Текст книги "Яд персидской сирени"

Потом долго рассматривала себя в зеркале. Стояла нагая и рассматривала, задерживая взгляд на коротких бесцветных волосах, на бледном невыразительном лице, на опущенных плечах и маленькой груди…

Она попыталась улыбнуться, что далось ей с трудом. Не усмехнуться криво и угрюмо, а улыбнуться. Не получилось. Губы не хотели растягиваться в улыбку. Она растянула их пальцами. Улыбка получилась неприятной и жалкой. Она убрала пальцы; улыбка исчезла, и лицо снова стало угрюмым. Это я, сказала она себе. Я вернулась… домой? Да, я вернулась домой. Это мой дом. Меня долго не было, а теперь я вернулась. Я разучилась улыбаться. Я худая, я старая… сколько мне? Двадцать пять… кажется. Я старуха. Резкие морщинки в углах губ, морщинки в углах глаз. Сухие губы… бледные. Ей показалось, она заметила седину на левом виске. Нагнулась к зеркалу, присмотрелась. Показалось. Бесцветные короткие пряди, торчащие уши. Хороша. Интересно, здесь еще остались альбомы, где она с отцом, с мамой… где-нибудь? Или тоже на свалке, рядом с Ритой и Славочкой…

Мысли ворочались вяло. Она зажмурилась и помотала головой. С силой взъерошила волосы, подергала себя за мочки ушей…

…В шкафу висела одежда: серое закрытое платье, клетчатая черно-серая юбка-клеш, две блузки – белая и коричневая, обе с короткими рукавами. На полке – черный свитер и пара футболок, черная и бордовая. Татка достала платье, подошла к зеркалу. Старушечий фасон, старушечий цвет. И слишком велико. Она повесила платье обратно. Сняла с вешалки юбку и белую блузку. Стояла перед зеркалом, рассматривала себя. Юбка тоже великовата, блузка… Она расстегнула верхнюю пуговку, потом еще одну, потрогала выпирающие ключицы. Оторвала ценники…

…Володя постучался. Вера закричала: «Входи!» Он вошел. Вера причесывалась перед зеркалом. В синем платье без рукавов, с ниткой жемчуга на шее, в легких домашних туфлях цвета незрелых оливок.

– Ты красивая, – сказал он, обнимая ее. – Женщина моей мечты.

– Где она? – Вера дернула плечом, сбрасывая руки мужчины.

– У себя в комнате. Что ты собираешься делать?

– Не знаю. Поищу новое заведение, они дали адреса. Черт, раньше надо было думать, все сразу навалилось…

– Ты думаешь, нужно?

– Ты же видел ее! – Вера повысила голос. – Она же никакая, даже говорить разучилась. Она опасна, еще пожар устроит. Я не собираюсь держать в доме психопатку. Кроме того, она воровка. Пока присмотрит Света, а потом… посмотрим.

– Света ее знает?

– Нет, она у меня три года всего. Как она тебе? Сказала хоть что-нибудь? Между прочим, это была ее комната.

– Ничего не сказала. Стояла, озиралась. По-моему, она даже не заметила, что я ушел.

– Господи, за что мне этот кошмар? – простонала Вера. – С Пашей возись, теперь с этой…

– Ты бы не торопилась.

– Я не буду жить с ней в одном доме! – отчеканила Вера. – Я ничего не забыла, понимаешь? И отцу никогда не прощу.

– Понимаю, чего уж тут. Все образуется, не бери в голову.

– Надеюсь.

– Кстати, вы с ней похожи, не близнецы, конечно, но что-то есть.

– Не выдумывай! – с досадой сказала Вера. – Мы с ней совсем разные!

…Они сидели за парадным столом в гостиной. Большие японские тарелки с веткой сакуры – маленькие розовые цветочки – Верины любимые; хрустальные бокалы, высокие стаканы для воды. Копченое мясо, сыр, паштет, квадратики хлеба, ломтики помидоров на листьях салата. Красиво и несъедобно – парниковые помидоры отвратительны. Вера поморщилась – зачем эта помпа, можно было и на кухне. Володя хороший парень, но ничего не понимает, простоват.

Молчание затягивалось, пауза становилась неприлично долгой.

– Это твой муж? – вдруг спросила Татка, подняв глаза на Веру. – А где Паша? – Голос у нее был сиплый.

Вера и Володя переглянулись.

– Паша в больнице, – сказала Вера. – Ты его помнишь?

– Помню. Что случилось?

– Авария. Он в коме уже несколько месяцев.

– Он поправится?

Вера пожимает плечами:

– Врачи не знают. Говорят, делают все, что могут.

– Врачи… – бормочет Татка. – Они всегда делают то, что могут, и даже больше.

Фраза повисает в воздухе. Вера, раздувая ноздри, смотрит в тарелку. Володя вскакивает и хватает бутылку вина, преувеличенно бодрым тоном приглашает не стесняться и накладывать… Паштет свежайший, мясо, сыр! Такой хлеб только в одной лавке. А потом горячее, говорит он, сюрприз. Язык проглотите, девчонки, обещаю!

Вера с трудом подавляет раздражение: да что ж он так суетится!

– А тетя Тамара… – Татка запнулась.

– Мама умерла два года назад.

Молчание в ответ. Эта дрянь даже не сказала что-нибудь приличествующее случаю, что-нибудь вроде: «Ах, как мне жаль, земля пухом, царствие небесное…

– Я хочу на могилу папы. Можно?

– Конечно, – поспешил Володя. – Я тебя отвезу.

– Спасибо.

– А теперь горячее! Фирменное блюдо, старинный семейный рецепт.

Он убегает на кухню. Они молчат, прислушиваются к звукам из кухни. Хлопает дверца буфета, он появляется с блюдом в руках. Ставит в центр стола, торжественно объявляет:

– Плов с креветками, курагой и изюмом! Под красное винцо. Прошу!

Глава 3. Обживание. Память

За открытым окном – светлая ночь. Земля остывала, от нее поднимался легкий невесомый туман. Сверху смотрели звезды. Благоухала персидская сирень. Ни движения, ни ветерка. Черные пятна деревьев, пепельные тюльпаны на длинной клумбе перед окнами. Татка вспомнила, что днем они белые и желтые. Она сидела на подоконнике в одной ночной сорочке, поеживаясь от ночной свежести. Вспоминала. Через это окно она сбегала из дома по ночам, мчалась в молодежный клуб… как он назывался? Она напрягла память… черт! «Крэйзи маус»![1]1
  «Crazy mouse» (англ.) – «Сумасшедшая мышь».


[Закрыть] Ну да, «Крэйзи маус», и ребята, фрэнды Визард, Шухер, Бэмби, Дихлофос, Попса, Мекс… Спетая компания, один за всех, все за одного. И она, Татка-циркачка.

Визард – нервный, с тонкими чертами лица, тату-художник, воспитанник детдома; Шухер – тощий, длинный, с большим приветом, но классный программер, из родных – одна бабка, в прошлом партийный босс, фельдфебель в юбке, раз-два левой, глубоко преданная идеям, державшая внука в ежовых рукавицах. Бэмби – круглая, глупая, хихикающая от шуточек Визарда девочка из приличной семьи, кравшая деньги из маминой сумочки; Дихлофос – страшно худой, молчаливый, говорили, у него туберкулез, оба родителя – законченные алкоголики; безголосая Попса пела в ночных клубах и подрабатывала проституцией; умный Мекс, студент-историк, вытаскивал всю команду в поле, заставлял ковыряться на вспаханных полях, выгребая кусочки керамики, объяснял: это гребенчатая, это ямочная, видите, узоры как от вдавленного гребня, а тут просто ямки? Черная глина – наша местная, глей. И белая, экспорт, с юга. Даже на пляже он увлеченно разгребал песок – на кромке воды и берега, куда река вымывала черепки, старинные бусины, иногда монеты. Они валялись на песке весь день, пили пиво, а то и водку – в основном Дихлофос, – и играли в карты. Им было интересно вместе, таким разным и непохожим друг на дружку. Мекс сортировал находки, аккуратно упаковывал их в полиэтиленовые пакеты, рисовал маркером дату и место.

Однажды с подачи Дихлофоса и скуки ради они ограбили продуктовый ларек, вынесли четыре бутылки тошнотворного пойла и несколько пачек печенья. Дихлофос сгреб несколько некрупных бумажек, нечаянно забытых под стойкой. Удирали под полицейскую сирену, летели врассыпную, кто куда. Собрались минут через сорок в парке, как было уговорено заранее, упали на траву. Хохоча и перекрикивая друг дружку, устроили разбор полетов и пришли к выводу, что грабеж – дело занятное и не очень страшное. Главное, вовремя свалить. Дихлофос открыл бутылку, они пили по очереди сладкое липкое пойло, потом Бэмби затошнило, и ее с хохотом потащили в кусты…

Визард был ее парнем, единственным, у кого был постоянный заработок и собственная комната в коммуналке, обломившаяся ему от приятеля, загремевшего на нары всерьез и надолго за вооруженный грабеж.

Денег им, разумеется, не хватало, и Татка таскала из дома шмотки, которые сбывала Попса… однажды украла золотой браслет тети Тамары. Крик стоял страшный!

Визард был самым взрослым – ему было двадцать три. Немногословный, спокойный, ироничный… Лидер. Татка иногда оставалась у него на ночь, прекрасно понимая, что ее ждет дома. Он планировал открыть студию на пару с одним знакомым, даже название придумал: «Викинг». Партнер договорился о кредите, Визард выставил на продажу свой байк.

Они лежали на старой раздолбанной кровати, любили друг дружку и мечтали…

В какой-то момент их компания стала разваливаться. Умер избитый какими-то отморозками Дихлофос, родители увезли Бэмби за границу, от греха подальше – после того, как их замела «контора» за пьянку в парке. Ничего страшного не произошло, прочитали мораль и отпустили, ну еще покошмарили предков. Тетя Тамара слегла с высоким давлением, Вера обозвала ее приблудой и шлюхой. Татка помнит ее лицо, перекошенное от ярости, губы, выплевывающие ругательства. Тогда она толкнула Веру, и та страшно закричала…

Шухер после третьего ограбленного ларька испугался и «завязал», стал их избегать, объясняя, что у бабки больное сердце и она все время плачет. Он что-то бормотал, в глаза не смотрел, выглядел диковато, и Татка решила, что он слетел с катушек окончательно.

А потом… А потом она застукала Визарда в постели с незнакомой бабой. Взрослой незнакомой бабой! Татка помнит, как потемнело в глазах, как она закричала, как закричала женщина в постели… Потом она стояла с ножом, а Визард в крови лежал на полу; захлопали двери, прибежали люди, какой-то амбал скрутил ей руки, и она закричала от боли…

Дальше Татка не помнит.

Таскали всех. Визард умер в больнице от трех ножевых ран спустя два дня. Тетя Тамара не выходила из своей спальни, ей вызывали «Скорую» по нескольку раз на дню. Она сидела под домашним арестом, ожидала психиатрической экспертизы. Дождалась. Уж лучше бы в тюрьму…

Она вдруг спрыгивает с подоконника, бежит к стенному шкафу, распахивает дверцу. Внизу она прятала коробку от обуви с фотками их компании. Черно-белыми, от Шухера – он неплохо фотографировал, косил под профи, объяснял, что черно-белые – это искусство: светотень, четкость и вообще выразительнее, чем цветные. Шухер не расставался с камерой, щелкал все подряд… где-то он теперь? Шухер плакал навзрыд, он любил Визарда. Они с Таткой пересеклись случайно на допросе…

Татка понимала, что коробки в шкафу нет, что фотки скорее всего тоже на свалке или давно уничтожены, но она так явственно видела эту коробку, синюю, с красивой надписью на крышке… надеялась на чудо: а вдруг!

Коробки в шкафу не было. Татка постояла босая у шкафа и вернулась на подоконник. Сидела на подоконнике, упираясь подбородком в коленки, смотрела на пепельный лунный сад, вдыхала надрывное благоухание сирени под окном, вспоминала. Грызла ногти – была у нее такая неприятная привычка…

Глава 4. Бессонница

– Ты спишь? – спросил Володя.

– Не могу уснуть. Черная полоса… Всю голову себе сломала, не знаю, что делать.

В спальне было темно; слабо светилось длинное окно в частых переплетах рамы; правая створка была распахнута, впуская одуряющий запах персидской сирени.

– А что тут можно сделать? По-моему, не все так страшно, не накручивай себя. Татка не буйная, тихая, как трава, будет сидеть у себя в комнате… только не забывай кормить таблетками.

– Знаешь, я ее не узнаю, она теперь совсем другая… Была буйная. Стала… сам видишь какая.

– Может, это не она? – пошутил мужчина. – Ты рассказывала, что она бунтарь, скандалистка, воровка. Здорово ее привели в чувство. Семь лет не кот начхал. За убийство столько же дали бы, а то и меньше, отмазали бы.

– Ага, и так сплетни по городу, мама почти не выходила и не брала трубку, я взяла академотпуск. Сестра-убийца! Как вспомню… ужас! Позорище! Нас сделали чуть не наркоманами, содержателями притона… а я тогда уже встречалась с Пашей, пожениться хотели. Пришлось отложить. Уж лучше психопатка, чем зэчка.

– Ты говорила с ней, она хоть понимала, что наделала?

– С ней говорить бесполезно, это не человек, это животное. Подлое, жестокое, дурное животное. Тварь. Она ничего не помнила, была не то пьяная, не то похуже. И подружка такая же – проститутка, и дружок – алкоголик не то с туберкулезом, не то со спидом. Была еще одна, прибилась по малолетству, из приличной семьи, так ее сразу увезли куда-то с глаз долой. Соседи убитого парня, он постарше был, говорили, что у него постоянно пьянки были, они вызывали ментов. Малосемейка, там контингент знаешь какой? А эти даже для них были слишком. Там и драки были, и поножовщина.

– Как же она попала в их компанию?

– Она всегда была безбашенная, с ней один отец справлялся. Когда он умер, она пошла вразнос. Может, назло нам, она нас ненавидела. Мы устроили ее в закрытую школу, она несколько раз сбегала, пока ее вообще не турнули. Из дома тоже сбегала. Мама пыталась что-то делать, упрашивала, требовала, лишала карманных денег, запирала, наконец. Так она удирала через окно, представляешь? И теперь снова эта обуза! Тут с Пашей ума не приложу, что делать…

– Не нагнетай, все образуется, – сказал Володя примирительно. – Мы вместе, пробьемся. Она не представляет опасности, по-моему, она сломана, овощ. Даже говорит с трудом, заметила? А Паша… Твой доктор виляет, тянет с тебя… знаем мы эти номера. Нужно забрать его домой, наймем сиделку, получишь право подписи. А он будет себе лежать в своей комнате, никому не помеха. Главное, удержаться на плаву.

– А если он придет в себя?

– Говорят, в коме лежат годами. И потом… всякое ведь может случиться, правда? Его перекроили заново, на нем живого места нет… такие долго не живут.

– Я ставлю за Пашу свечку, – сказала вдруг Вера. – Как иду из больницы, обязательно зайду в храм, там рядом…

– За здравие или за упокой? – ухмыльнулся мужчина.

– Перестань! И так тошно. А теперь еще эта… Слава богу, мама не дожила. Знаешь, у нее еще тот характерец был… Боец! Она и меня строила. Она была царица – крупная, статная, и характер под стать. Я иногда думаю, что отец не выдержал, сбежал из-за мамы. Они оба были сильными, а двое сильных редко уживаются. Хоть ума хватило не развестись.

– Кто была Таткина мать?

– Я видела ее всего один раз, мы наткнулись на них в городе. Мне было тогда четыре, а она с громадным животом, лицо в коричневых пятнах, идет, переваливается как утка. Беременная любовница… пошлость! Помню, с мамой истерика была, ей было бы легче увидеть отца мертвым. Они дико поскандалили. После этого он ушел. Мама называла ее девкой и подлой дрянью. Я помню, как она кричала: «Эта девка, эта подлая дрянь!» Я смотрела на нее во все глаза, я еще ничего не понимала, думала: а как же мама, а как же я? Они держались за руки. Отец смеялся, она жалась к нему. Они были счастливы. Господи, ну никакая! Я бы еще поняла отца, если бы там было на что смотреть. Так нет же! Никакая! Темноволосая, небольшая, в простеньком платье и каких-то детских сандалиях… до мамы ей было далеко, даже я, маленькая, поняла. Работала циркачкой, сломала ногу, не могла больше прыгать, сидела на кассе. Без образования, ни рожи ни кожи. Не понимаю мужиков, чего надо было? Шикарный дом, семья, друзей полгорода, поездки, праздники, и все так бездарно порушить! Отец перестал заниматься бизнесом, кое-что пришлось продать, наш генеральный, дядя Витя Лобан, друг семьи, донес, что он собирается купить дом за городом. Ездят вместе, присматривают. Он же нам рассказал, что родилась девочка и отец совсем с ума сошел, бегает, покупает подгузники и коляски, делает ремонт в новом доме.

Мама три дня не выходила из спальни, я сидела с ней, боялась, что она умрет. Держала за руку. Я не понимала, за что папа сердится на нас. Горе вошло в наш дом. Маме звонили приятельницы, доносили сплетни, сочувствовали, жалели… лучше бы оставили нас в покое. После их звонков мама лежала с гипертоническим кризом. Ненависть, обида… она желала ему смерти. Наверное, там, наверху, услышали ее молитвы, и мадам слиняла. Говорили, с циркачом, своим бывшим хахалем. Привыкла к бродячей жизни. А отец вернулся… а куда ему было деваться? Убитый, постаревший. И приволок с собой эту! Люби и жалуй, дорогая семья, вот вам новая дочь и сестра! Мама сцепила зубы и приняла, а что было делать? Но ничего уже не вернулось. Отец тосковал, для него существовала одна Татка, он каждый вечер приходил пожелать ей спокойной ночи, сидел, разговаривал… У меня была своя комната, мама настояла, не хотела, чтобы мы были вместе.

– А к тебе не приходил?

– Приходил. На пару минут. Как повинность отбывал. Они часто ссорились, мама ничего не простила, а он ничего не забыл. Я думаю, что лучше бы он ушел, честное слово…

– А почему не ушел?

– Не знаю. Сломался. Он и бизнесом перестал интересоваться, все держалось на дяде Вите, мамином шпионе. Вот уж где подлая личность! Отцов друг детства, полнейший нуль – тот держал его из глупой сентиментальности. При отце он хоть стеснялся открыто красть, а когда отца не стало, пустился во все тяжкие. Слава богу, через полгода мы встретились с Пашей, у него был диплом экономиста, собственный бизнес. Он-то и объяснил нам, что такое дядя Витя, и предложил гнать его куда подальше, но мама горой за него стояла… я думаю, она была благодарна ему за поддержку. Он был своим, она часто советовалась с ним… мне иногда казалось, что между ними что-то есть. Кстати, это он разбирался со следователями, передавал деньги кому надо, а потом нашел Татке подходящую лечебницу. Сам отвез. Паша настоял, чтобы перевести его на новую должность, представительскую, хорошо платил, но не давал ходу. Дядя Витя у нас как английская королева.

– Пашка прав, Лобан пустое место, да еще и бабки тянет. Я тут присмотрел одного паренька, на случай, если будем расширяться: хороший диплом, стажировка за кордоном. А этого старого козла нужно гнать, только место занимает.

– Мама заставила нас пообещать, что он останется. Мы тогда были уже женаты, и Паша взял бизнес в свои руки. Паша обещал.

– Жалко денег.

– Да уж. А с другой стороны, черт с ними, с деньгами. Он был маминым верным псом, возможно, ей было легко с ним. Дядя Витя не проблема, у нас другая головная боль. Ума не приложу, что теперь делать, голова кругом.

– Пробьемся, бывает хуже. Послушай, ведь их уже нет…

– Кого нет?

– Нет ни твоей мамы, ни Пашки. Я бы уволил Лобана. Старый дурак корчит из себя хозяина, отменил на днях мое распоряжение, лезет всюду. С хорошим выходным пособием, с банкетом… хрен с ним! Можно медаль повесить. Подумай.

– Подумаю. Сейчас не время. Парень хоть приличный?

– Парень нормальный, говорю же, диплом, стажировка. Я присмотрю вначале, введу в курс.

– Нам главное не потонуть, удержаться на плаву.

– Удержимся.

– Обещаешь?

– Стопудово. Все проходит, как сказал мудрец. Пройдет и это. Найдешь ей закрытое заведение, соберешь справки, отправишь по этапу. Заплатишь сколько потребуют. Это все фигня, поверь. Деньги очень облегчают бытие. Только сначала пусть подпишет дарственную. Кстати, ее мать не объявлялась?

– Я же говорила – ни разу! У таких, как она, ни детей, ни семьи. Однодневки. Удивительно, что отец купился. Знаешь, она дважды пыталась покончить с собой… там. Едва откачали. Татка…

– Возможно, это было бы лучше для нее.

– Для всех.

– Для всех. А как Пашка относился к Татке?

– Никак. Не помню. Сколько ей было… семнадцать? Соплячка! Спрашивал иногда, даже собирался навестить, я говорила: да-да, конечно, как-нибудь съездим, ее мама навещает. Ему было все равно, он был счастлив, что получил в руки компанию, пропадал на работе днем и ночью, сам знаешь. – Она помолчала, потом сказала: – Нелепо как-то все получилось…

– Нелепо. Но жизнь все равно продолжается. Помни, мы вместе. Иди ко мне!

– Проклятая сирень, у меня на нее аллергия, – пробормотала Вера. Помолчав немного, спросила: – Ты веришь в возмездие?

– Спи! – невпопад ответил Володя, прижимая ее к себе.

Глава 5. Долги наши

…Они были молодожены и все время целовались. Этот мир был словно создан для них – такой же щедрый на ласку. Тим, Тимофей (в честь прадеда) услышал от знакомого о заброшенной деревне, смотался посмотреть, с ходу влюбился и снял дом. Снял – громко сказано. Хозяйка Люба сказала: «Да живите сколько хотите! Мы с Любкой тут рядом, в другой хате». Любка была не дочь хозяйки, как Тим было подумал, а корова, по странной прихоти носившая то же имя.

– Представляешь, – сказал Тим Нике, – одноименная корова!

Деревня называлась Ломенка. Ломенка под Детинцем. Это была не столько деревня, сколько пчелиное хозяйство в прошлом, кооператив. Хотя и деревня тоже. Здесь оставалось еще с десяток-другой ульев, но держали только для себя. И столько же обитаемых развалюх под соломенными крышами, судя по пышным красным мальвам и золотым шарам вдоль тына. И несколько заброшенных – лебеда в рост человека во дворах, тусклые оконца, похилившиеся тыны. Разор и запустение. Старики ушли, дети разбежались, а пчелы одичали.

В их хате был земляной пол. Ника сбросила сандалии и прошлепала босиком через сенцы.

– Чудо! Просто чудо! – Она повернула сияющее лицо к мужу. – Тим, как ты его отыскал? Какой ты молодец!

Они снова целовались. В доме было прохладно и пахло мокрым мелом – Люба побелила печь. Печь светилась в полумраке голубыми боками. На столе стоял глиняный жбан с ромашками. С потолочной балки свешивались пучки сухой травы. Ника потянула один – на голову сыпанула труха и запахло терпко. Ой!

– Я сниму! – Нестарая еще женщина стала на пороге – полная, с загорелым лицом, босая. – Надо свежих.

– Люба, это Ника! – представил Тим жену.

– Очень приятно. – Люба вытерла руку о передник, протянула. Рука была горячая, шершавая. – Ника… Вероника?

– Вероника.

– Красивое имя. Как травичка.

– Что? – не поняла Ника.

– Травичка есть такая, вероника, с синенькими цветочками. У нас тут хорошо, увидите. Под Детинцем речка, можно искупаться. Ягоды, шелковицы вон целое дерево, дикой малины и ежевики полно. И мне веселей.

– А что, тут совсем никого нет? Не живет никто? – спросила Ника.

– Есть, но уже мало осталось. А новые не приживаются. Тут один из ваших новых, городских, лет десять назад надумал курорт строить – воздух, говорит, у вас особенный, и вода, и родники, и луга… эти… альпийские! И мед чистый. Привез ученых, они всюду ходили, воду проверяли, колодцы мерили. А зимой, говорит, можно на лыжах. Начал подвесную дорогу строить, да не достроил, передумал. – Люба простодушно рассказывала и с любопытством рассматривала жильцов: голубые глаза сияли, лицо раскраснелось. – Жарко сегодня! Пойду. Если надо чего, я тут рядом, Тимофей Сергеич знают. В пивнице молоко утрешнее, пей, набирайся сил. – Она скользнула взглядом по Нике, напоминающей подростка. – А я завтра принесу парного. У моей Любки не молоко, а сахар. И ему полезно… – Она улыбнулась. – С огорода, не стесняйтесь, берите! Огурцы уродили, зелень, горох уже есть. Сегодня под вечер приедет Мишка, привезет хлеб, сахар, чай. Жить можно. Ну, отдыхайте, не буду мешать. – Она привычно заправила выбившиеся пряди под белый ситцевый платок и ступила за порог.

– Тим, а как она догадалась? – Ника круглыми глазами смотрела на мужа.

– О чем?

– Что я… Что мы ждем ребенка?

– Догадалась?

– Ну да, она сказала: и ему полезно, и так посмотрела!

Тим пожал плечами:

– Я думал, она про меня.

Ника фыркнула. Потом сказала:

– Хорошая тетка, добрая. И какая-то… – Она озадаченно замолчала. – Какая-то несовременная, что ли. Не представляю ее в городе. И… совсем простая.

– Все деревенские такие, – сказал Тим веско. – Ты просто не знаешь. Спокойная жизнь, отсутствие стрессов, домашние животные – не какие-нибудь сиамские злюки, а настоящие – коровы и собаки. В прошлый раз я тут видел козу с козлятами. Двое козлят. Увидели меня и как начали блеять, подбежали, ножки разъезжаются. И еда без химии.

– Как это на такой райский уголок да не нашлось хозяина?

– Был же, фуникулер начал строить, да передумал, – повторил Тим, пытаясь воспроизвести интонации Любы.

Ника рассмеялась.

– Она сказала, молоко в пивнице. Это где?

Они пошарили по кухонным полкам. Пусто. Потом Тим догадался: подпол! Вход оказался в сенцах. Тим потянул железное кольцо, снизу дохнуло сыростью. Он осторожно спустился по деревянным скрипучим ступеням, щелкнул зажигалкой. Крынка стояла на большой перевернутой бочке. Неверный свет обнаружил паутину по стенам, несколько разнокалиберных бочек, пыльные стеклянные банки с темным рассолом, пыльные пустые бутыли.

– Ну что там? – Ника свешивалась сверху.

– Ничего! Нашел молоко.

– А привидений нету?

– Не видно!