Текст книги "Любовь заказывали? (сборник)"

Лицо у Еремеичева большое и широкое. Посредине – маленькие, утонувшие во впадинах глазки-буравчики. К этому следует добавить сипатый бас, красноречивого цвета и округлых форм нос, а также две немного съехавшие с лица щеки, заметно колыхавшиеся в такт ходьбе.

Такому человеку сложно вызвать симпатию у случайного встречного.

Он и не вызвал у Глеба никакой симпатии, когда тот, высадив Аньку и чувствуя все же некоторое опустение – если не в сердце, то в салоне, – нацелил нос своего джипа к еще довольно далекой Синдеевке.

Вот тут-то и появился Еремеичев. Здоровенный мужик стоял на обочине трассы, рядом с безвременно умершим «УАЗом», и активно «голосовал». Картина не была бы особо примечательной, если бы он одновременно не держал на весу приличных размеров деревянный бочонок.

Глеб затормозил: после ухода Аньки в машине стало скучновато. Деньжат преумножить тоже было в его положении не вредно. Да и времени эта работа не должна была занять много.

И опять Глеб ошибся! Встреча оказалась не мимолетной. Еремеичева до районной администрации он подбросил действительно быстро: бочонок, наполненный лесным медом, был не взяткой, а, как неожиданно ловко вымолвил Еремеичев, налаживанием бизнес-коммуникаций.

У полутораэтажного (цокольный низ – кирпичный, верх – бревенчатый) здания районной администрации попросил минутку подождать.

«Неужели и этот кинет?» – мельком пронеслось воспоминание о первой встрече с Анютой.

Но, конечно, не кинул. Такому человеку в криминал, даже мелкий, никак нельзя: один раз увидел его рожу, посмеялся и навек запомнил.

Вышел минут через десять, в пределах допуска. Уже без бочонка. И с таким счастливым выражением лица, словно сам сожрал его содержимое.

«Винни-Пух, честное слово!» – ухмыльнулся про себя Железнов.

– Чего, испугался, что не заплачу? – удивил проницательностью Еремеичев. Впрочем, он потом еще не раз удивит Глеба.

Они сдружились мгновенно. Как будто сто лет общались. Еще через час уже сидели в кафе, куда то и дело заскакивали очень разные люди. Большинство из них приветливо здоровались с Глебовым пассажиром.

– Да ты – известная фигура, – отметил Глеб.

– Это точно, – не стал спорить собеседник, постепенно становившийся собутыльником. И так их души сошлись, что Глеб неожиданно рассказал Еремеичеву свою историю. А Еремеичев Глебу – свою. И тоже достаточно нестандартную.

Еремеичева звали Иваном, и это древнееврейское имя удивительно точно отображало истинно русскую суть его носителя.

Иванушка-дурачок – пожалуйста! Достаточно взглянуть на его рожу. Однако, как и в сказке, Иван-дурак оказался способен дать отпор неким сановным особам. Аналогии на этом, правда, кончались: ни царевны, ни полцарства у Еремеичева не оказалось. Но – какие его годы? Может, все впереди.

Годились Еремеичеву и другие народные приставки к этому имени. Ванька-взводный? Легко! После окончания не самого престижного пехотного училища он им побывал. Ванька-встанька? И это в самую точку. И речь идет не только о сексуальной могучести Еремеичева, истинного любителя слабого пола, но и о его уникальной способности подниматься после очередного уничтожительного жизненного урагана.

Из взводных он ушел в начале девяностых. После того как покинула его – со слезами, но покинула! – длинноногая красавица почти жена. Покинула по самой незамысловатой причине: что жить с Ванькой-взводным в будущем предстояло не только ночью. А днем деньги – дело вовсе не последнее.

Уходя, Еремеичев еще не представлял, чем займется на гражданке. Но знал, что ему необходимо много, очень много денег, а именно – один миллион американских долларов: так потряс его уход обожаемой почти жены. Первые деньги решил сделать на спекуляции: брал на реализацию видики или телики и, как коммивояжер, ездил их продавать. То ли дефицит техники еще сказывался, то ли добродушность рожи, но бизнес пошел.

Уже по десять видиков брал бывший летеха. А потом по тридцать, когда магазинчик свой появился.

Тридцать – это был критический предел. За тридцатью имело смысл съездить к оптовикам в Москву. Правда, брать следовало сразу шестьдесят. А половиной поделиться с мелкими дилерами, такими же, каким недавно был он сам.

Ездил Еремеичев уже на подержанной «БМВ»-«трешке», а при виде его рожи улыбались и менты, и авторитеты. Он ни с кем не ссорился, но и те, и другие знали, что лишнего с этого проныры взять не удастся. Не лишнее – сам отдаст.

И года не прошло, как московские цены показались Ваньке высоковатыми. А значит, надо ехать сразу в Эмираты. С таможней уже было схвачено, все, кто надо, на прикорме. Еремеичев и здесь свято следовал удачно обретенному принципу: никогда не жадничать, но и лишнего никогда не давать. Копейка рубль бережет.

В Эмиратах Ваньке понравилось. Во-первых, тепло. Во-вторых, арабы, пару раз пытавшиеся Ваньку крупно надуть, поняли бесполезность своих нелепых попыток, и пошел настоящий бизнес.

За два следующих года Еремеичев не побывал в Екатеринбурге ни разу. Магазинчик по телефону продал одному из своих дилеров. Деньги пообещал забрать потом, по приезде. Честно говоря, они его особо и не интересовали.

Прямо на морском берегу араб-партнер присмотрел ему виллу. Не бог весть что, всего четыре спальни. Но, само собой, с бассейном. И с сауной. Ванька сам – в смысле по своему проекту – пристроил там русскую парную.

И началась не жизнь, а сказка.

Феи витали у него всюду: и в бассейне, и в сауне, и в парной. Не говоря уж о четырех спальнях. Невесть каким образом его координаты отыскала бывшая почти жена, так и не нашедшая своего счастья. Позвонила, получила деньги на билет и загранпаспорт, после чего месяц тешила свое тело – и Ванькино тоже – под жарким ближневосточным небом. Однако натуральной женой так и не стала – бывший взводный вовсе не был всепрощенцем. На прощание купил ей шмоток и техники, посадил в самолет – и гуд-бай, милая!

Все было хорошо в солнечной арабии. Ездил уже на слоноподобном, хоть и не новом, «мерсе». Любил не только светлокожих россиянок да украинок, но и экзотичных местных дам – даром, что ли, столько выпито с теоретически непьющими арабскими друзьями?

Разве что миллион все не набирался, хотя давно уже было около: бизнес становился нормальным и терял свои бешеные, нереальные проценты начального периода. Но еще хуже было то, что появилась ничем не объяснимая, однако крайне неприятная тоска. Уже ничего особо и не хотелось. Вот миллион добить, а дальше? Если б не миллион, то вообще можно было бы говорить об идейном кризисе.

Возможность добить миллион представилась скоро. Из Екатеринбурга пришел запрос на партию бытовой техники, закупочной стоимостью более восьмисот тысяч.

Старым знакомым Еремеичев поставлял электронику товарным кредитом: он и сам уже давно не платил арабам вперед. Здесь же покупатель был новый, и Ванька поосторожничал: потребовал деньги авансом. Ему очень хотелось добрать свой зеленый «лимон», но он перестал бы быть самим собой, если бы пошел на неоправданный риск.

К счастью, на риск идти и не пришлось: покупатели согласились на предоплату аккредитивом – то есть деньги приходили в Эмираты сразу, но становились Ванькиными только после того, как техника прибывала в столицу Урала. Попытка Еремеичева ограничить транспортное «плечо» Шереметьевской таможней успехом не увенчалась: его бывшие земляки готовы были слегка переплатить, но груз желали иметь растаможенный и уже в Екатеринбурге. Только после этого аккредитив разблокировался и деньги, присланные в эмиратский банк, становились Ванькиными.

Еремеичев пораскинул мозгами и так, и этак и опять-таки решил ограничить риски. Деньги он занял в банке, заложив виллу и все свое эмиратское имущество. Недостающие двести тысяч одолжили екатеринбуржцы, но не получатели груза, а старые партнеры. Чтобы уж совсем исключить проблемы, Ванька застраховал чартерный перелет транспортника и заключил договор с серьезной охранной фирмой на дорогу от Москвы до Екатеринбурга. Хотел даже сам лично сопровождать груз, но потом решил, что это уже перебор. Все четыре «КамАЗа», помимо вооруженного пистолетом водителя, получали вооруженного автоматом охранника.

В общем, все предусмотрел Еремеичев. Нормально, по хорошим ценам, закупился. Нормально отправил борт в Москву. Нормально, прозвонив паре нужных мужичков, растаможил технику. Последнее сообщение было от представителей охранной фирмы: она взяла груз под роспись, и «КамАЗы» пошли на восток.

Это действительно было последнее сообщение.

Больше груза никто не видел.

Грузовики нашли только через две недели в лесу за Казанью. Пустые, наполовину сожженные. Восемь человек исчезли навсегда, вместе со своими автоматами и пистолетами.

Странное дело, но Ванька был раздавлен не потерей пресловутого миллиона, а тем, что погоня за ним оказалась причиной гибели восьми человек. То, что они погибли, для него было очевидным: ни один не объявился в семье.

Он потерял все и вернулся домой пустой. Так было даже легче.

Но бизнес не бросил. Сначала надо было отдать долги. Кредиторы, кстати, не торопили: они понимали, что если Ванька встанет на ноги, то отдаст. Помогли с помещением и даже кое-что дали под реализацию. Пригодились и деньги за магазинчик, которые спустя два года отдал покупатель. На них Иван, снова носившийся по городу на подержанном «жигуле», нанял персонал и дал рекламу.

Еще через три года Еремеичев вернул все долги и вновь зажил красиво. Он решил больше никуда с родины не уезжать. От бизнес-судьбы отказываться не стал, резонно рассудив, что если и есть его вина в гибели людей, то заглаживать ее гораздо лучше, имея деньги, чем их не имея. В частности, он помогал двум самым бедствующим семьям из числа пострадавших от того разбоя.

А хотел бы помочь всем. Да еще с этой Майкой познакомился… Сумасшедшей девкой, практически в одиночку поднимавшей детдом с самыми тяжелыми, дефектными детьми. Короче, бизнес следовало расширять.

Пользуясь всеобщим доверием, он открыл сразу четыре больших электронных магазина. Вложил все, что имел, в ремонт и длительную аренду помещений (так дешевле), торговое оборудование, рекламу, товар. На этот раз застраховал все риски, включая нападения и пожары. И три месяца проработал на ура.

Вплоть до августа 1998 года.

Риск государственного дефолта в Ванькином плане страхования предусмотрен не был. Кредиты брались в долларах, а они враз подорожали. Попытки продать право аренды и торговое оборудование успехом также не увенчались. В итоге – крах number two.

Но не зря же его звали Ванька-встанька!

Он и в третий раз поднялся. Снова вернул долги. Правда, опять пока что пользовался услугами отечественного автопрома.

Впрочем, все, что ни делается, к лучшему. Заруливай Еремеичев на какой-нибудь «Ауди», хрен бы его подвез Глеб. Уж слишком мала вероятность того, что «Ауди» в отличие от «УАЗа» встанет на дороге с поднятым капотом.

Но теперь Иван Еремеичев был мужик битый. К тому же – дважды. И больше не стал делать ставку на всякие там заморские прибамбасы. Ну их на хрен, доллары, иены и прочие тугрики. То есть не совсем так: Ванька по-прежнему нежно любил заморскую валюту, но зарабатывать ее предпочитал на родных корнях – причем в прямом смысле слова. Он организовал предприятие по переработке грибов: сушил, солил, мариновал. Немалая часть лесных даров, которых здесь по-прежнему было до чертовой матери, уходила-таки западным гурманам. Но это же не нефть! Если умело, не варварски собирать, то на следующий год опять вырастет.

К концу кафешной беседы они так сошлись, что почувствовали, будто знакомы давным-давно. Еремеичев пришел в полный восторг, узнав, что новообретенный кореш по первой профессии – лесник, по второй – бизнесмен.

– Тебя Бог мне послал! – чуть не прослезился он. – Я ж загибаюсь один с этими лесными братьями! Мне каждую неделю кошмар снится, что я какую-то пьянь уволил, а он в отместку в мои чаны бледных поганок наложил!

– Для этого не только бледные поганки годятся, – успокаивающе заметил Глеб. – Я тебе потом покажу пару травок, мне еще мама, когда жива была, объясняла…

– Спасибо, утешил, – хмыкнул Иван. – Вот что, – принял он вдруг быстрое решение. – Иди ко мне на работу. Пока – наемником. А если дело пойдет – получишь долю. Я открываю сейчас новый пункт в Синдеевке…

– Где-е-е?! – чуть не заорал Глеб. – Я ж туда еду!

Теперь настала очередь удивляться новоявленному работодателю. Может, и в самом деле Глеба ему послали небеса?

Лишь на миг омрачилась радостная Ванькина физиономия.

– Слушай, фрукт столичный, – вдруг сказал он. – Ты только девицу одну там, в Синдеевке, не соблазняй, ладно?

– Тогда хоть имя назови, – благодушно ответил Железнов.

– Я серьезно говорю, не трогай, – уже совсем не по-доброму сказал Иван.

– Твоя зазноба, что ли? – не особо испугавшись, спросил Глеб.

– Нет, – как-то неохотно ответил Еремеичев. – Скорее чокнутая слегка. Мать Тереза, едри ее…

– Местного розлива, – пробормотал Глеб. Он незаметно набрался, а еще предстояло проехать с полста километров. Правда, Еремеичев уже дал ему пару телефонов – если возникнут проблемы с ГАИ.

– Не местного, – сказал Иван. – Московского. Приехала три года назад. Детей больных растит в детдоме. Ненормальных.

– В Синдеевке – детдом? – удивился Глеб.

– Она и организовала. Нашла меценатов, набрала денег. Связи у нее дальние. Меня вот тоже поддаивает. Детдом как игрушка. А сама тоже чокнутая, – вдруг прорвалось у Ивана.

– Чем же она чокнутая? – заинтересовался Глеб.

– Головой, – ответил Еремеичев. – Уехать из Москвы, от папы с мамой, от денег – и отдать жизнь дебилам…

– Если она такая дура, чего ты за нее переживаешь?

– Майка не дура, – вдруг глубоко вздохнул Иван. – Я ей даже в чем-то завидую…

Так в жизни Глеба Железнова впервые промелькнуло немодное ныне имя Майя.

Последние полсотни верст до Синдеевки Железнов добирался долго – больше месяца.

Застрял у Ивана. Тот начинал диверсификацию своего уже не такого малого предприятия. Хотел уйти от сезонности: грибы и ягоды, к сожалению, зимой не произрастали. Но поскольку лето было близко и пропускать сезон было категорически нельзя, Иван, быстро оценив нового сотрудника, поставил его на предварительную организацию колбасных мини-цехов: анализ оборудования, поставщиков, условий, договора кредитования и тому подобное, мало радующее, но необходимое. Сам же занялся более насущными делами – подготовкой к стремительно приближающемуся летнему сезону.

Короче, в родную деревню Глеб приехал – уже снега не было. И джипа не было тоже. Рассудительный Иван помог продать заморскую, хотя и собранную в Калининграде, игрушку, обменяв ее на гораздо менее удобный, но гораздо более практичный в синдеевских условиях «уазик».

Въехал он в родные пенаты не один. В неудобном салоне трясучего «козла» – Глеб полдороги мысленно проматерился, оценивая комфортабельность своего нового средства передвижения, – сидела девушка Майя, про которую он столько слышал, но увидел впервые лишь сегодня, в Ванькином кабинете.

Глеб еще раз искоса посмотрел на нее.

Нет, ничего особенного.

Волосы цвета соломы. Кожа бледная, хоть и слегка обветренная – даме на свежем воздухе приходится бывать довольно часто. Одета неброско, как эмансипированные московские студентки: джинсы, куртка. На голове – дань местному климату – вязаная шапка, несмотря на почти летние пейзажи за окном.

Глеб ее и на ходу наблюдал. Фигура хорошая, ничего не скажешь. Все выразительно. Где надо – выделяется, где не надо – подобрано. Но как бы это сказать… Задумался Глеб, сам для себя подбирая слова для выражения первого впечатления…

Наконец нашел.

Дамочка не делает ничего, чтобы понравиться представителям противоположного пола. Вот в чем дело. А это, по мнению Глеба, не есть хорошо. Ибо может свидетельствовать о неких новомодных отклонениях. А если даже не отклонениях, то об отсутствии природной женственности, без которой у женщины остаются лишь чисто внешние женские черты. Конечно, Глебу приходилось иметь дело и с такими. После некоторого количества спиртного или после трехмесячного воздержания – было у него такое однажды на лесоводческой практике – и подобная неженственная женщина прошла на ура. И даже неоднократно.

Но наутро Глеб тогда поспешил с ней побыстрее расстаться. Сама мысль о длительных отношениях с особой, не заточенной на противоположный пол, была ему противна.

Впрочем, нет, остановил себя Глеб. Это уж слишком.

Майя вовсе не напоминала ту бабищу, ублажившую его – прямо в темном общежитском коридоре – после длительного таежного воздержания. С грубыми руками, обветренным лицом – работала на стройке, – а главное, с полным равнодушием к тому, что столь занимало в ту минуту Глеба.

Просто Глеб за последние годы привык к другому. Томка была абсолютной женщиной. Абсолютной. Ласковой, как кошка. Умевшей так пройтись, так повернуться, что греховные мысли возникали сами собой, причем – незамедлительно.

«И не только у меня», – пришла тут же мысль. И хотя время притупило, размазало его боль, все равно она настигла, уколола. Лицо Железнова непроизвольно скривилось, он еле удержал стон.

– Что с вами? – развернувшись к нему, спросила сидевшая на пассажирском месте Майя.

– Ничего, – ответил Глеб, в душе ругая себя за то, что оказался застигнут врасплох. И еще отметил, что в Майе все-таки есть одна женская деталь, которую не приобретешь ни в какой новомодной клинике. Глаза у нее и в самом деле как небо – такие же голубые и такие же огромные.

«Что с вами?» – спросила она издавшего непонятный звук водителя. Другая тоже могла бы спросить. Но вряд ли смогла бы сымитировать такое искреннее волнение по поводу проблем малознакомого мужика.

Эта – не имитировала. Эту – действительно волновало. «Точно, мать Тереза», – вспомнил Железнов Ванькино выражение.

Они проехали вместе больше часа – Глеб забрал даму прямо из кабинета Еремеичева, – однако толком так и не пообщались. Не то чтобы она его заинтересовала – но Железнов не привык, чтобы на него настолько не обращали внимания. Даже какой-то неспортивный азарт, несмотря на все предупреждения Еремеичева (а может, благодаря им?), появился.

Ладно, не последний раз встречаются – Глеб собирался восстановить родительский дом и некоторое время жить здесь, в Синдеевке.

Он подвез даму к свежепокрашенному одноэтажному строению – детдому. Раньше этого здания в деревне не было. Теперь – появилось. Не самое шикарное – в Синдеевке построились несколько екатеринбургских богачей, – но вполне достойное.

На скамеечке у мощных, из доски-сороковки, ворот сидела пожилая женщина, видимо, няня. И стояли двое детей, скорее даже подростков.

Увидев выходящую из машины Майю, подростки – девица и парень – неуклюже бросились к ней, издавая радостные звуки. Их руки и ноги двигались нескоординированно, отчего дети напоминали двух крупных медвежат. Раскрытые рты были радостно растянуты, но слова образовывались медленно, с трудом. И еще более сложно связывались во фразы.

Глеб теперь рассмотрел их глаза.

Его передернуло от неожиданности.

Можно как угодно нарядить дауна. Можно увешать его золотом и усадить в лимузин. Можно – одеть в смокинг и бабочку. Все равно глаза – выдадут.

Только улыбки на их лицах были настоящие, без дефектов.

Троица обнялась и несколько секунд стояла неподвижно.

А Глеба вдруг снова проняло: столько счастья на лицах он давненько уже не видывал.

Его самого уж точно вот так никто не встретит. Даже самый последний даун…

Не прошло и месяца, как Федя и Марина – так звали подростков – столь же радостно встречали и Глеба. Они вообще были очень дружелюбны, эти ребята, которых мать-природа безо всякой их просьбы «наградила» лишней, сорок седьмой, хромосомой.

Поначалу Железнов их побаивался. Не в том смысле, что ожидал от ребят опасностей. А так, как малые дети из российской глубинки пугаются, впервые увидев, как теперь принято говорить, афроамериканца.

Дауны – названные в честь английского доктора, полтора столетия назад описавшего это заболевание, – резко отличаются от нормальных детей. Плоское лицо, узкие, скошенные вниз глаза. Искривленные мизинцы. Куча болезней внутренних органов.

И конечно, умственная отсталость. Степень – разная, в зависимости от хитрых сочетаний хромосомного дефекта. Глеб из быстрого, на ходу, рассказа Майи мало что понял про «трисомию» и «мозаичность», но именно от этого «трисомийная» Марина имела беспощадную запись «олигофрен в степени идиотии», а «мозаичный» Федя – пугающий приговор «имбецил».

Впрочем, Майя рассказала, что подобные приговоры, особенно вынесенные в условиях российских больниц, частенько удается пересмотреть в сторону смягчения. Так, Маринка, «осужденная» на чисто растительную жизнь, имела не такой уж малый словарный запас, а ее улыбка сильно скрашивала страшное, неживое выражение лица с неестественным румянцем на щеках. Федя же умел читать и писать, причем делал это достаточно бегло. Конечно, он не все понимал в прочитанном. Но разве много людей разберутся в диссертации Эйнштейна, написанной почти сто лет назад? И что, сильно мы от этого переживаем?

Подобные мысли появились у Глеба не сразу. Поначалу он был настроен иначе. Затеи Майи, променявшей столичный уют на общество детей-изгоев, казались ему, может, и благородными, но очень уж… вычурными, что ли… Неестественными.

Все равно эти дети не вернутся в общество. Так стоит ли на них гробить жизнь?

Он даже как-то неосторожно позволил себе озвучить свою позицию. И чуть было не стал для Майи врагом.

Опять не так. Врагом он, конечно, не стал, потому что сложно себе представить, чтобы Майя кого-то ненавидела. Обидчиков своих детей она просто не замечала. Именно как на пустое место смотрела эта юная, но сильная женщина на людей, не считавших людьми ее воспитанников. Она как будто отвечала им тем же.

Причем – невзирая на ранг. Один из высоких екатеринбургских чиновников, построившихся в Синдеевке, как-то посетовал ей на неприятное соседство. И потребовал ограничить «уродов» их внутренним двором. Ему не хотелось, чтобы его собственные дети видели эти «унылые лица».

В ответ услышал много интересного. Причем с такой презрительной интонацией, с какой вряд ли вообще с ним когда-либо говорили.

Разъяренный начальник обещал стереть с лица земли «синдеевский дурдом». И даже предпринял к этому определенные шаги. Вполне бы, кстати, мог преуспеть: подготовили, проголосовали – и порядок. Подумаешь, два дурдома слили в один! Так даже лучше: и управлять проще, и экономичнее.

Однако неожиданно машина застопорилась, и не где-нибудь, а в Москве, на самом верху. Прыткому же чиновнику в кабинете его начальника недвусмысленно объяснили, что проще ему самому покинуть Синдеевку, слившись с кем-нибудь таким же умным, чем еще раз задеть местных имбецилов.

Глеб бывал в детдоме довольно часто, сначала – по поручению Еремеичева, постоянно присылавшего бедолагам какие-то лесные вкусности, а потом и по собственной инициативе. Не сразу признался себе, что ему нравится, когда его хоть кто-то радостно встречает. Хоть идиоты ему улыбаются.

А еще позже мысль об идиотах сама по себе отошла на задний план, потому что нормальному человеку и собаку приятно приласкать. А здесь были не собаки. Здесь были, безусловно, люди.

Не сразу, но Железнов это понял. Сначала нутром, потом – мозгами.

Эти дети на нормального мужика воздействовали неотразимо. Потому что базовый инстинкт нормального мужика – вовсе не трахнуть красивую тетку, хотя и это не возбраняется. Базовый инстинкт нормального мужика – защитить и сохранить слабого. А эти ребята были максимально слабы и беззащитны. Соответственно максимально тревожили базовый инстинкт Глеба.

Кстати, в «дурдоме» был и вовсе здоровый народец. Так, по зеленому двору, оглашая его звонкими воплями, постоянно носились три «близнеца»: Славка, Колька и Ленка. Лет им было от девяти до одиннадцати, вечно чумазые, несмотря на все усилия довольно многочисленного персонала и лично Майи.

Железнов долго собирался спросить, как эта троица получила свои диагнозы. Но все случай не представлялся.

Представился же он с неделю назад, когда в детдом приехала очередная комиссия. Банду было не узнать: скорбно-депрессивные личики, тупая печаль на челе, ответы невпопад и, безусловно, дебильный смех не по делу.

«Вот же паразиты», – шепотом откомментировала вовсе не расстроенная Майя. Потом, когда гости уехали, объяснила. Конечно, дети нормальные. Конечно, умные. Но – прошедшие все этапы сиротского пути, начиная с Дома малютки. Тут кто угодно имбецилом станет. Ведь человек не машина. Чтобы задействовать данные Богом десять в четырнадцатой (!) степени нейронов, маленьким человечком нужно постоянно заниматься. Не задействуешь – вместо головы будет просто кусок органической массы.

Этой троицей, хоть и с опозданием, все-таки занялись. И безграничные резервы мозга помогли им догнать здоровых сверстников. Попади они в другой «дурдом» – так бы и остались дебилами и имбецилами.

– И что теперь с ними будет? – поинтересовался Глеб. Они сидели на большом, нагретом солнышком камне – ледник много таких протащил по Уральским горам.

– Не знаю, – вздохнула Майя. – Поставь им сейчас реабилитирующий диагноз, они уедут в обычный детдом. А они знают, что это такое. Вот и придуриваются.

– Но делать-то что-то надо?

– Родителей им новых искать. Усыновителей. Да только с нашими диагнозами на них заявок нет. Это ж не Европа!

– А может, действительно в Европу? – задумался Железнов, и к патриотизму подходивший крайне прагматично.

– Может быть, – согласилась директорша. – Только вполне посадить могут, за торговлю детьми.

– Да уж, – согласился Глеб. – Лучше пусть на родине – имбецилами.

– И обидно опять же, – продолжила Майя. – Неужели мы сами своих детей вырастить не сможем?

– Ты – сможешь, – улыбнулся Железнов. – Кстати, как тебе все это удается? – показал он рукой на новый свежепокрашенный корпус. – Может, ты мафия московская?

– Ага, – сразу согласилась Майя, теряя интерес к разговору. – Ну, я пошла. Дел по горло.

И пошла. Обычной своей деловой походкой. По зеленой молодой травке, в синих джинсах в обтяжку и желтой курточке.

Но почему-то теперь Железнов долго смотрел ей вслед. А мысли были какие-то не деловые. Во всяком случае, уж точно не про заказ тарно-упаковочного оборудования для будущего синдеевского колбасного цеха.

Весна, что ли, действует?