Текст книги "Путешествие улитки и другие рассказы"

И еще я помню – над всем этим – диск Криса Ри, который Георгий постоянно ставил в автомобиле. Его голос, такой удивительно сексуальный, пробирающий до самого нутра! Больше всего нам нравилась песня Blue Café. Мне казалось, что она про нас, хоть мы об этом никогда не говорили. Только один раз Георгий спросил, помню ли я, как называлось кафе, где мы сидели в день моего приезда. Я не помнила, и он несколько обиженно сказал: Blue Café. Забавное совпадение… Но в песне меня цепляло другое.

 
This is where the one who knows
Meets the one who does not care
The cards of fate
The older shows
To the younger one who dares to take
The chance of no return
 

«Это там, где встречаются тот, кто знает, и тот, кому все равно. Тот, кто старше, покажет карты судьбы тому, кто моложе, тому, кто осмелится воспользоваться шансом, дающимся однажды».

Ни у кого из моих знакомых тогда еще не было машины, такси я пользовалась редко, поэтому совершенно не умела садиться в автомобиль: стукалась головой, цеплялась каблуками. Георгий смеялся и повторял свои инструкции: «Сначала попу, потом голову, потом ноги!»

Мне было так уютно рядом с ним на переднем сиденье, я о чем-то беззаботно болтала, даже когда мы ехали по серпантину в горах, хотя вообще-то жутко боюсь высоты. И научилась ругать бестолковых автомобилистов презрительным: «Кантон Во!» – потому что, как объяснил мне Георгий, водители машин с номерными знаками этого кантона, как правило, создают на дороге больше всего проблем.

– Как с тобой хорошо ездить, – сказал он однажды. – Не то что с Оксаной: она все время говорит, что я веду не так, что нужно поехать помедленнее или побыстрее, что я резко торможу…

– Ну я же не умею водить! Если уж я села в твою машину, значит, я тебе доверяю. Не стану же я учить машиниста вести паровоз или врачу объяснять, как меня лечить, – ответила я.

На самом деле я просто об этом не думала. Я только смотрела, смотрела на него и на окружающую нас красоту, и душа наполнялась безмятежным счастьем.

Не знаю, вспыхнуло бы во мне такое сильное чувство, если бы не этот антураж: иномарка, волшебная красота кругом, чистые игрушечные города, европейский лоск… За годы работы в Европе Георгий и сам стал европейцем. Это чувствовалось во всем: в манерах, одежде, парфюме, но главное – в его умении комфортно существовать. Он знал, что должен он, а что должны ему. Поэтому нас всегда прекрасно обслуживали в ресторанах, поэтому рядом с ним я чувствовала себя не просто уверенной и защищенной – я была самой красивой женщиной в мире, идущей об руку с самым лучшим в мире мужчиной.

Впрочем, иногда я давала волю своему несносному характеру и пыталась его пошпынять. Но Георгий как-то по-детски обижался, и мы даже ненадолго ссорились. Я потом уже поняла, что вся эта уверенность, весь этот европейский лоск прикрывали какие-то глубоко спрятанные проблемы. Однажды я посмеялась над тем, что утром мы сели в грязную машину. Георгий мне резко высказал все, что думает о женщинах, которых катают целыми днями, а они еще чем-то недовольны, и обиженно надулся. Но через полчаса молчаливой езды мы остановились на заправке, и он помыл свою «тойоту».

Конечно, Георгий не мог провести со мной все эти две недели. Иногда я одна ездила по городу, иногда меня выводила на прогулку или по магазинам Оксана. Оксана… да. Я вообще-то никогда не считала себя особой красавицей. Но рядом с ней, вне зоны действия влюбленного взгляда Георгия, я начинала чувствовать себя замухрышкой. За годы жизни за границей рослая чернобровая одесситка, ни в чем не уступая мужу, стала похожа на европейскую даму, женщину из другого мира, куда мне никогда не войти, хоть я и ношу французское платье. Потому что сидит оно на мне косо. Потому что у меня нет такой холеной бархатной кожи, таких ногтей, похожих на лепестки цветов, таких гладких ароматных подмышек. Да нет, дело даже не в этом… и не в том, что, садясь в машину, я судорожно думаю: «Сначала попу, потом голову, потом ноги». Просто я не умею вот так ходить по улице, спокойно, без напряжения. Не умею сидеть в кафе – уверенно и расслабленно одновременно. Не умею общаться с продавщицами, которые окружают меня, горя желанием помочь выбрать товар. И с официантами. Не могу почувствовать себя в центре вращения окружающей жизни. И в центре внимания мужчины тоже.

Оксана не высказывала никаких возражений против наших с Георгием длительным прогулок вдвоем, но все-таки она, вероятно, что-то почувствовала и повела себя не слишком умно. Когда мы оставались с ней наедине, она постоянно рассказывала мне о том, как сложно жить с Георгием, какой он тяжелый человек. Короче, это ее крест. Очень хотелось сказать ей: «Тогда отдай его мне». Но это было бы глупо. Она, как и Георгий, собиралась нести свой крест дальше. Я прекрасно чувствовала, что в ее бархатных лапках скрыты цепкие коготки. А я даже не умела правильно пить кофе по-венски.

Все, что я могла, это вызваться помочь ей по хозяйству. Она сказала, что терпеть не может гладить рубашки мужа, – и я с наслаждением сделала это вместо нее. Высушенные на балконе, они пахли свежестью и – немножко – его парфюмом.

* * *

В один из дней Георгий отвез меня в Веве и сводил на могилу Чаплина и его последней жены Уны. Там он начал рассказывать мне об этой поздней любви великого актера, о девушке, ставшей его женой в восемнадцатилетнем возрасте. Чаплин был старше ее на тридцать шесть лет. «На самом деле это сложно понять. Неужели такая юная девушка может полюбить мужчину, который годится ей в отцы?» – спрашивал Георгий.

Я тогда не знала подробностей этой истории и не могла ответить, что это был самый счастливый брак Чарли, наверное, единственный счастливый его брак. Но мне казались странными сомнения Георгия. Какое значение имеет возраст? Разве это так важно, кому сколько лет?

Тогда я решила, что он сомневается в способности немолодого мужчины быть привлекательным в глазах юной девушки. А сейчас я неожиданно подумала, что он говорил о другом: способна ли юная девушка дотянуться до этого зрелого мужчины, оценить его по достоинству… Его самого, а не его славу, не антураж…

В любом случае он не случайно привез меня туда. В конце концов, мы оба не были страстными поклонниками Чаплина. Но там, возле могилы Чарли и Уны, между нами витало невысказанное. Я взяла Георгия за руку. Однако мы отчего-то не осмелились поцеловаться.

Потом мы вернулись на набережную. Георгий очень хотел сфотографировать меня в сквере около памятника Чаплину. Бронзовый артист стоит прямо на земле, без постамента, и с ним снимаются все, кому не лень. Меня это раздражает, я вообще терпеть не могу фото типа «слева это я», особенно когда подобные снимки есть у каждого туриста с камерой. Но Георгий просто не переносил безлюдья в кадре. Он все время хотел или снять меня на фоне здания, или сам встать в кадр, даже если в масштабах фото вообще было не разглядеть, кто это там маячит в воротах огромной башни. И я не спорила, потому что иначе он обижался. Мне казалось, что ему очень важно было оставить следы нашего присутствия в этих местах. Нашего общего присутствия. Может быть, убедить самого себя в том, что мы существуем. Поэтому я, конечно, послушно встала рядом с Чаплином.

Я тоже была не очень-то уверена в себе. Однажды я даже спросила Георгия, нравлюсь ли ему именно я или ему просто приятно, что рядом молодая женщина… может, даже ничего себе, симпатичная. Он ответил, что я ему, конечно, нравлюсь, да, конечно, ему важна именно я, но как-то получилось это не очень уверенно. И я решила больше не затрагивать эту тему. Мне стало казаться, что он не принимает меня всерьез. Не понимает, что я могу испытывать к нему глубокое чувство, более глубокое, чем предполагалось нашим мимолетным приключением.

Странно, но почему-то сейчас мне хочется спросить себя, тогдашнюю: а любила ли я именно его или просто поддалась очарованию внешнего образа европейского благополучного мужчины, очарованию того мира, который он олицетворял, так же как в детстве, ничего о нем не зная, боготворила в нем романтического героя, покорителя горных вершин? Хотя кто может сказать, что это такое вообще – «любить именно его самого»? Где находится этот самый «сам» и стоит ли пытаться до него докапываться?

* * *

За два дня до моего отъезда мы поехали в город Тун вместе с дочкой Георгия Еленой и ее молодым мужем Жераром. Посидели в кафе на берегу реки, где лебеди подплывали к самым столикам и буквально выхватывали из рук еду, потом поднялись наверх, к замку.

Молодые вели себя, как все новобрачные. Держались за руки, шли в обнимку, время от времени целовались, постоянно пытались соприкоснуться какими-нибудь частями тела, ласкали друг друга под столом в кафе. Смотреть на это было нестерпимо, потому что хотелось последовать их примеру. Гуляя, мы с Георгием иногда специально отставали от них, чтобы просто подержаться за руки. Проходя мимо какой-то гостиницы, он тихо сказал мне: «Эх, взять бы сейчас два номера…» Почему-то тогда я не сообразила, что, если уж на то пошло, мы могли это сделать в любой день, когда ездили вдвоем.

Из Туна мы поехали в Интерлакен, и я могла полюбоваться на красавицу Юнгфрау.

– Ты на нее поднимался? – спросила я.

– Нет.

Георгий покачал головой.

– Нет. Молодая дама[2]2
  Юнгфрау – девственница, буквально: молодая дама.


[Закрыть] уже не для меня.

На обратном пути я сидела рядом с Еленой на заднем сиденье. Мужчины сменяли друг друга у руля. Когда мы уже почти подъезжали к городу, Георгий привычно поставил диск Криса Ри.

 
What have you seen?
What do you know that’s new?
Where are you going to?
Cause I wanna go with you.
 

«Что ты увидел? Что нового ты знаешь? Куда ты идешь? Потому что я хочу пойти с тобой»

Я отвернулась к окну и ничего не смогла с собой поделать: слезы текли из глаз, и их было никак не остановить. Елена заметила это и встревожилась. Она решила, что мне нехорошо и, хоть я и отнекивалась, попросила мужчин остановиться. Я вышла из машины, якобы для того, чтобы подышать свежим воздухом. Георгий последовал за мной.

– Что случилось? Тебе плохо?

Что случилось? Вот мило!

– Ничего не случилось! Мне прекрасно! Неужели ты вообще ничего не понимаешь?!

– Успокойся… Я все понимаю. Тебе стало грустно оттого, что ты послезавтра уезжаешь. Я зря поставил эту музыку…

Мне стало грустно! Грустно? Ну, конечно, я же просто ребенок. А детские слезы высыхают быстро.

По возвращении в Женеву Жерар предложил мне покататься по ночному городу. Я согласилась, думая, что это поможет мне успокоиться. В полночь мы с ним и Еленой сидели в кафе на площади Бург-де-Фур, и я почувствовала, что что-то необратимо изменилось во мне за эти две недели. И я никогда уже не буду такой, как прежде.

Когда я вернулась, Георгий и Оксана уже спали. Я открыла дверь ключом, прошла на цыпочках в свою комнату, легла в кровать и долго плакала… Но прежде чем заснуть, посреди всхлипов я подумала: «Ну вот, я снова влюбилась. В конце концов, я смогу писать стихи… я их давно не писала. Мне будет о ком мечтать… Это же лучше, чем пустота, разве нет?» Эти мысли меня немного утешили, и на следующий день обошлось без истерик.

Прощаясь в аэропорту, Георгий сказал мне неожиданно горячо: «Не переживай. Я приеду в Ленинград в январе. Один, без Оксаны. И всё будет».

* * *

Как я летела домой, я помню плохо: всю дорогу пила виски и роняла в стакан слёзы, пугая бортпроводниц. В аэропорту меня встретил папа, и мы сразу же сели в такси, потому что одета я была слишком легко. В Женеве было тридцать градусов жары и светило солнце, а здесь – тринадцать и противный мелкий дождь. В такси звучал не Крис Ри, а Гарик Кричевский, и водитель материл лезущих под колеса пешеходов совсем не по-французски.

Когда я вошла в свою квартиру, то вдруг увидела, какие у нас обшарпанные обои, как сыплется с потолка штукатурка. Прихожая показалась мне темной и слишком маленькой, а вся обстановка – щемяще убогой. Я села на скамеечку возле двери и заплакала от непонятной обиды.

Вечером позвонил Георгий: «Как долетела? А у нас дождь. Погода грустит, что ты уехала… Но мы скоро увидимся. В январе, ты помнишь?»

Взрослые часто дают детям обещания, чтобы утешить, надеясь, что они успокоятся и обо всем забудут. В январе он не приехал.

Полтора года я писала им письма. Ему и Оксане. Самые обычные невинные письма, чтобы они могли читать их вместе. Послала фотографии. Кое-где между строк намеком давала Георгию понять, что помню и люблю, называя самыми запомнившимися те места, где мы с ним особенно жарко целовались. Полтора года я училась готовить, вспоминая его любимые блюда. Писала стихи. Учила французский язык. И перед сном ласкала себя, мысленно представляя Георгия – его руки и грудь, покрытые мягкими черными волосами, бархатный взгляд его карих глаз с немного опущенными вниз уголками и, конечно, его губы…

Однажды ночью мне приснилось, что он лежит рядом в постели и обнимает меня. Выныривая из сна, я продолжала чувствовать на груди тяжесть его руки… Я потрогала ее, и она соскользнула, а я еще несколько минут приходила в себя в темноте, пока не поняла, что это была моя собственная затекшая рука, которую я из-за этого перестала ощущать.

И еще я купила диск Криса Ри и слушала его каждый день.

 
The cost is great the price is high
Take all you know and say goodbye
Your innocence inexperience
Mean nothing now
 
 
Cause this is where the one who knows
Meets the one that does not care
Where have you been
I hear you say
I’ll meet you at the Blue Café.
 

«Стоимость велика, цена высока, возьми все, что ты знаешь, и скажи “прощай”. Твоя невинность и неопытность теперь ничего не значат, потому что это – то место, где тот, кто знает, встречается с тем, кто не придает значения. Где ты был? Я слышу, как ты говоришь: “Мы встретимся в Blue Café”».

Интересно, кафе в этой песне синее или печальное?[3]3
  Слово blue можно перевести и как «синий», и как «печальный». Последний вариант часто встречается в блюзовых песнях.


[Закрыть]

А когда Георгий наконец приехал, то зашел к нам днем, совсем ненадолго. Это было накануне моего дня рождения. Я думала о том, что же он мне подарит. Сама я очень люблю делать подарки. Ходить, выбирать, думать о том, что понравится близкому мне человеку, что его обрадует или приятно удивит…

Я написала длинное письмо со стихами, чтобы отдать его Георгию. Я сочиняла его все эти полтора года: мне так много хотелось ему сказать!

Но за все время, что он у нас пробыл, мы ни на минуту не остались наедине. А вместо подарка я получила от него деньги: «Я не знаю, что тебе подарить. Купи себе, что хочешь…» И я поняла, что продолжения у нашей истории не будет. Тем не менее я потихоньку от всех сунула ему в карман свое письмо.

Уходя, он попросил меня проводить его до трамвайной остановки. Некоторое время мы шли молча в холодных зимних сумерках. Потом он заговорил, как-то отчужденно, поучающим тоном:

– Ты что, обижаешься что ли? Не надо дуться. Ты же понимаешь, что я никогда не оставлю Оксану…

И я опять почувствовала себя ребенком, которого утешает снисходительный взрослый. Таким тоном можно говорить с маленькой несмышленой девочкой. А мне между прочим уже тридцать… И я не дурочка, а кандидат филологических наук!

Он говорил долго. О дочери, которая недавно родила. О племяннике из Москвы, который едет учиться в Швейцарию. Об ипотеке. О родственниках из Одессы, которым нужно помогать. О том, что он в ответе за всех. Но я не вслушивалась. Я вспоминала аэропорт, его горячие губы и слова: «Я приеду в январе. Один, без Оксаны. И всё будет». На остановке я попросила его вернуть мне мое письмо. Он отдал, даже не притворившись из вежливости, что его содержание ему интересно.

После этого мы с Георгием виделись еще несколько раз, но больше никогда до сегодняшнего дня не вспоминали о той истории. Как будто я просто дочь его старого, уже покойного друга. Иногда он привозил мне духи Chamade. Этими духами пропахла постель другого мужчины, того, который потом стал моим мужем. Я научилась садиться в машину. Научилась ухаживать за кожей и ногтями, носить европейскую одежду, разговаривать с продавцами и официантами. А Георгий постарел, хотя и очень элегантно, и, глядя на него во время этих беглых встреч, я удивлялась: «Неужели я была в него так безумно влюблена?» И в самой глубине души признавала его тогдашнюю правоту: в свои тридцать лет я была, наверное, глупой девочкой, которой нужен был принц на белой иномарке. А их не бывает. Во всяком случае, даром глупым девочкам их точно не раздают.

* * *

Вот и вся история. Мой муж вернулся, мы встали из-за столика, и Георгий предложил подкинуть нас до базилики Нотр-Дам, в которую мне хотелось зайти до отъезда. Мы согласились. Я привычно села на переднее сиденье. «Сначала попу, потом голову, потом ноги…» И зацепилась каблуком. Что за досада!

«Души прекрасные порывы»

 
Но за величие такое,
За счастье музыкою быть,
Ты не найдешь себе покоя…
 

М. Петровых

Что за досада: у Хэма сломалась машина. Вроде бы ничего катастрофического, но как-то выбило из колеи. К хорошему привыкаешь быстро, и свобода от общественного транспорта казалась Хэму жизненной нормой. Однако ничего не поделаешь, придется недельку поездить на трамвае, вспомнить молодость.

Хэм шел к остановке в не предназначенном для долгих пеших переходов легком итальянском пальто, поеживаясь от осеннего холода и припоминая забытые ощущения, а рядом с ним бежали, спотыкаясь и второпях толкая друг друга, блеклые сухие листья липы и вяза. И только какой-то случайно затесавшийся в их компанию большой ярко-золотой лист клена, нелепо переваливаясь с боку на бок, никак не мог ни поспеть за ними в их странной суете, ни, оторвавшись от земли, взлететь вместе с ветром… Трамвай, холодно и прозрачно бренча, поравнялся с Хэмом, и он, неожиданно для себя самого, припустил к остановке бегом, размахивая дипломатом.

* * *

Он узнал ее почти сразу.

Немолодая женщина сидела напротив него, через площадку, метрах в трех, и они практически были вынуждены смотреть друг на друга. Такая ситуация в транспорте всегда напрягала Хэма, поэтому он хотел сразу же закрыть глаза, сделав вид, что дремлет, но в последнюю секунду зацепился взглядом за выражение ее лица – не черты, а именно выражение. Оно показалось ему необычным и одновременно знакомым. Из давней, давней жизни. Хэм вгляделся – и неожиданно почувствовал себя подростком, идущим в школу с одной мыслью: он снова увидит Ее. Вспомнил свои старые фотографии, сложенные в коробку из-под ботинок фабрики «Скороход» и засунутые на антресоли. Фотографии, на которых остались та странная, нереальная осень и она – Светлана Евгеньевна, «Светочка»…

Как давно Хэм не брал в руки эту коробку – единственное, что могло бы ему напомнить о школьных годах, о себе самом – пятнадцатилетнем! Ну еще, наверное, где-то там же на антресолях пылится рюкзак с нашитой на него Хэмом собственноручно пятиконечной звездой – символом группы «Алиса».

Еще в седьмом классе, когда отец подарил ему на день рождения камеру «Зоркий», Хэм всерьез увлекся фотографией. Два года занимался в Доме пионеров. Проявлял пленки и печатал снимки, конечно, сам. Как же здорово было, закрывшись в ванной комнате и на всякий случай вывернув из патрона лампочку, сидеть в таинственном свете красного фонаря и смотреть на то, как в кюветке с проявителем на белом листе бумаги медленно появляется, проступает картинка: пейзаж или лицо… да, лицо. Сначала глаза, потом губы… Это было настоящим чудом.

У Хэма было множество Светланиных фотографий. Он снимал ее со всех сторон, с разным выражением лица, умея застать ее – и не только ее, других людей тоже – незаметно, врасплох, в моменты беззащитности. Он мог подглядеть в человеке то, чего не видят другие: это все признавали.

Сейчас, трясясь в трамвае напротив Светланы, Хэм впервые за много лет пожалел о том, что бросил фотографировать. Почему бросил? Да время такое наступило. Хэм получил техническое образование, а работал менеджером по продажам, как добрая половина его одноклассников… та, которая не уехала в девяностые. Жена дразнит «менеджером по пропажам». Ну, она может себе позволить библиотекарем работать, книжки читать… А ему нужно семью содержать.

Теперь, конечно, появилась цифра, и фотография не потребовала бы от него столько времени и денег. Но, став доступной почти каждому, она утратила для него свою магию. Да и сам он изменился.

Его сыну Андрею сейчас примерно столько же, сколько Хэму было тогда. Увлечения отца Андрей не унаследовал. То есть он фотографирует все подряд на компакт или мобильник, как это делают все его сверстники, – но и только. Вообще Хэму иногда кажется, что люди кругом отдыхают, ходят на свидания, ездят за границу, едят в кафе, купаются в аквапарках только для того, чтобы выложить в социальную сеть ужасающие по качеству и лишенные смысла фотографии. И если они не запечатлеют какой-нибудь момент своей жизни, то его для них как бы и не существует. Запорет фотограф свадебные снимки – приходится играть свадьбу по второму разу. Или разводиться.

Тогда же все было иначе. Он чувствовал себя немножко волшебником. И Светлана тоже говорила, что он замечательно фотографирует.

* * *

А она, похоже, его не узнала. Во всяком случае, виду не подала. Или просто не заметила. Смотрела куда-то сквозь него, сквозь всех вообще и думала о чем-то своем.

Его узнать, конечно, сложно. Сорокалетний мужчина с бородкой, в которой вовсю пробивается седина, не очень-то напоминает долговязого подростка с пухлыми губами и прической «взрыв на макаронной фабрике». Когда в школе его прозвали «Хэм», на американского писателя он, конечно, похож не был. Просто фамилия у него – Ветчинкин, а школа была английская. В обычной дразнили бы Ветчиной или Колбасой. А тут – другая интеллектуальная ниша. А вот теперь, пожалуй, проклюнулось какое-то сходство, поэтому не только для старых, но и для новых друзей он «Хэм», по имени или фамилии его зовут только в официальной ситуации.

Сколько же времени прошло? Лет двадцать пять, пожалуй. Он учился в девятом классе, а Светлана Евгеньевна с четвертого преподавала у них литературу. Хэм сразу выделил ее среди всех учителей, но в тот год… Хотя нет, началось все еще в восьмом, когда Светлана вместе с историком Сергеем Николаевичем, по прозвищу Цезарь (он на уроке одновременно слушал ответы, рисовал рожицы и разгадывал кроссворды), готовила с их классом композицию к какой-то там годовщине восстания декабристов.

А может, еще чуть раньше, на уроке по «свободолюбивой лирике Пушкина».

Хэм на этом уроке, как водится, пребывал в полудрёме. Он хронически не высыпался: школа, фотостудия, музыкалка, тусовки с друзьями. Светлана заметила, что он ее не слушает, и нарочно у него спросила:

– Вот как ты понимаешь эти слова: «Души прекрасные порывы»?

Ну, он часто отвечал наобум, а попадал в точку, так что не смутился и начал объяснять:

– Пушкин считает, что прекрасные порывы нужно душить… Ну призывает, значит… Потому что, если им дать волю, то плохо кончишь. Ну тебя там в Сибирь сошлют, как декабристов…

Лучше не вспоминать, что тогда в классе началось. Светлана решила, что он над ней специально издевается. Обиделась, прямо чуть не заплакала. И вот в этот момент он как-то по-особенному ее увидел. Что-то в ней было такое – беззащитное и нежное, что его неожиданно пронзило. Ему захотелось извиниться, объяснить, что он просто недослышал и не хотел ее обижать… И Пушкина он уважает, и декабристы молодцы… Но он только сказал:

– А что, неправильно, что ли? Что хорошего в этих самых порывах?

А сама виновата: не нужно спрашивать, если видишь, что человек дремлет!

После этого Хэм, конечно, не ожидал, что она доверит ему выступить в композиции про декабристов, хоть и в роли царя. Но вскоре после этого урока она попросила десять человек остаться, в основном мальчиков – и его тоже, и всем предложила участвовать. За две пятерки. Все согласились: получить у Светочки две пятерки было непросто, тем более что она почему-то не отличников выбрала.

Неизвестно, как они с историком это дело сочиняли, но репетировала с ними чаще Светлана, иногда они вдвоем. И рассказывала, объясняла им все об их героях в основном она. Многое им тогда было сложно понять. Но Светлана говорила так, что невольно заражала других своими чувствами, и было ясно, что эта страничка истории для нее – что-то святое, вроде как идеал жизни. Цезарь – тот все больше рассказывал о каких-то бытовых деталях. Девчонки под его руководством платья шили и для мальчиков эполеты и аксельбанты делали. А она все об этих… о прекрасных порывах.

И в конце концов у них получился не просто спектакль, после которого их в школе узнавали даже старшеклассники, а что-то гораздо большее. Они все немного изменились и как-то больше сдружились, что ли. Все вместе подошли потом к Светлане и сказали, что не нужно им эти пятерки ставить: не для этого играли. Вернее, не играли даже. Жили.

Правда, говорят, Нинуля, завуч по воспитательной, устроила потом Светлане сцену. Насчет того, что дети на спектакле плачут, у них травмируется психика, особенно у исполнителей, потому что они переживают. Но Светлана, конечно, ее проигнорировала.

А в девятом классе она объявила, что будет вести литературный кружок. Почти все, кто в спектакле играл, стали туда ходить. И Хэм тоже. Вот тогда и наступила она, эта осень, которая теперь пылится на антресолях в коробке из-под ботинок фабрики «Скороход».

* * *

По Тринадцатой линии бежали, спотыкаясь и второпях толкая друг друга, блеклые сухие листья, иногда забегая во дворы, даже в тот пустынный двор-колодец, куда смотрело окно Хэма, а один – не то глупый, не то отчаявшийся, – удирая от дворника, выскочил прямо на Средний проспект, но его тут же затолкали кроссовками и вышвырнули обратно – чуть потрепанным и вполне смирившимся.

Хэм, как всегда, опаздывал в школу. Ну он же не виноват, что живет совсем рядом. Очень хотелось спать. Ничего, на литературе у Светочки можно отоспаться. И не думать о том, что… нет, это глупости, бред, фантазии… Он же не фантазер, вовсе не романтик! Мальчик без комплексов и дешевого самолюбия: себе цену он знает, а на окружающих в общем-то плевать.

Вот она на кружке говорила о романтиках, о том, что они не принимают мир таким, каков он есть. Не соглашаются с миром. Господи, боже мой, что значит «не соглашаются»? Как можно не принимать то, что объективно существует, чего никто никогда не изменит и изменить не может? Не соглашаться с ураганом, который сметет тебя с лица земли? Как будто кто-то спрашивает твоего согласия! Глупо и смешно. Если дураков и сволочей в мире в сто раз больше, чем умных и порядочных людей, то что значит «не соглашаться»? Надо просто как-то попытаться приспособиться, найти себе подобных и идти своей дорогой.

Хэм как-то пытался объяснить Светлане, почему он ходит на все концерты Кинчева, хотя у него и записи есть, и знает все наизусть. Просто он там не один. Рядом – люди, тесно, одним целым. И можно вместе ощущать ритм, положив руки на плечи друг другу, и кричать, и петь, и все сердца будут стучать в такт, и теплом разольется кровь по жилам. И не важны нюансы – кто там рядом, что, – те нюансы, что всё губят; вникать не нужно – чтобы не разъединяться. Уж она-то должна бы это понимать, наверное… А она ему в ответ что-то про массовый психоз.

Но ведь соединить может только что-то внешнее. Высшая сила. Ну не то, что в одном человеке, и не то, что в другом, а что-то третье, вне их. И нужно искать это третье, а не проламываться в другого человека со своим «я».

Впрочем, долго рассуждать и философствовать Хэму лениво. А вот выкрасить волосы в зеленый цвет или заложить под школу побольше динамита и рвануть – иногда хочется. Потому что, в общем-то, какое Нинуле дело до его прически и до покроя брюк? Ну на коленке у него карман, в конце концов, это дело привычки. Он лично в обсуждении ее туалетов участия не принимает. И не хочет он в комсомол вступать, вот ведь пристала… Главное, логика такая замечательная: ты плохой, потому что не вступаешь в комсомол, давай, скорее вступай. Зачем же я вам такой плохой там нужен?

Ну, предположим, достигнем мы все полной гармонии: все в синих костюмчиках, у всех карман где положено, галстучек, одеколоном «Чарли» несет, ах, какие мы паиньки, ах, какие мы славно одинаковые… Ну так неужели же вас не затошнит? Скука-то какая, скука-то смертная!

Только вот беда – Хэм это давно понял и поэтому обошелся без серег, унитазных цепочек и других более серьезных атрибутов свободомыслия: как только выбьешься из-под одной гребенки, так как раз под другую и попадешь. Глядь: все с зелеными волосами, у всех в носу серьга, на коленке карман. На миллион во фраках – миллион без штанов. И что? А где я? Я где?

Светлана говорит, что главное не в одежде, не в каких-то атрибутах, а в том, что внутри. Но как же тогда узнать своих?

На крыльце они с ней, конечно, столкнулись. Он вежливо пропустил даму вперед, уступая ей честь открыть тяжелую дверь, и только потом сообразил, что не до конца овладел правилами этикета.

Накануне было воскресенье, и Хэм целый день провел в Павловске с фотоаппаратом. Он шел по листве, шел и шуршал, вбирая в себя осенний воздух и глотая его легко и счастливо. Так можно было идти целый век и думать, что сможешь так целый век жить: «Здравствуйте, Светлана Евгеньевна!» – «Здравствуй, Саша!» Так – целый век. И жизнь будет ясна и прозрачна, как этот воздух с запахом подмороженных прелых листьев.

Навстречу Хэму прошла девушка в кленовом венке. На лице ее лежал тусклый осенний свет. Мальчик лет четырех хватал руками охапки листьев и подбрасывал их вверх. Они падали, ярко и бесполезно взметнувшись, и чёрный карликовый пудель, подпрыгивая, пытался поймать их на лету.

Фотографии у Хэма получились какими-то нереальными, сказочными. Словно бы в них, где-то в невидимом слое, проступило что-то такое, чего не было в кадре. Он печатал их до полуночи. Ему казалось: еще немного, и он что-то поймет. Про себя, про нее, про жизнь…

А теперь он хотел спать. Но отоспаться на уроке не получилось. Была письменная работа. Ну конечно, первым уроком в понедельник – лучше не придумаешь. Светлана стояла у окна и рассеянно смотрела на клён, одиноко растущий на маленьком живом островке посреди заасфальтированного школьного двора. Она часто так стояла и смотрела в окно. Как будто ждала чего-то или кого-то. И не видела, что Митрофанов списывает.

Нужно было написать анализ стихотворения Фета или Тютчева, на выбор. Честно говоря, Хэм плохо понимал, что это значит. Вот анализ мочи – это он знал. А стихотворения… Он, конечно, Светлане такого бы не сказал, хотя в восьмом классе часто донимал ее всякими гадостями. Ему тогда казалось, что в нем как будто бы два человека живут. Один вполне приличный, а другой – такое г…! И, когда приличный что-то чувствует, нравится ему что-то, второго так и тянет за язык посмеяться. Но к девятому классу он немного повзрослел и научился сдерживаться.