Текст книги "В дебрях Кара-Бумбы"

Витя удивился, откуда мужчина знает его имя. Он нерешительно взялся за пуговицу, раздумывая, снимать ли пальто или лучше уйти. Но когда мужчина шутливо крикнул: «Ну, чего, как сыч, надулся? Сходил бы лучше на кухню за чайником!» – Витя уже спокойно расстегнул все пуговицы и, попрыгав, пока с рук не сползло пальто, пошёл к вешалке.

На столе в окружении трёх фарфоровых чашек добродушно попыхивал чайник. В плетёной хлебнице лежал нарезанный белый хлеб. На широком блюдце белели кирпичики сахара и лежали ровные, неполоманные квадратики жёлтого печенья.

Сначала ребята стеснялись, но после первой чашки осмелели и вскоре наперебой рассказывали дяде Серёже о своих играх, о школьных делах, о том, что учатся не плохо и не на «отлично», а на четвёрочки…

– А завтра День птиц. Все скворешни будут приколачивать!.. – вдруг почему-то печально вздохнул Женя. – А мы лучше хотели сделать – птицу выпустить, но не придётся, видно…

«Вот проболтался так проболтался!» – испуганно подумал Витя и толкнул под столом Женькину ногу. Тот, будто ничего не заметив, уже с азартом продолжал:

– Ух, дядя Серёжа, и поёт же она здорово! Вот сами услышите. Как свистнула у меня один раз дома, так моя глухая бабушка обрадовалась. А я думал, ругаться будет…

«Динь! Динь!» – вдруг услыхал Витя и стал искать глазами стенные часы.

Но на стенах висели только какие-то фотографии и две картинки.

«Динь! Динь!» – раздавалось откуда-то сверху.

Витя поднял глаза… На платяном шкафу стояла клетка с дроздом!

– Во как! Слыхали? – восхищённо сказал Женя и, словно его пощекотали, подскочил на стуле.

– Поёт! – улыбнулся дядя Серёжа. – Ну-ка, покроши ей хлебца. Да помельче.

Встав на стул и ещё приподнявшись на цыпочки, Женя крошил над клеткой хлеб.

– Она сейчас есть не будет, – сказал он, усаживаясь на место. – Я её дома покормил. Она и воды напилась. И как она пьёт интересно! Опустит клювик в воду, а потом его кверху задерёт и глотает, а у неё под горлышком что-то шевелится. Я сам видел! – хвастливо закончил Женя и, сияя, посмотрел на товарища.

Тому было завидно.

– Я тоже птиц люблю, – задумчиво проговорил дядя Серёжа. – У меня в детстве всегда их штук десять было. Сам ловил в силки, а весной выпускал. Откроешь клетку, а она и не вылетает, пока рукой не вынешь. Потом вспорхнёт – и поминай как звали! А ты смотришь, смотришь вслед, как будто что-то твоё, родное улетает. Да-а… Мальчишкой был.

Дядя Серёжа говорил, а сам смотрел в чашку, словно видел там своё детство. И Витя тоже заглянул в свою чашку, но она была пуста.

– Спасибо, – сказал он, собирая около себя в ладонь крошки.

– Пей ещё! – Дядя Серёжа взялся за чайник.

– Напился, хватит! – сытно выдохнул Витя и сбросил в блюдце крошки.

– А я ещё выпью, – краснея и почему-то не глядя на Витю, сказал Женя.

Дядя Серёжа наклонил чайник. Светло-коричневая струйка забулькала в чашке.

– Дядя Серёжа, вы думаете, он пить хочет? – засмеялся Витя. – Это он чтоб печенья ещё поесть.

– Ну и пускай ест, – дядя Серёжа тоже усмехнулся, но сейчас же погасил улыбку. – Ешь, Женька, и без чая ешь!

После чая дядя Серёжа достал шахматы и, дымя цигаркой, объяснил, как надо играть.

Ребята, забравшись с ногами на стулья, понимающе кивали головами.

Едкий махорочный дым сизыми клубами расплывался над столом. Витя зажмурился и вытер ладонью выступившую слезинку.

– А почему вы, дядя Серёжа, папиросы не курите? – спохватился он.

– Какие папиросы?

– А вот лежат…

– Эти не мои, – покачал головой дядя Серёжа. – Для «Казбека» не хватило бы моей трёшки. Ты признайся: наверно, дома их стянул?

– Ну вот, стянул! – покраснел Витя. – Они у нас просто так лежат. Мама не курит, а папа уехал. Мы их всем раздаём, кто ни попросит.

– Ну, тогда ладно.

Дядя Серёжа загасил цигарку и закурил толстую папиросу с золотыми буквочками…

Провожал их дядя Серёжа до самой лестницы. Он уж было собрался захлопнуть за собой дверь, как вдруг с досадой воскликнул:

– Тьфу, пропасть, чуть не позабыл! Обождите, ребятишки. Я быстренько… – И, прихрамывая, пошёл в комнату.

«Сейчас печенья на дорожку принесёт», – подумал Женя.

А Витя думал о том, что мама, наверно, уже пришла и волнуется за него. Но ему не попадёт: ведь он с Женей не по улицам гулял, а в шахматы учился играть.

Дядя Серёжа вышел из комнаты, держа в руке клетку.

– Выпускайте дрозда, пусть летит, – сказал он. – Ну, идите!

Ребята тронулись. И пока, разгорячённые и довольные, они спускались по лестнице, дверь на третьем этаже не захлопывалась.

Запал

Утром Петя проснулся от осторожного постукивания в окно. Перед домом, в саду, густо заросшем кустарником, стоял Лёвка. Босые ноги у него блестели от росы.

– Мать дома? – воровато обернувшись, спросил Лёва.

– Нету. На базар уехала, – зевнул Петя и ожесточённо стал протирать кулаками глаза. Вчера он допоздна читал книгу о войне, и теперь всё тело было тяжёлым и вялым.

– Дело есть, – сказал Лёвка. – Тут недалеко пройтись. Пойдём?

– Неохота, – отмахнулся Петя, – посплю ещё.

– Давай, давай, одевайся! – настаивал Лёва.

Лёва жил от Пети через два дома, и встречаться по своим мальчишеским делам они могли каждый день, иногда даже ночью, если уговаривались идти на рыбалку. Но на сегодня никакого уговора не было, а Лёвка пришёл чуть свет.

«Что это за дело у него?»

Село просыпалось. Был воскресный день.

Хлопая калитками, из палисадников выходили приодетые колхозницы, в белых платках, в вышитых кофточках. Шлёпая босыми ногами по пыльной дороге, они несли на базар бидоны с молоком, корзины с яблоками и помидорами, яйца, сметану. Могучие волы, запряжённые парой, безразлично тянули скрипучие повозки. На них стояли корзины с овощами.

А на том месте, где раньше была недавно сгоревшая изба, уже белел низкий сруб. На нём верхом сидел дядя Матвей и топором отваливал от бревна щепу.

За село ребята выбежали быстро и весело, с ходу слетели в овраг. Место было знакомое. Здесь они не раз пекли в золе картошку. Овраг был в рост человека. С одной стороны обрывистый, с другой – пологий. Во время войны по нему проходила оборона фашистов. Сейчас где-то в кустах свиристела пичужка. Стояла приятная тень, пахло сыростью. Лёва шёл, раздвигая заросли орешника. Петя, идя за ним, остерегался, чтобы оттянутые ветки не выхлестнули глаза. Под ногами, пробившись сквозь листву, двигались солнечные пятна. От этого рябило в глазах и казалось, что земля шатается.

– Ну чего ты меня сюда завёл? – уже несколько раз спрашивал Петя.

– Погоди, погоди, – отвечал однообразно Лёва, – увидишь – ахнешь.

Наконец над грудой свежесорванных листьев он остановился и сказал:

– Смотри!

Листья, шурша, отвалились к Петиным ногам. Два небольших снаряда с зеленоватой окисью на корпусах и позеленевший от времени запал от гранаты тускло поблёскивали на солнце.

– Ну? – вскинул сияющие глаза Лёва. – А ты не хотел идти. Это же самые настоящие снаряды.

Лёва, как маленького ребёнка, любовно подхватил снаряд и положил на руки.

– Ты смотри сюда. Вот эта часть – головка. Она как стукается об землю, так взрывается. А эта часть – гильза. В ней порох запрятан. Он такой разноцветный, как конфеты. Мне его один военный показывал. Мы их сейчас домой возьмём и там раскупорим. Головки выкинем, а порох пригодится.

Дрожащими руками Петя поднял с земли снаряд. Если бы не Лёва, он вообще бы побоялся к нему подойти – ещё, чего доброго, взорвётся! Но при Лёвке бояться нельзя. Он ребятам может рассказать, что Петя трус. А Петя не трус. Он просто не хочет баловаться со снарядом. Вот в соседней деревне мальчишки нашли мину, стали играть с ней и добаловались! Одному палец оторвало, другому осколок в бок попал…

– Пошли, потом рассматривать будем! – сказал Лёва, запихивая в карман запал от гранаты. – Да ты не бойся – снаряды в руках не взрываются. Их и кидать можно. Во как!

Лёва невысоко подкинул снаряд и поймал его. Петя, осмелев, тоже легонько подкинул свой.

Шагал Петя быстро. Ему приходили в голову всякие смелые мысли.

«Во-первых, – думал он, – снаряд можно на ходу перекидывать из рук в руки, потом можно его покатить по земле, как брёвнышко, а ещё интересно бы положить его на плечо и нести возле самого уха».

После таких мыслей он почувствовал себя и впрямь бесстрашным человеком.

– Сейчас пойдём ко мне, – говорил Лёва. – У меня тоже все ушли. Возьмём молоток и – чик-чик – разом всё обделаем. А из запала свисток милицейский сделаем…

Припекало. Солнце поднялось уже высоко, и ни одно облачко не закрывало его спокойного сияния. Стояло погожее бабье лето. На сжатых полях стрекотали мириады кузнечиков. В голубом небе, курлыкая, учительской галочкой летели журавли.

Входя в село, ребята засунули снаряды под рубашки. Около нового сруба их окликнул дядя Матвей:

– Эй, что несёте? Огурцы чужие?

– Не! – задорно улыбнулся Лёва. – Не угадали, дядя Матвей.

Когда вошли во двор и заперли за собой калитку, Петя устало присел на скамейку.

– Искупаться бы сходить.

Интерес к снаряду у него уже немного остыл. Всё оказалось простым и обычным. Так можно нести и любой кусок железа.

Лёва тоже порядком устал. До оврага было с километр ходу, а снаряды весили кило по три каждый.

– Пойдём окунёмся, – согласился он. – Только я сначала эти штуки за сарайкой зарою, а ты, хочешь, почисти пылью запал. Блестеть будет…

Зажав между большим пальцем и мизинцем трубочку запала, Петя стал протирать её пылью. После нескольких движений трубочка из ярко-зелёной превратилась в серо-зелёную, потом этот цвет поблёк, и вскоре за оставшимся сизым налётом уже стали проступать жёлтые блестящие царапины. Запал был сделан из латуни.

«А что, если трубочку разрезать ножом и посмотреть, как там устроено», – подумал Петя и вытащил из кармана самодельный складной нож. Положив трубочку на скамейку, он надавил ножом на кончик запала. Трубочка смялась. Петя нажал посильнее, и вдруг что-то огненное, что-то очень страшное ударило ему в лицо, в рот, в уши, разбросало руки и опрокинуло на спину.

Очнулся он через минуту. Боли никакой не было. Только на груди лежал тяжёлый камень и мешал дышать. «Умираю…» – подумал Петя и дико закричал. И сразу кто-то сильный подхватил его, положил на мягкое. Пахнуло сеном, и снова в нос ударил тошнотный запах крови. Издалека донёсся чей-то голос, очень похожий на голос дяди Матвея:

– Ах, сорванцы, что наделали!

Петя ясно различил эти слова, понял, что дядя Матвей подхватил его на руки, но всё это как-то проходило мимо сознания. И только один, вдруг неизвестно откуда надвинувшийся женский голос не давал ему покоя. Этот голос выкрикивал одно и то же:

– Петенька, боже ты мой!.. Петенька!..

– Мальчик, проснись! Уже завтрак!

Тёплая женская рука осторожно поглаживала по плечу. Петя сладко потянулся, выпячивая грудь, поднял веки и… ничего не увидел. Испуганно схватился за глаза и, почувствовав на них повязку, сразу вспомнил вчерашнее.

– Где я? – чуть слышно спросил он.

– В больнице, в больнице! – торопливо ответила женщина. – Не волнуйся. Сейчас завтракать будем.

Петька помолчал. Потом, чётко выговаривая каждое слово, медленно спросил:

– А как же я есть буду? Я же не вижу!

«Не вижу!» У Пети внутри похолодело. Ему нестерпимо захотелось сорвать все повязки и выскочить из этой жуткой темноты. Но руки не повиновались. Он почувствовал, что от ощущения какого-то нарастающего страха у него начинают путаться мысли.

Скорей, скорей заговорить о чём-нибудь. Но вдруг горло сжала спазма. Петя всхлипнул.

– Ну вот, здравствуйте пожалуйста! – с мягкой укоризной сказала женщина. – Лучше раскрывай-ка рот.

Пете в зубы ткнулась ложка. Каша обожгла губы. Петя отдёрнулся и поморщился.

Женщина подула на ложку.

– И что плакать? – сказала она. – Приедет профессор, посмотрит, и тогда станет ясно: плакать или не плакать.

И Петя услыхал, как несколько мужских голосов около него ответило:

– Верно! Верно!

Пете стало веселее. Значит, не он один такой. После завтрака санитарка Фрося взбила подушку, поправила одеяло и вышла. Петя разговорился с соседями по палате. Их было двое: один – Борис Фёдорович, бывший лейтенант (он Пете понравился сразу), другой – старшина Афанасий Дмитриевич. Они были ранены ещё во время войны, но до сих пор не могли избавиться от разных осложнений. Свет они видели, но плохо. Еле-еле различали предметы.

– Ох и лежать же надоело! – как взрослому, признался Пете лейтенант. – Лежишь себе и думаешь: провались бы оно всё пропадом – тоска зелёная. И только одно утешает: не зря пострадал.

– Вам-то что, – вздохнул старшина, – вы-то будете хорошо видеть, а мне-то как придётся – не знаю. Но тоже не робею. Слепой, а жизнь дороже.

Старшина громыхнул спичечным коробком.

– А ты, хлопчик, как пострадал?

Петя почувствовал, как под повязкой вспотели щёки. Ему стало стыдно.

– У меня запал взорвался, – тихо признался он. – Я его ножом разрезал.

– Что, что?! – приподнялся на постели старшина. Под ним зазвенели пружины. – Запал взорвался?!

Голос старшины был злой, нехороший. Петя сжался в комок. Ему показалось, что старшина встаёт с постели и направляется к нему. Он готов был закричать: «Я не виноват! Это меня Лёвка научил!» – но тут в палате скрипнула дверь, и Фрося позвала:

– Мальчик, к профессору, на осмотр!

Петя был рад приходу санитарки. Она такая добрая и ни о чём не расспрашивает.

Пособив надеть халат, Фрося осторожно вывела Петю в коридор. Он впервые шёл вслепую. Он старался представить себе, что играет в жмурки и ничего тут страшного нет, но всё же инстинктивно ступал по-кошачьи, словно перед каждым шагом ожидала яма. В голове вертелся один вопрос: что скажет профессор?

Он не видел, как вошёл в полутёмную комнату с занавешенным окном. Не видел, что его окружили врачи, а перед ним уселся профессор в белой шапочке и в очках, вырезанных в форме полумесяца.

С головы начали снимать повязку. Женский голос докладывал:

– Хлопов Пётр. Одиннадцать лет. Ранен при взрыве запала. Пытался разрезать его ножом. Лёгкий ожог рук и помутнение хрусталика на обоих глазах.

– Ну-с, голубчик, держи голову так.

Петя услыхал старческий голос и почувствовал, как мягкие пальцы приподнимают его за подбородок.

В руках профессора поблёскивал офтальмоскоп – круглое зеркальце на палочке. Жёлтый зайчик, отражённый зеркальцем от маленькой, но яркой лампочки, поплясал у Пети на лице и скатился на правый глаз. Петя зажмурился. Он увидел свет. Правда, он был похож на свет далёкого фонаря в ночи. Фонарь будто под ветром раскачивался из стороны в сторону.

– Замечаешь?

– Замечаю.

– Хорошо видно?

– Нет, мутно.

Профессор долго не отпускал Петю. Он просил то поднять глаза кверху, то опустить вниз, то смотреть в стороны.

Потом, положив руку на плечо, сказал:

– Ну-с, голубчик, будем лечить.

После обеда к Пете пришла мама. Она сидела на краешке постели и гладила его по волосам. Большой кусок пирога Петя жевал молча. Он чувствовал, что между ним и матерью встала какая-то преграда. И эта преграда – он сам, его баловство с запалом. Мама одевала его, кормила, отдавала самые лучшие куски (Петя замечал это!), если он болел – просиживала с ним целые ночи. Да что только не делала мама, чтобы Петя рос красивым и здоровым! А он? А он взял и в одну секунду поломал мамины труды. Ну куда он теперь годен – слепой? Как он сможет помогать маме под старость?..

С матерью Петя простился холодно, хотя ему до слёз было жалко её. Но побороть себя он не мог.

Вечером после отбоя Борис Фёдорович рассказывал сказку. Сказка была про Ивана-царевича и Василису Прекрасную. Лейтенант очень здорово умел менять голоса. Царь Берендей, и Кощей Бессмертный, и Василиса Прекрасная говорили у него по-разному.

Старшина то и дело с азартом перебивал:

– Ну, а дальше что?

В палатной тишине Пете ясно представлялось подземное царство Кощея, такое страшное, с ведьмами, чертями и бушующим огнём. А сам Кощей был просто-напросто скелетом. Такой скелет Петя видел в биологическом кабинете школы. И почти как наяву Петя увидел погоню за Иваном-царевичем. Засыпая, он подумал: «Вот чудно как! Взрослые люди, а рассказывают детские сказки!..»

Сентябрьские погожие дни сменились беспрерывными дождями. Каждое утро Пете закапывали что-то в глаза и шприцем кололи руку. После укола Петя хватался рукой за лоб и, посасывая сквозь зубы воздух, взад-вперёд молча ходил по перевязочной – терпел. Повязка с головы у него была уже снята, но как он ни пытался, поднося к глазу, рассматривать какой-нибудь предмет, увидеть всё равно ничего не мог. А солнце, которое иногда проглядывало сквозь тучи, казалось ему тусклым и расплывшимся.

Между завтраком и обедом, если не крапал дождь, Петя обычно выходил во двор с Борисом Фёдоровичем. Гулять с ним было интересно. Он угощал семечками и часто рассказывал о фронтовой жизни. А ещё они подходили к барану, который щипал траву. Петя со смехом крутил его за рога, а потом давал обнюхивать руки. Мокрый нос барана доверчиво тыкался в ладони.

За эти дни Петя передумал о многом. Его мысли часто останавливались на Лёвке. К нему была лёгкая зависть. Вот он сейчас гуляет на свободе, ходит, учится, а Петя лежит. И вместе с этим Петя очень волновался за товарища. Как бы Лёвке не вздумалось разбивать молотком снаряды.

Он хотел было о Лёвкином житье-бытье порасспросить у мамы, но, чувствуя, что она зла на Лёвку, расспрашивать не решился.

Но однажды, к Петькиному удивлению, мама сказала:

– Это тебе от Лёвки, – и сунула в руки большой пахучий шар.

Петя оставил яблоко до вечера. После ужина, оторвав зубами большой кусок сладкой мякоти, Петя вдруг обнаружил в яблоке записку. Она была свёрнута трубочкой. Такой способ передачи для Пети был не нов. Яблоко протыкается гвоздём, а потом в дырку запихивается записка. Но в больнице это была большая радость. Прочесть записку Петя не мог, а показывать никому не стал. Мало ли что может Лёвка там написать. Так непрочитанную и запрятал в тумбочку.

Петя ждал операции. Об этом ему не раз говаривали и врачи, и профессор. И даже, как у большого, спрашивали разрешения. Петя согласился. Он знал, что с операцией к нему должны прийти и школа, и товарищи, и санки, и многое другое, по чему он уже успел соскучиться. А без каких-то там хрусталиков, которые удалят, как сказал профессор, он обойдётся. Их вполне заменяют очки.

И вот однажды утром Петьке не подали завтрака. У Пети началась неприятная внутренняя дрожь. Он предчувствовал, что сегодня с ним произойдёт нечто особенное.

Действительно, вскоре в палату вошла сестра.

– Петя, на операцию, – сказала она весело и взяла его за локоть.

Пете стало не до смеха.

В большой операционной пахло спиртом. Петю положили на стол. Руки ему привязали к столу бинтами, а на ноги навалилась сестра. Сердце стучало так часто и сильно, что казалось, вот-вот выпрыгнет из грудной клетки. Петьке дали выпить какой-то порошок. Сердце мало-помалу успокоилось.

– Ну-с, голубчик, сейчас мы тебе подарим свет, – слышал Петька то удаляющийся, то приближающийся голос профессора. – Только не бойся, больно не будет.

Запах спирта ударил Пете в нос. Что-то кольнуло в правый глаз, и Петька почувствовал, как вслед за этим по глазу начали чем-то скрести. Боли не было. И вдруг – свет! Обыкновенный свет электролампочки ударил в глаз. Над глазом двигались чьи-то руки.

– Вижу! Вижу! – закричал Петя. – Я вас вижу!

– Ну и смотри на здоровье! – отозвался профессор.

Он был бородатый и усатый.

Нервы у Пети были напряжены. Больше сдерживаться он не смог и заплакал…

В свою палату Петя плыл на носилках. Ночью он не спал. Боялся, что, заснув, резким движением может случайно повредить глазам. Глаза болели. Лёжа на спине, он с завистью слушал лёгкий храп Бориса Фёдоровича и тоненькое посвистывание старшины. Петя думал о том, что глаза – самое основное в жизни. Правда, это была не его мысль, а мысль старшины, но почувствовал её Петя очень ясно только сейчас, в первые часы своего прозрения. Раньше он об этом не задумывался, как вообще не думал о своём здоровье. Шёл дождь, и мама велела надевать галоши. Стоял на улице мороз, и мама завязывала горло шарфом. А Петя злился на неё. «Кутает, как маменькиного сыночка, – думал он, – всё равно выйду на улицу и сниму». Теперь же ему очень хотелось, чтобы сейчас на постели сидела мама. Петька никогда-никогда не покинет маму, когда вырастет большой.

Под утро он заснул.

…Зрение увеличивалось быстро. На пятый день врачи позволили повязку снять, и Петя уже самостоятельно мог ходить по больничным коридорам. Предметы и люди виделись ему ещё как в тумане или как в речной воде. Петя подходил к столу и с тихой радостью говорил: «Это стол!» Точно так же он узнавал и стулья, и шкафы, и кровати. Такая же радость была и в первом классе, когда Петька впервые из слогов научился составлять слова.

Он замечал, что надпись в коридоре «Не курить» с каждым днём вырисовывается всё лучше и лучше.

За день до выписки Петю вызвали в перевязочную. Врач усадил его перед таблицей, на которой были напечатаны буквы уменьшающегося размера, и стал подбирать очки.

– Ну, как видно? Ясно? – спрашивал он, вставляя в специальную оправу выпуклые стёкла.

– Не… не очень, – отвечал Петя. – Всё расплывается.

– А ну-ка попробуем вот это стёклышко. Прочитай пятую строчку.

– Лучше. Ой, здорово как! Н, К, М, Б, Ы, Ш!

Петя прочитал и последнюю строчку. Шрифт её был совсем мелкий.

– Молодец ты у меня, – сказал врач, – в очках будешь на сто процентов видеть!

«Четырёхглазый буду! – подумал Петя. – Ребята задразнят. А вдруг и Лёвка заступаться не будет?»

Но очки, которые сидели на носу, он снимать не собирался. Смотреть через них было удивительно приятно. Особенно за окно. Там уже лежал снег. Под солнцем он сверкал и слепил глаза. От больницы уходила санная дорога. Она была прямой и тянулась к лесу. Если идти по этой дороге, то можно прийти к своему дому. Иней лежал на стёклах, и Петя очень чётко различал причудливые его узоры.

Из перевязочной Петя побежал к себе в палату. Борис Фёдорович нашёл, что Пете очки к лицу. И даже сам примеривал их. Чтобы рассмотреть Петю в очках, он приближался к нему вплотную, нос к носу. Потом Петя присел возле тумбочки. На второй полочке, за коробкой зубного порошка, лежала записка от Лёвки.

Петя развернул её. Теперь он сможет её прочитать. «Петя, здоро́во! – писал Лёвка. – Мне трудно тебе писать, потому что во всём виноват я. Мы с тобой были большие дураки. А снаряды, закопанные за сараем, я отдал дяде Матвею. Он влепил мне затрещину. Приходи быстрей, будем учиться вместе. Я тебе во всём помогу».

Петя разорвал записку. На сердце у него стало хорошо. И какой он всё-таки хороший друг: «Я тебе помогу».

Петя задумался. Вот он видит – пусть без очков еле-еле, но видит, а ведь могло быть и так, что… нет, об этом даже трудно подумать.

И, чтобы развлечь себя, Петя вслух стал читать журнал «Огонёк», который лежал на тумбочке. Лейтенант и старшина попросили читать громче. Читал Петя до вечера. Он никак не мог оторваться от этих чудесных мелких строчек и разноцветных картинок.