она за меня? – Это плохая идея, без разрешения…

– Я мама, ведь так? – приподнимаю бровь, вопросительно гляжу на мою помощницу.

– Да, моя мамочка. Ты моя мама. Я это знаю, – выпятив вперед губку, шепчет мой Тимка. – самая присамая настоящая. Бу, делай как сказала мама.

Он похож сейчас на отца, даже ножкой притопывает. Копия. Как капелька, выпавшая из огромного бушующего океана. И в глазенках васильковый власть и приказ.

– Да, хозяйка. Что-то еще? – повинуется Бу, но в ее взгляде паника.

– Еще я бы хотела ознакомиться с домом.

– Только с этим крылом. На территорию хозяина путь закрыт, – сейчас голос няни непререкаем. – Всем закрыт. Даже прислуга у каждой части дома разная. Доступ в северную часть дома запрещен. Вы меня услышали, госпожа Маргарита? После прогулки кровать маленького хозяина будет стоять в вашей комнате. Стремянку я спрошу, но… Вы скажите что нужно, для этого в доме есть обслуга.

– Я сама хочу. Спасибо, няня Бу. Тимофей, беги одеваться, – улыбаюсь, хотя мне хочется орать и бегать по потолку. Куда я попала? Что там в том северном крыле такого, что хранится в такой тайне? Я же с ума сойду в этом каземате розовом.

– Сам? Я сам должен одеться? – таращит глазенки малыш. – И прямо носочки, да?

– Конечно, ты же взрослый, – ободряюще улыбаюсь я нечастному ребенку. – И не забудь маечку.

– Я одену мальчика, – делает шаг вперед Бу, но я ее останавливаю.

– Он сам оденется. А потом мы исправим его ошибки. Вы меня поняли? Тимоше семь, у него нет навыков, соответствующих этому возрасту. И он сейчас должен учиться, – Тимка, ты знаешь где лежит твоя одежда?

– Да, конечно. Мамочка, я потом папе скажу, что сам одевался. Он меня опять будет хвалить. Точно будет. Бу, ты же папе скажешь, что мама мне разрешила? Да же? Ух ты.

Я провожаю взглядом фигурку малыша и жду отповеди от насупившейся Бу. Но она молчит.

– Я ведь права, – шепчу я, хотя уже совсем не уверена в своей правоте.

– Да, наверное. Я просто еще никак не привыкну, что он ожил. Месяц назад Тимоша лежал пластом, кормили мальчика через зонд. Поэтому хозяин принял решение о пансионате. Там и вправду его на ноги поставили. Но только на ноги, внутри он был неживым.

Я слушаю и не знаю, что сказать. Не верю? Но когда я встретила Тимошку он и вправду казался замороженным изнутри. Да и зачем этой странной женщине мне врать?

– Что с ним произошло, Бу. Мне надо знать. Я должна понимать, с чем имею дело. Кто так выломал этого малыша?

Няня снова скрывается в панцире. Сжимает губы в нитку. Это не ее тайна. И я ее понимаю. И понимаю так же, что не добьюсь от нее ни слова. Она верная как солдат. Верная этому дому и его страшному хозяину.

– Маргарита. Я покажу вам двор и место, где можно гулять и играть. Хотя там трудно ошибиться. Территория, куда вам нельзя, огорожена.

– Ваш хозяин так прячется от сына? Или он превращается в оборотня в полнолуние. Какое еще объяснение может быть тому, что его малыш, который нуждается в отце, живет как отшельник в собственном доме? – я снова злюсь. И нервничаю, потому что не знаю, что там с Тимошей уже целых пять минут, хотя и понимаю, что ему надо дать хоть немного настоящего детства и самостоятельности.

– У мужчин могут быть желания, потребности и пороки, которые не стоит видеть ребенку, – ровно говорит Бу. Врет. Слишком уж взгляд у нее прямой и отрешенный. Ага, конечно, пороки, такие, что надо прятаться за железной дверью от собственного сына. Значит Ястребов еще и извращенец. Наверняка на его части пыточные с ваннами наполненными кровью девственниц. И потайные комнаты.

– Я вас поняла. Будете играть с нами в футбол, Бу? – хихикаю я, выпав из своих фантазий о Ястребове в костюме Дракулы, того из старого кино, который в мышь летучую оборачивался.

– Мама смотри, – слышу звонкий голосок, прежде чем вижу Тимошу, появляющегося в дверном проеме. С трудом сдерживаю смех, аж губы поджимаю. Тимка одет во все, кажется, что нашел в своем шкафу. – Правда я здоровско нарядился.

– Очень, – говорю серьезно, гляжу на Бу, которая тоже улыбается, как мне кажется с гордостью. – Только мы же будем бегать. А так ты вспотеешь. Сейчас я тебе помогу оставить только то, что нам очень надо. И пойдем.

– Бегать? – Гордость на лице малыша сменяется страхом. – Я упаду. И мне будет больно. Мама, больно. Больно…

– Спокойно, милый, – у меня все внутри сжимается. И Бу делает стойку, словно охотничья собака. Паника, она висит в воздухе удушливой пеленой. – Тимофей, тебе не будет больно. Никогда. Я не позволю. Ты меня слышишь?

– Слышу, – малыш сипит, но смотрит на меня осознанно. – Мама, ты не позволишь, чтобы мне было больно.

– Конечно. А еще расскажу, как сама падала. И мама мне коленки мазала зеленкой. Знаешь, как щипало. А потом даже красиво было. Падать не больно, ну если только чуть-чуть.

– Правда? – в глазенках малыша столько доверчивости. Я прижимаю его к себе. Что же с тобой случилось, Тимошка?

– Абсолютная. Все мальчики и девочки падают, без этого нельзя вырасти. А ты уже большой. Сам одеваешься. Тебе понравится играть в футбол. А падать буду я. Я же буду вратарем.

Губки Тимки трогает улыбка. Кризис миновал. Я чувствую, как разжимаются ледяные тиски, сжимающие мое сердце. И Бу расслабляется.

– Рита. Это чудо, – шепчет няня.

Нет, это совсем не чудо. Это любовь.