Текст книги "Утраченный Петербург"

25 декабря 1761 года Елизаветы Петровны не стало. Она скончалась в своем деревянном Зимнем дворце на Невском.

После ее смерти дворец опустел и стал понемногу ветшать. В 1765 году началось воровство. Так уж у нас заведено. Удивительно еще, что так долго ждали. Сначала тащили тайком, только мелкие детали убранства. Потом – уже беспардонно: все, что можно унести или увезти. Возмущенная Екатерина решила, что лучше уж отдать ценные архитектурные и художественные детали вельможам, которые в это время возводили свои дворцы. Так, плафон, окна, двери и резные детали были отданы Алексею Григорьевичу Орлову; для дворца генерал-фельдмаршала Захара Григорьевича Чернышева сняли с крыши железо, вынули стекла из окон, разобрали двенадцать изразцовых печей. Все-таки царское добро не ворам досталось.

Зимний дворец и набережная со стрелки Васильевского острова

В 1768 году Екатерина распорядилась полностью разобрать дворец. Правда, для одного, отдельно стоящего здания сделала исключение: для той самой каменной кухни, о которой я упоминала, начиная рассказ о дворце. Решила государыня приспособить бывшую кухню под мастерскую скульптора. Предоставила ее приглашенному из Франции ваятелю Этьену Морису Фальконе. Должен был он воплотить ее мечту – поставить памятник Петру Великому, да такой, какого мир еще не видывал. Не случайно отказалась от прекрасного памятника работы Растрелли-старшего. Да, знала: Петр видел модель, она ему пришлась по вкусу. Да, понимала: это самый достоверный портрет, выполненный человеком, близко знавшим ее кумира. Но таких вот императоров и полководцев в римских тогах, с лавровыми венками на головах – не счесть. На площади любой европейской столицы стоят. Лучше, хуже – неважно, важно – похожи. А он ни на кого не должен быть похож! Ни на кого!

Отступление о французских скульпторах

Почему Екатерина доверилась Фальконе? Его рекомендовал сам Дени Дидро. Писал: мало того, что Фальконе академик, так знает о Петре, восхищается им не меньше, чем она сама; книгу Вольтера «История России при Петре Великом» прочитал запоем; как-то, будучи в гостях у него, Дидро, в несколько мгновений вылепил всадника на летящем коне, заявил: «Вот он, Великий Петр, русский вождь!»

Она поверила Дидро. Приглашая скульптора в Россию, была любезна, на комплименты не скупилась. А вот что касается денег… Предложила сумму, какую счел бы оскорбительной любой из его начинающих учеников. Он (академик!) – согласился. Не то, чтобы не нуждался в деньгах, нет. Только любые меркантильные расчеты отступают, когда художнику предлагают работу, о которой он не позволял себе даже мечтать. Взялся за дело с неукротимой энергией, можно даже сказать – с яростью, так, будто долгие годы не давали ему прикоснуться к любимой работе, и вот, наконец…

Каждое утро берейтор (специалист, объезжающий лошадей, обучающий верховой езде. – И. С.) Афанасий Тележников приводил из царской конюшни в мастерскую скульптора двух орловских рысаков, Бриллианта и Каприза. И начиналось… В мастерской был построен деревянный помост, имитирующий пьедестал, придуманный скульптором (потом такой же будет вытесан из гром-камня). На полном скаку Тележников взлетал на коне наверх и на мгновение удерживал того над пропастью. Фальконе делал карандашный набросок. И так каждый день по несколько часов. Много месяцев подряд. Кони уставали. Менялись. Художник и всадник оставались неутомимы. Екатерина наблюдала. Была довольна – сразу поняла: равнодушия, которое ненавидела больше всего, здесь и следа нет.

Но равнодушие еще можно преодолеть. А вот полет воображения художника даже самодержавным монархам не часто удается обуздать. Фальконе оказался неуправляем. Это она считала, что он выполняет ее заказ – воплощает ее мечту. Но он-то знал: это – его мечта и никто не сможет навязать ему свою волю. А пытались постоянно. Не только сама Екатерина, но и Иван Иванович Бецкой, и даже (кто бы мог подумать!) старый друг Дени Дидро. Предлагали изменить то позу, то жест, то одежду. Что-то доказывали, увещевали. Он – будто не слышал. Он был одержим своим героем.

Она настаивала. Он не уступал. Противоречить самодержцам – занятие малоперспективное. Он будет вынужден уехать из России за четыре года до открытия памятника.

Но до этого много чего случилось. И отказ лучших литейщиков Европы (за любые деньги!) отливать этот невероятный памятник. Дружно убеждали: не устоит, рухнет! И встреча с уверенным, решительным и (как выяснилось во время аварии с отливкой) немыслимой отваги русским мужиком Емельяном Хайловым. Этот слов на ветер не бросал. Сказал – сделаю отливку, и сделал. И (это уже было катастрофой) подряд три неудачи с головой Петра. В распоряжении Фальконе была и гипсовая маска, снятая Растрелли старшим с мертвого императора, и «восковая персона». Казалось бы, достаточно, чтобы добиться сходства, – он ведь мастер. Но… не получалось. Екатерина беспрекословно заявляла: «Не Он!» Можно было, конечно, считать, что придирается, сознательно мучает строптивого скульптора. Если бы так! Но Фальконе и сам видел: не Он!

И тут на помощь пришла маленькая Мари. Двенадцать лет назад он взял ее, свою подающую надежды семнадцатилетнюю ученицу, с собой в Петербург. Все эти годы она скрашивала его жизнь, поддерживала, смиряла гнев, отчаяние, обиды учителя. И вот теперь предложила: я вылеплю голову. И вылепила. За одну ночь. Он взглянул и сразу понял: «Он!» И Екатерина узнала, восхитилась. Фальконе вспомнил: Дидро называл когда-то Мари мадмуазель Виктуар (Победа). Тогда он посмеивался над этим прозвищем: Дени – известный шутник. Оказалось, не шутник – провидец.

Надо отдать должное государыне, на этот раз она проявила щедрость: назначила Мари-Анна Колло пожизненную пенсию в десять тысяч ливров (сумма весьма внушительная) и повелела избрать ее членом Императорской Академии художеств. Более того, уговаривала молодую женщину не уезжать из России, уверяла, что без заказов не оставит. Мари осталась верна учителю, уехала вместе с ним в Париж.

Оба они не видели, какой праздник был в русской столице 7 августа 1782 года, когда открывали памятник основателю города.

Екатерина была счастлива. Это был ее памятник, дань преклонения, восхищения, верности. «Petro primo – Catharina secunda» – это ведь только на поверхностный взгляд незамысловато: Петру Первому – Екатерина Вторая. Но у этого посвящения есть и второй смысл: Петру первому – Екатерина следующая. А это всего лишь значит, что она вычеркнула всех стоявших между ними монархов, а заодно и скульптора, создавшего памятник, может быть, лучший в мире. Правда, на одной из складок плаща скульптор все-таки написал: «Лепил и отливал Этьен Фальконе парижанин 1778 года». Но императрица-то была убеждена и убеждала других: она, только она – его наследница, его продолжение – между ними, рядом с ними не должно быть никого, не должно звучать ни одно имя. А Фальконе? Он всего лишь исполнитель ее воли.

Медный всадник

Отчего часто так горьки судьбы великих творцов, отдавших свой дарованный Богом гений служению России? Был изгнан из России и зарыт неведомо в какой земле незабвенный Франческо Растрелли. В нищете умер создатель величественных, царственных петербургских ансамблей Карло Росси. Огюсту Монферрану отказали в праве быть похороненным в Исаакиевском соборе, который он строил сорок лет, а закончив, тихо скончался – жизнь потеряла смысл. Так и Фальконе. Сделал свое дело – больше не нужен…

После того как памятник водрузили на пьедестал, мастерская скульптора тоже оказалась ненужной. Ее снесли. Исчез последний след деревянного Зимнего дворца Елизаветы Петровны, обреченного уже в силу недолговечности материала, из которого был построен.

По той же причине был обречен и другой дворец, построенный Растрелли. Впрочем, пожалуй, это мое утверждение опрометчиво. Если беречь, если заботиться, поддерживать, ремонтировать – и деревянную постройку можно сохранить. Пример тому – театр в Архангельском (бывшей усадьбе Юсуповых под Москвой). Его строил Валлен-Деламот, современник Растрелли, хотя и младший. Берегли. Вот до сих пор и стоит. Растрелли в очередной раз не повезло. «При принцессе Анне, правительнице Всероссийской, я соорудил большой Летний дворец из дерева, первый этаж которого был выполнен из камня, с новым садом, разбитым согласно моим риcункам. Этот большой дом существует в настоящее время, являясь обычной резиденцией монархов во время их летнего пребывания в Петербурге». Это написано уже при Екатерине, которая, несмотря на нескрываемую нелюбовь к барокко и неприязнь к Растрелли, Летний дворец любила.

Дворец вошел в историю как Летний дворец Елизаветы Петровны, хотя строил его Растрелли по приказу правительницы Анны Леопольдовны. Дело в том, что Анна только приказала построить дворец, но пожить в нем не успела. Точно так же, как не успела и Елизавета пожить в своем Зимнем дворце, полноправной хозяйкой которого стала сначала Екатерина II, а вслед за ней все российские монархи.

Летний дворец – одна из самых горестных утрат Петербурга. В нем соединились все свойства, которые позволяют жалеть об утрате. Во-первых, он был прекрасен. Во-вторых, его построил гений. В-третьих, в нем происходили события, оставившие неизгладимый след в истории России.

Красоту дворца засвидетельствовал замечательный рисовальщик и гравер Михаил Иванович Махаев. Он был одним из основоположников русского архитектурного пейзажа. Как ни относиться к любым проявлениям модернизма в искусстве, как ни любить импрессионистов, для стремящихся познать историю лучшими помощниками остаются реалисты. Махаев – не просто реалист. Если пользоваться современной лексикой, он – фотореалист или суперреалист. Уж если он изобразил герб на фронтоне дворца, можно не сомневаться: именно такой герб там и был. И скульптуры, и наличники, и плавный разворот лестниц, даже количество балясин на перилах – все точно. К тому же оживлял он свои пейзажи очаровательными стаффажами, которые создавали выразительный образ времени и места. Стаффаж – это фигуры людей и животных, изображенные в произведениях пейзажной живописи для оживления вида и имеющие второстепенное значение. Второстепенное второстепенным, но аромат времени картине придают именно они. Разглядывая кокетливых дам в фижмах, элегантных придворных, стройных офицеров, изображенных Махаевым, легко представляешь: вот сейчас отворится парадная дверь и из нее легко выпорхнет (или величественно выйдет) сама прекрасная Елизавета, о которой испанский посланник герцог де Лирна писал своему королю: «Принцесса Елизавета такая красавица, каких я редко видел. У нее удивительный цвет лица, прекрасные глаза, превосходная шея и несравненный стан. Она высока ростом, чрезвычайно жива, хорошо танцует и ездит верхом без малейшего страха. Она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива». Дополняет то, что мы видим на картине Махаева, описание, оставленное Растрелли: «Это здание имело более ста шестидесяти апартаментов, включая сюда и церковь, зал и галерею. Было украшено зеркалами и богатой скульптурой, равно как и новый сад, украшенный прекрасными фонтанами, с Эрмитажем, построенным на уровне первого этажа, окруженным богатыми трельяжами, все украшения которых были позолочены».

Позволю себе добавить, что многие сегодня могут недоумевать по поводу трельяжей, поскольку это слово у большинства ассоциируется с предметом мебели. Растрелли имел в виду другое. В садовой архитектуре трельяжами называют решетки для вьющихся растений, беседки или стены, образуемые посаженными у их оснований вьющимися или стелющимися растениями.

Рисунок Махаева, описания, оставленные не только самим зодчим, но и современниками, дают возможность представить это сооружение, величественное и легкое, роскошное и изысканное, стройное и логичное. Но и здесь Растрелли не повезло. В угоду капризам хозяйки ему приходилось нарушать безупречную гармонию дворца – то строить крытую галерею, чтобы не приходилось под открытым небом переходить через Мойку в Летний сад, то пристраивать церковь, то сооружать террасу для висячего сада. Сопротивляться было бесполезно – императрица желала, чтобы ей было удобно. Что ж, хозяйка. Имела право.

В своем любимом дворце она жила с конца апреля по конец сентября. Расстояние от Зимнего дворца (на Невском) до Летнего (он стоял на месте Михайловского замка) – всего ничего. Но каждый переезд был обставлен весьма торжественно: за каретой государыни тянулись экипажи придворных, по пути ее следования выстраивались гвардейцы, гремели военные оркестры, в момент въезда на территорию дворца оглушительно палили пушки Петропавловской крепости и Адмиралтейства, яхты снимались с якорей у Апраксина дома и швартовались у Летнего сада, вечером сверкали фейерверки. Тот же ритуал повторялся и при переезде из Летнего дворца в Зимний.

Вместе с Елизаветой Петровной из Зимнего дворца в Летний перебиралось и великокняжеское семейство. Екатерине здесь нравилось: можно было выйти в сад, хотя бы ненадолго затеряться в его аллеях, скрыться от любопытных взглядов. Она знала, что государыня приказала за ней следить. Это возмущало, обижало, заставляло притворяться. Даже когда скрывать было нечего. А уж когда было.

Отступление о материнской и сыновней любви

В судьбе будущей Екатерины Великой Летний дворец занимает место особенное. Точнее, даже не в судьбе, а в становлении ее характера. Именно в этом, созданном для радостей и утех, дворце она пережила страшные часы, избавившие от последних иллюзий, заставившие трезво оценить окружающих.

Семейный портрет. Великий князь Пётр Фёдорович с супругой, будущей Екатериной Великой

В 1754-м, на десятом году пребывания бывшей Ангальт-Цербстской принцессы в России, она, наконец, после долгих злоключений готовилась родить. О том, что предшествовало появлению на свет законного наследника престола, рассказывать не буду. Это уведет очень далеко от темы книги. Но не рассказать о самих родах и их последствиях нельзя. Хотя бы потому, что именно это событие в итоге предопределило судьбу Летнего дворца. Рожала в небольшой комнате на втором этаже. Вспоминала потом, что все время дуло из окна: то ли его сознательно не хотели закрыть, то ли оно просто плохо закрывалось. Роды были тяжелые. И все равно день, когда услышала: «Сын!», мог, должен был стать для нее счастливым, каким он становится для большинства женщин. Но ее лишили этого счастья. Как только новорожденного обмыли, присутствовавшая при родах Елизавета Петровна унесла мальчика к себе и показала его матери только через шесть недель, и то на несколько минут. Потом большинство биографов будут отмечать, сочувствуя бедному Павлу, что у его матушки не было развито материнское чувство. Возможно. Но что же тут удивительного? Екатерину лишили самого первого, рождающего взаимную любовь контакта с сыном. Это не могло не подействовать на ее психику, как бы она ни гордилась тем, что нервы у нее железные.

Самое страшное началось после того, как императрица покинула комнату роженицы. За Елизаветой последовали все. Молодая мать осталась одна. Никто не принес ей даже стакана воды. За стенкой пировал муж, великий князь Петр Федорович – «счастливый отец». Здесь не место разбираться в истинном отцовстве только что рожденного младенца. Речь сейчас о состоянии матери.

Она слышала пьяные крики, пыталась звать на помощь. Никто не отзывался. Не слышали или ждали, когда она умрет? Тайком заглянула искренне любившая Екатерину служанка. Воды не подала. На просьбу перенести ее в спальню из комнаты, где гулял жуткий сквозняк, ответила шепотом, прижав палец к губам: «Не велено».

Она должна была умереть: сделала свое дело, родила долгожданного наследника – больше не нужна. Она очень хорошо поняла это в те дни, что находилась между жизнью и смертью. Ее спасли не врачи (их к ней не присылали). Ее спасла воля к жизни. Будь она послабее – не поднялась бы. И история России была бы совсем другой.

Она ничего не забыла. И не простила. Но вот что удивительно: дворец, в котором пережила боль, разочарование, страх, не разлюбила. Видимо, ей не свойственно было преобразовывать воспоминания о чем-то тяжелом в неприязнь, а то и ненависть к ни в чем не повинным местам, где это тяжелое происходило.

Зато сын ее такой способностью обладал в избытке. Я еще расскажу, как он распорядился снести храм Казанской Божьей Матери (тоже построенный Растрелли), который напоминал ему о триумфе ненавистной матушки. Та же участь и по той же причине постигла и Летний дворец.

Павел не только родился, он вырос в этом дворце. Там любящая Елизавета Петровна выполняла любое его желание. Там окружали его бесчисленные няньки и кормилицы. В своих «Записках» Екатерина вспоминает, в какой ужас пришла, когда ее ненадолго допустили к сыну: «Его держали в неимоверно душной комнате, укутанного во фланелевые пеленки, в колыбельке, обложенной мехом чернобурой лисы; при этом покрыт он был атласным ватным одеялом, на меху тех же чернобурок… лицо и тело его были залиты потом, отчего, когда он подрос, малейший ветерок вызывал переохлаждение и заболевание».

Но почти не прекращающийся насморк, который преследовал его до конца дней, – не самый печальный результат подобной заботы. Заласканный, оберегаемый от всего на свете мальчик стал патологически пуглив. Любой шум вызывал у него одну реакцию: немедленно спрятаться под стол, под одеяло – неважно, куда, лишь бы его не видели. Пытаясь отвлечь, ему рассказывали сказки. А они известно о чем. О леших, злых колдуньях и прочей нечисти. В общем, хотели, как лучше, а превратили ребенка в вечно дрожащего труса. У него развилась подозрительность, склонность к галлюцинациям и нервным припадкам. Склонность эта, хотя ее и пытались преодолеть – как спохватившаяся, наконец, Елизавета Петровна, так и Екатерина (когда получила возможность влиять на воспитание сына), осталась навсегда и принесла немало бед и самому Павлу, и его близким, и, в конце концов, стране, когда та оказалась в его власти.

Не эта ли склонность стала и причиной расправы с Летним дворцом?.. Если верить легенде, солдату, стоявшему в карауле при дворце, явился в сиянии прекрасный юноша и сказал оторопевшему часовому, что он, архангел Михаил, приказывает идти к императору и передать, чтобы на месте этого старого дворца был построен храм во имя архистратига Михаила. Солдату попасть к Павлу Петровичу не было никакой возможности, поэтому он доложил о чудном видении по начальству.

Михайловский замок построен на месте Летнего дворца Елизаветы

Легенда, конечно, красивая. Только трудно понять, зачем понадобилось архангелу сообщать о своем повелении через какого-то безвестного солдата, когда он мог это сказать прямо Павлу. Уж его-то, наверное, до императора допустили бы. Но оставим это, как и рассказы о других «озарениях» Павла Петровича, на его совести.

Мне-то кажется, что он не мог забыть двух событий, воспоминания о которых постепенно укрепляли его в желании уничтожить стены, которые были свидетелями. Оба эти события – судьбоносны. Первое – прием иностранных послов, спешивших поздравить его мать с провозглашением императрицей. Это было ее торжество. Оно откладывало осуществление его мечты о троне. Надолго, если не навсегда. Второе – сообщение о смерти Петра III. Батюшку, конечно, жалко. Но еще труднее смириться с мыслью: матушкина власть теперь неколебима. Воспоминания терзали его. А тут еще этот дворец! Он напоминал, бередил раны…

Но это – только предположения. Но что бы ни было причиной решения Павла, результат оказался для Петербурга плачевным: Летний дворец было приказано снести, а на его месте поставить Михайловский замок. Причем сделать это немедленно. И сделали.

Что же касается Растрелли, то об уничтожении одного из своих любимых созданий он не узнал – не дожил.

Но в его судьбе (и в судьбе города) была еще одна драма – невоплощение…

Невоплощение – та же утрата. Я не о мечтах, а о вполне реальных проектах, которые могли бы и, судя по дошедшим до нас чертежам и рисункам, должны были стать чудом красоты.

Думаю, самая горькая из таких утрат Петербурга – непостроенная колокольня Смольного монастыря.

Императрица Елизавета Петровна задумала ставить монастырь на месте Девичьего дворца, где прошла ее юность. Поселил ее там батюшка. Место выбрал красивое, на излучине Невы. И обжитое: еще с древних времен стояло здесь мирное новгородское село Спасовщина. Когда на другом берегу шведы поставили крепость Ниеншанц, новгородцы решили строить укрепления (на всякий случай). Превратилась Спасовщина в форт. И имя получила новое – Сабина. Имя женское, ласковое, но нерусское. А со шведами жили до поры до времени по-соседски: покупали у них припасы, варили для них смолу. В этом деле были здешние жители большими мастерами.

Пришел Петр – и разом все вокруг переменилось. Только в Спасовщине жизнь шла по-прежнему. Не совсем, конечно, – уже не шведы, свои, русские, стали соседями. Но делать приходилось то же, что и раньше, – варить смолу. Теперь – для Адмиралтейской верфи новой российской столицы. Требовалось смолы все больше и больше: строил Петр Алексеевич флот, торопился. Так что старые имена селения как-то быстро забылись, стали его называть Смоляным двором. Государь бывал здесь часто, торопил смоловаров. Заодно и к дочке заглядывал. Ей здесь неплохо жилось, если бы не запах. Запах смолы прилипчивый, пропитал все – одежду, постель, еду. Жаловаться батюшке было без смысла – ему этот запах по душе, как запах моря. С годами и она привыкла. И место это полюбила. Уже была императрицей, когда дала обет: построить на месте Девичьего дворца Новодевичий Воскресенский монастырь. Любопытно: видно, не только запах, но и имя смоляное прилипчиво. Монастырь еще и построить не успели, а называть уже стали просто Смольным. Так и поныне называют.

Монастырь для Елизаветы Петровны значил больше, чем любой из дворцов. Во-первых, обетный (а была она человеком верующим, глубоко и искренне), во-вторых, годы мигом пролетели: только-только была молодой, а вдруг – уже сорок, к старости жизнь покатилась. Вот и решила на исходе дней постричься в монахини, доживать в покое и благочестии. Правда, и от привычного комфорта отказываться не собиралась. Так что для нее, будущей настоятельницы, надлежало построить дом не хуже ее многочисленных дворцов. Для каждой из ста двадцати девиц благородных кровей, которые разделят ее уединенную жизнь, – апартаменты с комнатой для прислуги, кухней и кладовой для припасов. Трапезную, в которой любого гостя принять не стыдно. И, конечно же, храм. Чтобы превзошел красотой все, что есть на земле.

Могла государыня позволить себе такую затею, потому что был у нее человек, способный воплотить любую мечту, – граф Франческо Бартоломео де Растрелли. Про Елизавету часто пишут, что была она женщиной малообразованной, капризной, своенравной и умом не блистала. Может быть. Но что было у нее врожденное чувство прекрасного, безупречный вкус и способность находить и приближать к себе людей не просто талантливых – гениальных, вряд ли кто посмеет оспорить. Одним из таких и был Варфоломей Варфоломеевич Растрелли (так звали его в России). Именно он превратил новую российскую столицу в блистательный Санкт-Петербург. Итальянец по рождению стал русским по духу, автором нового архитектурного стиля, названного русским (или елизаветинским) барокко. Почему елизаветинским? Потому что нет сомнения: если бы не она – капризная, но щедрая заказчица, способная понять, почувствовать и оценить самый смелый замысел зодчего, не было бы ни Зимнего, ни Екатерининского в Царском Селе, ни Большого дворца в Петергофе, не было бы и Смольного собора. Когда Растрелли строил для Елизаветы дворцы, они не раз спорили. Она заставляла его менять придуманное, даже уже сделанное. Он огорчался, не желал отступать и все же бывал вынужден смиряться: она – самодержица, безраздельная властительница огромной державы. Попробуй с ней не согласиться! Но ему часто удавалось настоять на своем, не победить – переубедить.

Со Смольным собором все случилось иначе. Растрелли задумал одноглавый храм европейского типа, схожий с Петропавловским. Все, кто видел чертежи, восхищались. А Елизавета посмотрела и решительно заявила: «Нет!» Повелела строить храм пятикупольный, по православным канонам (так со времен Петра уже не строили). Возражений слушать не пожелала. На этот раз переубеждать ее было бесполезно. Растрелли и не пытался. Вдруг понял – она права. Собор должен быть особенным, ни на что построенное до этой поры в Петербурге не похожим. Ездил по стране, смотрел. В дневнике записал: «Я говорю себе, когда работаю: учись у древних зодчих России. Они знали тайну великой и сложной простоты».

Это признание великого мастера дорогого стоит. Большинство ведь считало: учиться надо у итальянцев, у французов, а русские. Не зря же одного за другим приглашают в Россию иноземных архитекторов, привечают, платят в разы больше, чем русским. Растрелли же (впрочем, как до него Доменико Трезини, да и многие после него) сумел почувствовать душу принявшей его страны, сумел стать русским по духу. Не случайно так благоволила ему Елизавета Петровна, вообще-то иностранцев не выносившая.

Он прожил в России с небольшими перерывами пятьдесят шесть лет. А оказался в этой огромной северной непонятной стране волею не самых счастливых обстоятельств. Отец будущего великого зодчего Бартоломео Карло Растрелли был скульптором – талантливым, но не слишком преуспевшим. После смерти Людовика XIV получить заказ на скульптуру, а значит, заработать на пропитание, во Франции было маловероятно. А в это время (шел год 1715-й) российский император строил новую столицу. Он писал в Париж своему посланнику Зотову: «Понеже король французский умер, а наследник его зело молод, то, чаю, многие мастеровые люди будут искать фортуны в других государствах, для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропустить».

Растрелли-старший оказался в числе «потребных». Ему предстоит стать автором знаменитого Самсона (тот Самсон, свинцовый, был «съеден» водой; в 1801 году Михаил Козловский вылепил нового – его украли или уничтожили фашисты; сейчас Большой каскад украшает третий Самсон, воссозданный после Великой Отечественной войны). Станет он автором и первого памятника Петру, сделанного по заказу самого императора: «Сделай мне сидящий на коне патрет! Мы из Италии триста штук скульптур в Россию притащили, а твоя среди них первой быть должна!» А тем временем Растрелли-младший будет учиться. У отца и у любимца Петра, великого Доменико Трезини.

Ему было всего двадцать два года, когда князь Антиох Кантемир доверил ему построить дом для своего отца. Вот впечатления первого заказчика: «Граф Растрелли родом – итальянец, в российском государстве искусный архитектор, за младостью возраста не столько в практике силен, как в вымыслах и чертежах. Инвенции (от латинского inventio – находка, содержащая новую композиционно-техническую идею. – И. С.) его в украшениях великолепны, вид зданий казист, одним словом, может увеселиться око в том, что он построил».

С тех пор юный зодчий становится моден, его замечает всесильный фаворит Анны Иоанновны, Бирон, и делает придворным архитектором. Работает Растрелли много и блистательно. Он один из редких творцов, при жизни увенчанных славой.

Ему предрекали: после смерти Анны Иоанновны и свержения Анны Леопольдовны, при новой царице, натерпевшейся от своих предшественниц, ничего хорошего его не ждет. Елизавета Петровна, и правда, не пожелала иметь дело с архитектором, которого привечали ее родственницы-враги. Ему не давали заказов, даже отобрали диплом на графское достоинство.

Но «капризница» Елизавета не была мелочно мстительна, да и глупа не была. Видела: именно Растрелли способен построить то, что прославит ее царствование. И построил. И прославил.

Но вернусь к Смольному собору. Зодчий сделал, как хотела августейшая заказчица: у храма пять куполов. Но это снаружи. Внутри купол один, большой. Четыре маленьких, будто прислонившихся к нему, – звонницы. Так не строил никто. Но не мое это дело писать об архитектурных особенностях собора. Я не могу и не хочу раскладывать радугу на составные части – пропадет волшебство.

Очарование Смольного собора словами передать трудно. Но тот, кто ранним утром не поленится выйти на Шпалерную и пройти по ней от самого Литейного, прикоснется к чуду. Впрочем, даже и необязательно утром. В любое время дня, в любое время года. Сначала далеко в конце улицы возникнет на фоне перламутрового неба легкое бело-голубое облако. Постепенно оно будет обретать четкость очертаний. Но тяжелее не станет. Даже когда подойдешь совсем близко, будет казаться, что вот-вот оторвется от земли и улетит. Улетит туда, где ему и место – на небо. Потому что (я всю жизнь не могу расстаться с этим чувством) кажется Смольный собор неземным, нереальным – мечтой, волшебством.

Но то, что вот уже почти два с половиной века заставляет замирать сердца, всего лишь часть замысленного зодчим. Должна была быть еще колокольня невиданной высоты, в сто сорок метров – вдвое выше московской колокольни Ивана Великого, на восемнадцать метров выше вознесенной над Петербургом Петропавловской. Увидев проект колокольни, Елизавета Петровна пришла в восторг. Приказала отлить для нее колокол на двадцать тысяч пудов, шириной в шесть с половиной метров. Чтобы больше Царь-колокола! Через некоторое время Растрелли увеличил «рост» колокольни до ста семидесяти метров. Так, чтобы быть ей выше не только Ивана Великого, но и знаменитого собора в немецком городе Ульме, самого высокого в мире.

Только высота – не главное в смольнинской колокольне. Главное – стройность. Колокольня должна была быть пятиярусной. Первый ярус – триумфальная арка, вход в монастырь, второй – надвратная церковь, остальные – звонницы, над ними башенка с тремя круглыми окнами, а венчает все главка с крестом. Нечто весьма похожее, только другого масштаба, построил Чевакинский у Никольского собора. Так что представить можно. Кроме того есть чертежи и макет в музее Академии художеств. Даже при взгляде на них от восторга замирает сердце. А если бы она стояла над городом, осеняя его летящим своим силуэтом. Не случилось. Сначала – война с Пруссией, требовавшая все больше денег. Пришлось императрице экономить. А экономят у нас всегда на искусстве. Так уж повелось.

Потом, после победы, Елизавета как-то поостыла к затее уйти в монастырь – стоит ли ей, победительнице непобедимого Фридриха, отказываться от власти, когда у нее все так хорошо получается. Так что монастырь подождет. А Растрелли следует поторопиться с завершением ее главной резиденции. Он торопится. Но продолжает верить: уже совсем скоро удастся начать строить колокольню…