Текст книги "Скитания души и ее осколки"

А колеса стучат и стучат. Неля продолжает сидеть в тамбуре. Ее ноги-палки торчат из-под задранного подола платья. Тут Люся, забрав фото у тетки с перегидрольными волосами, подошла к ней, помогла встать, отряхнула и повела к лавке. Неля слышит голос Лихаревой: «ее отец работает в органах».

– Зачем она врет, – проносится в голове Нели. Она слышит скрип двери. Не захлопнутая, она, то открывается, то закрывается и Неля с ужасом понимает, что еще немного и «этот» сбросил бы ее с поезда, и никто бы слова не сказал.

Вдруг он положил руку на плечо девочки и с недоверием, смотря в ее глаза, произнес.

– Не знаю чевой-то сразу в толк не взял. Жидовня такой быть не может. Нос не тот, не наш. И вся какая-то не наша. Не настоящая. – Он опять окинул ее взглядом, – ну прямо, куда ни глянь – сплошь жидовня.

Когда Люся с Нелей вышли на станции, Неля спросила подругу:

– Зачем ты соврала, что у меня отец работает в органах? У меня его нет.

– Пусть боятся. Надо, чтобы тебя боялись. Видела, что было в поезде?

– Да. А что за фотографию ты показывала? Откуда она вообще взялась?

Люся вынула из маленькой сумочки-кошелька, висевшей у нее через плечо, фотографию и протянула Неле. – Я никогда с ней не расстаюсь, даже сплю с ней.

Увидев снимок, Неля просто обомлела. Ей опять стало страшно. Страшно от той недосягаемости, от высоты положения. От одной мысли об этом – замирает душа.

Радостно улыбающаяся Лихарева была снята крупным планом на какой-то даче вместе с отцом в генеральской форме, обнимающим ее за плечи и… Лаврентием Павловичем Берия.

Да, членов правительства все знали в лицо. Ни раз, видно, руки мужика на демонстрациях держали древко с портретом человека в пенсне. Наверное, поэтому «амбал» так оценивающе присматривался к Неле. Что же на самом деле представляет собой эта носатая, коли ее, защищает такая девочка. Что же за штучка эта худоба, так сбивающая «с панталыку», что можно и беды не обобраться. Вот почему, он выпустил Нелю из рук, и напоследок еще раз упомянул про жидовню, которая может «навлечь беду на носатых таких, как она».

Через год, когда Лихарева не только не спала с этой фотографией, и не носила ее с собой ежедневно, Неля спросила – почему она решила с ней дружить и почему надумала защищать ее в поезде?

– Я с самого раннего детства, – ответила Люся, – знала, что каждый человек должен кого-то бояться. Я видела, как одни остерегались других, сама к некоторым относилась со страхом. Видела, как уважение и доверие к какому-нибудь человеку, определенными людьми принималось за боязнь и они уже испытывали только это чувство. Наблюдала, как многие дрожали перед отцом. Может – быть, кто-то его и уважал, но делал с таким подобострастием, что грань между боязнью и уважением стиралась. Неожиданно я попадаю в обычную школу, где многие девочки предлагают мне свою дружбу. Не знаю, почему родители определили меня в такую школу. Я начинаю дружить то с одной, то с другой. Но ничего не получается. Все что-то от меня ждут, ждут чего-то невероятного. Но его нет. Я вижу в классе девчонку: учится она неважно, ее не сторонятся, но никто и не приближает, да и сама она ни к кому не стремится. Знаю, что еврейка, а евреи всегда отличники и тихони. Здесь все наоборот. В школу приходит в синяках. Однажды услышала, как она еле слышно обругала пионервожатую такими словами, которых раньше не знала. Дома спросила: «что это значит?» Ответили, чтобы я так больше не выражалась. Так говорят ничтожные люди. Стали допытываться – от кого я подхватила ругательства. Не знаю, почему соврала. Сказала, что услышала на улице. Ты мне нравилась своей независимостью. Очень часто говорят, что тянет к своей противоположности – хорошее к плохому и наоборот.

К тому времени, я все о тебе выспросила у одноклассниц. Знала, что отца нет, живешь с матерью и бабушкой и самое главное – твой дядя работает в том же месте, где и папа. Это очень облегчало дело. Да и мама была не против нашей дружбы, когда я ей рассказала о тебе. Она даже упомянула, что давно знала хороших евреев. Еще в начале тридцатых годов маму, почти девчонкой, спасла еврейская семья от голодной смерти. Тогда она поклялась Богу, что, если когда-нибудь ее помощь будет нужна евреям, она обязательно отблагодарит за спасение. Хотя мама никогда не верила в Бога, но тут представилась довольно простая возможность выполнения клятвы. Не мешать, не мешать нам, дружить. Вероятно, считала – такое отношение к евреям помогает. Создает благопристойное мнение о вашей семье. Еврейская девочка ходит в дом генерала. Тем более ее задача упрощалась – ты была почти из того же круга, что и я. Когда же началось дело с врачами, мама тебя очень жалела, говорила, что не все евреи шпионы и убийцы. Говорила, что из такой девочки, как ты, убийца не вырастет. Что ты очень верна и предана своей стране, что очень любишь ее. Почему она тогда так думала – не знаю, но мне было этого достаточно, чтобы однажды пригласить тебя домой. Все время мама хотела тебя опекать. Почему? Не знаю. К другим евреям относилась более чем спокойно. И что с ними происходило, ее не волновало.

И в вагоне, как оказалось, Лихарева вцепилась зубами в мужика – стало жалко подругу. Ее мама «Сашенька» (как потом Неля с Люсей звали ее про себя) учила дочку состраданию к Неле. Поняла Люська, что еще немного и тот выбросит Нелю на откос. Хотела в тот момент, чтобы «амбал» испугался, чтобы боялся ее, как многие боялись отца-генерала и почти все… Лаврентия Павловича Берия.

А тогда, когда они появились на даче, привезя всего полбанки клубники, Неля опять бросилась к бабушке с просьбой, чтобы она попросила еврейского Бога – пусть они не будут евреями, Ведь евреем так плохо быть. Вот ее излупили. Если бы не Люська, выбросили бы с поезда, и никто бы не заступился.

– Он не в силах помочь, – ответила бабушка. – Он такое сделать не может. Если сделает – значит, мы его предали. А его предавать нельзя. Нельзя ему изменять.

Тогда я больше твоего Б-га еврейского знать не хочу, – закричала Неля. Ненавижу его, и еврейский твой язык ненавижу. Нечего верить твоему Б-гу. Просто его вообще нет. Никогда его не будет для меня. Только дураки, как ты, и могут верить ему.

Она впервые назвала бабушку дурой. Конечно, же, Неля все чаще видела, как бабушка молится Б-гу, но также видела, что внимать ее молитвам о более легкой жизни – он не хочет и скорее всего не может. Они продолжали быть евреями, и жилось им все труднее и труднее. Поэтому тогда слово «Б-г» и тем более он сам, перестали для Нели существовать.

К зиме 53 года бабушка уже не поднималась с постели. Дядя почти год работал в одном научно-исследовательском институте и жил у себя дома. Правда, ежедневно, после работы навещал бабушку. Все заботы о доме свалились на маму, которая кроме того, что была очень больным человеком, вдобавок, не приспособленным к жизни существом. Все сейчас у нее валилось из рук, она только охала и вздыхала, а готовить, как бабушка, вовсе не умела. Дом стал чахнуть и угасать.

Неля училась все также неважно, но теперь ее многочисленные двойки никого не трогали. Она даже не помнит, чтобы ежедневно делала уроки, настолько ее время было заполнено. В ее обязанности входили покупка продуктов, уборка в доме, время от времени надо было ставить бабушке пиявки, а главное, каждый вечер ввести бабушке шприц с лекарством в мягкое место. Уколы Неля научилась делать так, что любая медсестра могла ей позавидовать. Но тут, кроме того, что тяжело болея, умирала бабушка, случилось событие, потрясшее весь мир.

Он умер. Единственный, родной и любимый!

Неля с Люсей ревели, чуть ли не неделю. В первую же ночь сумели пробраться через чердаки соседних домов, которые Неля знала, как свои пять пальцев, в очередь, двигающуюся к Колонному Залу. Может – быть, Люся и сумела бы попасть другим способом, но генерал сам отсутствовал, а дочери велел и «носа не высовывать». Ранним утром они простились «с солнцем эпохи».

Когда же появились каждый у себя дома, им здорово попало. Даже генералу, было трудно определить, в каком месте Москвы они находятся. Конечно же, Неля считалась «подстрекательницей», но тогда именно Лихарева сказала, что «любым способом надо прорваться». Она «готова на все – лишь бы с ним проститься». После их возвращения, утром Неле позвонила Сашенька.

– Не смей к нам больше ходить, – кричала она в трубку дрожащим голосом. Как же она перенервничала, коли такие слова срывались с ее языка. – Я и так рисковала, позволяя вам дружить. Если бы не ты, она не ослушалась бы Георгия Николаевича. По такой хулиганке плачет ремень.

Сашенька что-то кричала еще, а потом, видно, опомнившись, вдруг начала всхлипывать прямо в трубку. Неля слышала в трубке, что Люся пытается перекричать мать, что Нелька не виновата. Неля слышала еще какой-то шум на другом конце провода, потом все смолкло. На слова Люсиной мамы Неля внимания не обратила, потому что беда, настигшая их, была столь велика, а слезы столь горьки, что казалось – мир должен рухнуть.

И потом Неля подспудно помнила, что в такое страшное время, когда разыгрывалось столько трагедий – обрывалась многолетняя связь между людьми, когда переставали звонить друг другу, боялись сказать лишнее слово, генеральская жена с каким-то завидным упорством зазывала Нелю в дом, давая понять, что она желанна. Даже хулиганская биография девчонки не смущала мать Лихаревой. Может она действительно что-то замаливала перед Б-гом, в которого совсем не верила. А может быть, от чего-то, через Нелю очищалась!? Этого девочка объяснить никак не могла.

И в тот момент, Неля не помнила, чтобы переживала с такой силой какое-нибудь событие, как эту смерть. И еще: глазки бабушки теперь в каком-то ожидании устремились к черной тарелке репродуктора, из которого лилась и лилась траурная музыка, и перечислялось – кто приехал на похороны и от кого посланы венки.

Ее соученицы плакали всем классом, а затем торжественно поклялись, что в память о нем будут хорошо учиться. Неля обещала учиться без двоек. Люська же поклялась, что обязательно дойдет до 10 класса только с отличными оценками и не допустит Нелиных плохих отметок. Но прошло около месяца и ученицы опять хватали двойки и тройки и никакие укоры, что это недостойно советского человека – нарушать клятву – ничего не могли сделать. Потому что, как выяснилось потом, все-таки у всех мозги разные и все одинаково хорошо соображать не могут. Правда Люся от своей клятвы не отступала и уже через несколько дней, после траурной линейки Неля сидела у нее дома. Люся занималась с Нелей по всем предметам, входящими в определение математика.

Но как за всяким горем приходит радость, так и сейчас пришла эта весть. Выпустили врачей. Они оказалось ни в чем не виноваты. Никого они не убивали, и никакого заговора против правительства у них не было. Нелиной радости, ее гордости не было предела. Словно, ее доброе имя было несправедливо опорочено, а сейчас восстановлено во всех правах. Она перестала сутулиться, ходила с высоко поднятой головой и чему-то все время улыбалась. Теперь, где бы она не оказывалась: в очереди ли, в троллейбусе, просто на улице, лишь только ее уха касалось произнесенное слово «врачи», она обязательно вмешивалась в разговоры взрослых. Однажды зайдя в галантерейный магазин за брошкой-голубем и белым шарфиком, которые было модно носить, она увидела, стоящего возле кассы брызжущего слюной мужчину и ругающего отлучившуюся кассиршу. Из его слов, выходило, что евреи захватили все места, особенно в торговле и вот теперь «стой и жди». Да и врачей на их радость выпустили, а что же «дураки были те, кто сажал».

– Да все же неправда про них раньше было, – вскипела Неля. – Все специально подстроили. Так и в газетах пишут, чтобы ввести в заблуждение советский народ.

Несогласия с ним мужчина никак не ожидал. Он же стоял никому не мешал, сам с собой размышлял вслух, а тут девчонка прицепилась с разъяснениями.

– Ты откуда взялась такая грамотная? Газеты читаешь? Хорошо разбираешься!? – его начинал охватывать гнев, что приходится с кем-то объясняться, а не утверждать свои «мысли вслух». – Значит, неправда, говоришь, была?

– Неправда. Мой хороший знакомый, один генерал, знал, что это неправда, поэтому всегда в гости приглашал, – пафосно сочились слова из ее уст.

– Ну что с этими евреями сделаешь. Чуть дашь слабинку, сразу голову приподымут и только норовят тебя в грязь втоптать.

– Что вы нервничаете? – кассирша сидела уже за аппаратом, – сейчас вмиг отпущу.

Но к окончанию восьмого класса они опять забыли, кто из них какой национальности, Это больше учениц не волновало. И вновь получали двойки и тройки. Только Лихарева от своей клятвы не отступила. Впервые Неля сдала все экзамены без троек. Принеся домой экзаменационный лист, Неля сунула его умирающей бабушке. Ей, как сказал дядя, остались считанные дни. Сделав над собой усилие, старая женщина взяла в руки лист, и некое подобие улыбки, поддернуло ее губы. Словно, почувствовав слабость бабушкиных пальцев, лист выпорхнул на свободу, подхваченный ветром, влетевшим в окно, взмыл ввысь, и, сделав сальто-мортале в воздухе, со всего размаху шлепнулся на пол. Неля нагнулась, чтобы поднять его с пола и тут же почувствовала безвольно опущенную руку бабушки на своей голове. Взглянув на бабушку, она увидела одинокую вялую слезу, катившуюся по ее лицу. Она поманила Нелю, явно прося, чтобы та приблизилась к ее изголовью. Девочка едва расслышала.

– А… ты… говорила Его нет. Он… всегда… с нами. Все сделал живым. Помни о нем.

Неля чуть не огрызнулась. Во время сдержалась. Это ж надо быть такой упрямой. Можно сказать, последние часы доживает, а делает все, чтобы утвердить своего Бога. Нет его! Нет его! Хотелось Неле крикнуть ей. Если Он такой замечательный, что же заставляет ее умирать? Никогда она в Него не поверит. Из-за Него, сколько людей гибнет, заблуждается. Она ведь об этом не раз слышала в школе.

Но ничего, конечно, не крикнула, бабушка прикрыла глаза, видно речь ей далась с трудом. Неожиданно она показалась Неле совсем маленькой и прозрачной. Девочке стало жаль ее. Сев на край кровати, она взяла безвольно лежащую восковую руку бабушки и погладила. Едва, ощущаемое слабенькое пожатие коснулось пальцев девочки. Она, бабушка, будто почувствовала, внучкино отрицание Бога и через это пожатие, вероятно, хотела передать свою веру в него.

Не успели они похоронить бабушку, как дня через два прибежала Лихарева и предложила Неле вместе с ней и Сашенькой уехать до начала занятий в тот провинциальный городок, в котором год назад Люся навещала родственников отца. Неля, конечно же, с радостью согласилась. Она впервые отправлялась в столь далекое путешествие и притом еще с Люсей.

В тот момент она и не думала, почему они решили взять ее с собой. После истории с врачами, Неля уверовала в безоговорочность равноправия жителей необъятной страны. Она уже забыла, что еще совсем недавно ходила с сутулыми плечами и опущенным взглядом. Сейчас только гордость, что никто из девочек класса не удостоился такой чести, как она, переполняла ее через край.

Девочки с утра до ночи пропадали на речке, бегали в кино, ходили в лес за грибами и даже спали на сеновале. Там Неля познакомилась с русским мальчиком, ее первой симпатией Игорем Яблоковым, который через год собирался поступать в университет. Сын местной учительницы, он воспитывался ею одной. Отца мальчика убили на войне, родители женщины в двадцатые годы были сосланы чуть ли ни на самый север Сибири.

Игорь казался ей верхом совершенства: научил плавать, видеть на небе большую и малую медведицу, много знал о путешественниках и их открытиях. Но самое главное, он не интересовался ее национальностью.

Как-то после прополки грядок она и Игорь стояли около калитки, поджидая Лихареву с билетами в кино. Неля, раскрыв рот, слушала рассказ о древней Трои, об ее обнаружении в 19 веке. Игорь назвал фамилию руководителя экспедиции, сказал, что он из богатейших промышленников, стал известным на весь мир исследователем. Фамилия звучала как еврейская. И надо признаться: что-то защемило в душе девочки: «Надо же евреев допускают до таких открытий!» Она даже приосанилась и радостно выпалила.

– А я тоже еврейка.

– Причем здесь евреи? Игорь недоуменно посмотрел на нее.

– Да потому что русские не любят, когда евреи впереди… А тут такое открытие.

– Этот ученый – немец.

– Да…, – протянула Неля. Недавний свет, озаривший ее душу, погас. Своим ответом Игорь, будто чего-то ее лишил. В ее, как бы протянутой линии «да…», он почувствовал разочарование, охватившим девочку. Это много позже, в совсем взрослой жизни Женщина узнала, что Генрих Шлиман действительно был евреем, рожденным в Германии, но все равно по сей день, будто стыдясь, все энциклопедии продолжают сообщать, что он был немецким археологом, не упоминая о его национальности. А в тот момент Игорь неожиданно произнес.

– Мне неважно, кто какой национальности. Я знаю, что русские люди добры и отзывчивы. Жалостливы. Отличаются своей душевностью. Главное в жизни… – он не успел закончить свою мысль, Люся, едва дыша, кричала на всю улицу, чтобы они быстрее бежали. Сеанс вот-вот начнется, с минуты на минуту.

Мальчик до того нравился Неле, что ей захотелось показать ему не только свою признательность и привязанность к русским людям, но и свою «русскую душу». Момент представился тут же. Когда, опаздывая в кино, бежали через городской сад, Неля чуть не сбила прохожего. На замечание – запустила такое словцо, что Игоря чуть не перекосило. Он, остолбенело, стоял на месте и оглядывался по сторонам, не понимая, откуда до него долетела такая непристойность. Люська со всей силы ущипнула Нелю за руку. Она взвыла от боли, а Игорь просто «вылупил» глаза и стал часто-часто моргать ресницами. Потом окинул Нелю недоуменным взглядом и проговорил:

– Ну и ну! Вот так Нелечка!

Его «Нелечка» показалось ей соловьиной трелью. Она не знала, куда деться от удовольствия, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Люся же подумала, что подруге стало стыдно за сказанное, и Лихарева произнесла нравоучительным тоном.

– Писаревская, ты что, обалдела?! Забыла электричку? Когда-нибудь нарвешься, что прибьют. – Люся умолкла, раздумывая, чтобы еще сказать что-то поучительное.

Они, молча, глядели друг на друга, Неожиданно Игорь засмеялся и, едва касаясь, провел пальцем по Нелиному носу.

– Ну и носик, ну и носик?! Что же себе позволяет.

С тех пор Люся стала звать Нельку – «носик». То ласково, то саркастически. Смотря по настроению. Но также верно и то, что с того дня, Неля никогда больше непотребно не «выражалась», у нее почему-то не поворачивался язык.

Итак, легко и беззаботно девочки жили почти до начала августа, когда обе телеграммы пришли почти одновременно. Дядя сообщал, что мама в тяжелом состоянии лежит в больнице, а генерал срочно вызывал Сашеньку в Москву. Они уехали, не успев попрощаться с Игорем. Неля никогда его больше не видела. Но потом, во взрослой жизни в разных мужчинах искала его черты.

Дядя, по дороге домой, рассказал Неле, что мама «жутко» переживала смерть бабушки. Ей с трудом представлялась жизнь без мамы. Да еще заботы о семье свалились на ее, не приспособленные к жизни, плечи. Волнений она не выдержала. Вот и попала с инсультом, а по-народному определению, с параличом в больницу.

Еще от дяди Неля узнала потрясающую новость. Арестовали человека в пенсне, как английского шпиона. Даже имя его страшно было произнести. В такое верилось с трудом, никак не хотелось думать, что шпионы могут так высоко вознестись и держать в своих руках власть. Неле казалось: «вот-вот прояснится ошибка, как с врачами», и все встанет на место. Но ошибка так и не прояснялась. В конце года, когда мама вышла из больницы, Лаврентия Павловича расстреляли. Но тогда, на вокзале, рассказывая об аресте Берии, дядя пожалел Георгия Николаевича, отца Люси.

– Жаль человека. Худо ему будет.

– Так арестовали того, – Неля недоуменно уставилась на дядю. Он ничего ей не ответил, только пустыми глазами почему-то посмотрел по сторонам.

Но Нелю, кроме расстрела Берии и маминой болезни, тревожила Люся Лихарева. Дело в том, что Люся проучилась несколько дней первой четверти и пропала. Когда она после многодневной беготни в больницу к маме, дозвонилась до Сашеньки, та на вопрос: «что случилось? Почему Люси нет в школе?» – ответила.

– У Людмилы обнаружили ревмокардит. Она пробудет полгода в санатории в Крыму.

– А как же учеба?

– Людмила там и учится.

Неля, замерев, стояла с трубкой в руке, боясь пошевелиться. Непроницаемая стена угнетающего молчания стояла в телефонной трубке. Затем Неля услышала взорвавшийся щелчок и гудки отбоя.

Месяца через два она получила письмо от Люси с описаниями красот Крыма и открытку с видом мыса в Форосе. Тут же накатала огромное письмо подруге о московских новостях, о маме. Что, как из рога изобилия в ее дневник опять сыплются тройки и двойки, что совсем нет времени на учебу. Послание отличалось неким чувством юмора и тоской от разлуки с Люсей. Письмо получилось длиннющее. Неля не знала, что в это время Георгий Николаевич уже мастерил себе петлю в туалете.

Когда Неля увидела Люсю на похоронах, то ее не узнала. Полная упитанная Лихарева, стала тоньше чуть ли не вдвое, более стройной. Но ей это не шло, что-то изможденное, усталое сквозило в ее фигуре и осанке. Неля стояла возле нее, крепко держа за руку, не отходя ни на шаг. Девочке все время казалось, что вот-вот Люся должна от горя упасть. Но Лихарева не падала, только сухо горели глаза, и она приговаривала одну и ту, же фразу.

– Папка не виновен! Зачем он это сделал? Неля чувствовала дрожание ее руки. Дрожь передавалась и ей, бежала по жилам до самого сердца, вызывая в нем смятение и тревогу.

Через месяц после похорон Люська с Сашенькой переехали в другую квартиру в этом же доме. Хорошо, что еще в тридцать седьмом, генерал, будучи вовсе не генералом, а капитаном, вступил в товарищество артистов, построивших это здание в конце двадцатых начале тридцатых годов. Незадолго до войны пайщикам вернули часть денег, а здание превратили в обычный жэковский дом. Уже к концу, а может – быть и сразу после войны, когда Георгий Николаевич резко повысился в чинах, генерал переехал из маленькой, в четырех комнатную квартиру. Теперь его семья, сделав обмен, опять возвращалась в прежние двухкомнатные пенаты. Их и двухкомнатными нельзя было назвать, потому что вторая комната – это не что иное, как маленькая темная каморка при кухне, которую, еще по старым меркам, артисты строили для прислуги. Но прислугу с годами найти становилось все труднее, поэтому комнату использовали для себя.

После смерти отца Люся в школу ходила редко, никак не могла оправиться. Пришла она в себя только к началу февраля следующего года. От чего так запомнился этот месяц? Да от того, что идущая на поправку мама Нели, скоропостижно скончалась. За месяц до смерти мамы дядя нашел деревенскую девчонку Анюту лет шестнадцати. Она жила у родственников в подвале Нелиного дома. Девушка поставила одно условие – дежурство будет проходить раз в неделю, только по четвергам. За это она должна получать питание. Дежуря вечерами возле мамы, отпускала Нелю в кинотеатр с Лихаревой. Еще до появления Анюты, после долгого перерыва, Неле однажды удалось вытащить Люсю на просмотр нового фильма. Потом эти вечера Люся назвала «кино по четвергам». Может быть, те походы в кино запомнились Неле еще и потому, что ее очень часто не пропускали. На входе всегда обращали внимание на ее детскую внешность. Как – то девочки пошли в очередной четверг на трофейный фильм, на который детей до шестнадцати лет не пропускали. Лихарева, отличавшаяся рослостью, уже имела паспорт, так как была на полгода старше подруги. Неля же, щупленькая, плюгавенькая по сравнению с Люсей выглядела маленьким недомерком, которые обычно вьются возле старших ребят.

Итак, они оказались на входе в кинотеатр, Нелю не пропускают. Говорят, что детям здесь нечего делать, надо спать. Тут Лихарева вытаскивает свой паспорт и говорит, что Нелин забыт дома. И для пущей убедительности вытаскивает еще и фотографию их класса, где они сняты рядом. И их пустили. Люськина склонность всегда ходить с какими-то фотографиями, не раз выручала ее. Вероятно, когда еще в детстве она поняла, что люди непременно должны кого-то или чего-то бояться, так же хорошо усвоила, что фото является документом, которому веры больше, чем словам. Вероятно, от этого любое право в стране должно обязательно подтверждаться хотя бы маленькой «бумажкой». Отказать Люсе в знании психологии никак было нельзя.

Но в приближающийся четверг пойти в кино, им было не суждено. В ночь на четверг Неля услышала какие-то хрипы, идущие с бабушкиной постели, на которой теперь спала мама. Когда дядя жил вместе со всей семьей, то для мамы на ночь разбиралась раскладушка, а Неля спала вместе с бабушкой. Вполне возможно, что это обстоятельство стало решающим поводом для переселения дяди в свою комнату за полгода до смерти бабушки. Не оставлять же девчонку в одной постели с раковой больной!

Так вот хрипы то нарастали, то утихали. Неля окликнула маму, она не отзывалась. Тогда девочка встала, зажгла свет и увидела свою маму, в груди которой что-то клокотало. Она начала трясти маму за плечо, но та смотреть на Нелю, хотя глаза ее были открыты, не хотела. Намочив зачем-то полотенце, Неля положила ей на лоб. Затем позвонила в скорую помощь, она бы и дяде позвонила, но у него дома не было телефона. Когда дозвонилась до скорой помощи, то на вопрос «что с больной?», – почему-то ответила:

– Мне пятнадцать лет.

– Что с больной? – повторили вопрос. Она не нашла ничего лучшего как сказать, что мама умирает, что ей страшно. – Она хрипит.

– Что у нее болит? – в третий раз спросила дежурная. – Сколько лет больной?

Для большей убедительности девочка, чтобы показать свою осведомленность, знание болезни, коротко произнесла.

– Инсульт болит. Сорок семь лет.

– Что? Что? – не поняли на другом конце провода.

– Она после инсульта, поправлялась. А тут опять…

Где же можно найти более придурочную, чем она. Вместо того, чтобы четко отвечать на вопросы, говорила обо всем, кроме происходящего. Полотенце почти сползло с маминого лба, а Неля все не могла остановиться, продолжая говорить, что ей страшно, что мама уже полгода с инсультом. Наконец, дежурная прервала ее.

– Мы, скорее всего, не поможем ей. Зря придется гонять машину. Если будет свободная, пришлю.

Неля разревелась прямо в трубку.

– Я боюсь, я боюсь. Я одна, Никого нет.

Что подействовало на дежурную: то ли рыдания Нели, то ли слова, но через час приехала женщина-врач. Подойдя к маме, она пощупала пульс и тут же позвонила в диспетчерскую, спрашивая новый адрес.

– По-моему мнению, еще один инсульт, – проговорила она, видимо отвечая на вопрос. – Нет. Безнадежно. Думаю, к утру не доживет. Крепись девочка, – только промолвила врач, закончив разговор по телефону. Она погладила Нелю по голове, а та схватила ее руку и боялась отпустить. Врач постояла так минуты две, потом высвободив свои пальцы, грустно взглянув на маму, скрылась в тамбуре. Неля даже не закрыла за ней дверь на огромный крюк, на который обычно они запирали дверь.

Она сидела возле телефона, боясь пошевелиться, вожделенно всматриваясь в него. Все надеялась, что еще раз позвонит эта 03 и скажет, что врачиха ошиблась, что она спешила по другому адресу, поэтому-то и сказала, что мама безнадежна. А сейчас, мол, освободилась, приедет, сделает укол, после которого мама будет нормально дышать.

Сколько Неля так сидела, неизвестно, но пришла в себя от внезапно наступившей тишины. Оглянулась на маму. Яркий румянец заливал ее черты, кожа натянулась, полные губы слегка приподнялись. Она чему-то мягко улыбалась. До чего же мама была красива. Светлые глаза оттенялись короткой стрижкой седых волос. Никогда Неля не видела ее такой красивой, как в это мгновение. Потом посмотрела на ее глаза. Пустота и холодность исходила от них. Наклонилась к маминой груди, приставила свое ухо. Ничто не откликнулось. Как же страшно. Дрожа, положила пальцы на лоб, а потом осторожно, еле-еле двигая ими вниз, коснулась век. Неля не заметила, как закрыла ей глаза.

Часы показывали без четверти пять утра. Сев рядом с мамой на стул, Неля схватила ее повисшую руку. Сколько так просидела не помнила, только, когда позвонила Лихаревой, то услышала недовольное «Сашенькино» «Алле!» Неля стояла и, глубоко дыша в трубку, молчала. Мама Люси продолжала алекать, ворча, что нет и шести, а кого-то надоумило звонить. Неля, видно, дышала неестественно, дико, с какими-то надрывами, потому что, сколько не пыталась, не могла сказать и слова. Наконец, из нее выдавился единственный слог: «Те…» рыдания били ее хрупкое тельце.

– Нелька, что случилось? Что случилось? Нелька!.. – кричала Сашенька на всю квартиру. Нелю продолжало колотить. Ни слова не вымолвив, она положила трубку на рычаг.

Минут через двадцать она услышала резкий стук в окно.

– Открыто, – крикнула Неля.

Влетев в комнату, Сашенька тут же скинула свою котиковую шубку на диван и бросилась к маме на грудь. Стоя на коленях, начала осыпать ее лицо поцелуями.

Фейгеле, Фейгеле, Фейгочка, – причитала она. Вот и встретились, ни от кого, не таясь.

Неля, ничего не понимая, ведь маму звали Фаина, и так было записано в ее паспорте, глядела то на уходящую от нее маму, тихи и безмятежны были ее черты, то на уткнувшуюся в мамину руку, рыдающую тридцатишестилетнюю Сашеньку. Отрыдав, она взяла из шкафа чистую простынь и накрыла ею умершую маму. Через день маму похоронили и Сашенька забрала Нелю к себе, поселив их с Люсей в ту самую комнату для прислуги. Наверно, прошло месяца два, когда Неля спросила Сашеньку: «откуда она знает маму и почему назвала ее Фейгеле?» Услышала невероятное.

Оказалось, что той еврейской семьей, спасшей курносую, конопатую шестнадцатилетнюю девчонку из приволжских степей, были бабушка и мама Нели. Как Сашенька дошла до них – она не помнила, но только нашли ее лежащую в буквальном смысле слова под забором голодную и изможденную. Так и прибилась она к ним на долгие годы.

– Настоящее имя твоей мамы было Фейга, а все ее звали Фейгеле. Это она уже потом переделала на Фаину, чтобы было не так «броско», – рассказывала Люсина мама. – Дядя в то время жил в Москве и учился в том же институте, что и Георгий Николаевич, который уже оканчивал последний курс обучения. После окончания института Лихарев сначала попал в армию, а оттуда его порекомендовали в НКВД.