Текст книги "Пуговицы (сборник)"

Муж, как всегда, задерживался. Лиза перезванивала ему на мобильный телефон и слышала одно и то же: «Еще десять минут, и я выезжаю!» Принимать гостя пришлось одной. Он вошел вслед за Ликой, и Лиза окинула его строгим придирчивым взглядом. Ее волновало несколько важных вопросов: не наркоман ли, не «голубой» ли (что на телевидении встречалось часто) и не бабник ли? С первого же взгляда она поняла – ничего подобного, такой вполне мог понравиться дочери. Он был высоким, широким в плечах, но не крупным, скорее – поджарым, каким-то подобранным внутрь, и лицо было таким же «поджарым» – с неглубокими складками, тянущимися вдоль скул, что придавало ему вид моряка, недавно сошедшего на берег. Светлые, будто бы выгоревшие волосы были собраны на затылке в тугой «хвостик», модная «трехдневная» щетина на подбородке была темной. Джинсы, свитер… Все просто. Лизу кольнуло неприятное, даже несколько брезгливое ощущение того, что этот чужой человек будет прикасаться к Лике.

– Это Денис, – сказала дочь, помогая гостю повесить куртку.

Лиза улыбнулась официальной улыбкой и протянула руку, на ее пальце в полумраке прихожей, как вспышка фотоаппарата, сверкнуло кольцо. Он слегка пожал протянутую ладонь. Его движения были неуверенными. Бесспорно, он был из тех, кто, так же как и она, оказался в СИСТЕМЕ по случайности, но начал успешно функционировать. Ну и ладно!

В гостиной у Лизы был приготовлен стол. Правда, по настоянию Лики, он был сервирован достаточно скромно: бутылка французского коньяка из отцовских запасов, мартини и блюдо с виноградом. Разговор не клеился. Раньше Лизу это мучило бы, но только не теперь. Она не хотела походить на мамашу-квочку, допытывающую будущего зятя о его доходах, прошлой жизни и наличии квартиры. Лиза приглушила свет, оставив гореть только несколько бра по углам комнаты, – при таком уютном полумраке она чувствовала себя увереннее, – и пока гость под Ликиным руководством разливал напитки, закурила, придвинув к себе большую хрустальную пепельницу, и откинулась на высокую кожаную спинку кресла.

– Ну вот, – засмеялась Лика. – Теперь берегись! Когда к нам приходят гости и мама вот так садится – это значит, что «рентген заработал»… Мама у меня – колдунья.

– Ну что ты такое говоришь! Ну, давайте выпьем за знакомство… – Лиза взяла протянутый Денисом бокал…

Они посидели совсем недолго. Потом Лика пошла проводить гостя до лифта.

– Ты думаешь, что это самая большая глупость в твоей жизни? – спросила Лика, когда они уже стояли на лестничной площадке.

В ответ он притянул ее к себе и поцеловал, как ребенка, – в нос.

– Что-то не так? – продолжала допытываться она. – Ты передумал?

– Нет, – ответил он после паузы. – Нет…

– Ты испугался мамы? Не волнуйся, она всегда такая, ее многие опасаются, особенно папочкины гости. Но ты ей понравился. Я это поняла сразу.

Он растерянно пожал плечами и нажал на кнопку вызова лифта.

Когда он уже вошел и двери мягко сдвинулись, Лика приблизилась к ним лицом.

– Ты будешь любить меня долго… – прошептала она в замкнутое гудящее пространство. – Я знаю…

В то утро я хотел надеть костюм, но вспомнил, что вчера перевернул на брюки кофе, а другие – не поглажены. Поэтому влез в джинсы и свитер. О том, что собираюсь совершить, я старался не думать. Даже родителям не сказал о своем «судьбоносном» решении, хотя, знаю, мама была бы очень рада. Ничего, сообщу потом. Ведь неизвестно, шутила моя «Царевна-лягушка» или же мы оба просто были сумасшедшими. Пусть будет, как будет – может быть, в этом знак судьбы: я увидел Лизу, и через нее ко мне пришла странная милая девушка, которая совершенно неожиданно захотела стать моей женой. Бедная, она еще не знает, какой я эгоист и, возможно, циник. С ее приходом все должно измениться – и эти томительные видения после нажатия кнопки «Лес – Дождь – Сарай», и мое совершенно тупое зарабатывание денег, и приступы хандры, и суматошно-банальные отношения с женщинами. И… воспоминания о Лизе.

Я не пошел на работу, а до одиннадцати часов, пока ждал Лику в кафе, пил вино и бессмысленно листал газеты. Потом она пришла. Издали я даже не узнал ее – она была в коротком полушубке, с новой прической – волосы собраны в высокий «конский хвост». В руках – букет желтых роз. Мне стало неловко, что сам-то не додумался купить хотя бы один цветок. Мы поехали в загс, оттуда – к ней домой. Меня мучил стыд. Я так ей об этом и сказал. Не люблю никаких официозов, уж лучше бы мы обошлись без всего этого. Мне было совершенно не интересно, кто ее родители, как они отреагируют на стремительное замужество дочери. Какое это имеет значение? Она согласилась и уже готова была ехать ко мне, но я посмотрел на ее нежный профиль и широко распахнутые зеленоватые, полные ожиданий глаза и подумал, что должен пройти всю процедуру до конца… Ибо, как подсказывала интуиция, девочка была из хорошей семьи, а в хороших семьях все решается за обеденным столом.

…А потом я уже не мог не то что рассказывать о своих доходах, наличии жилья и серьезности намерений, о чем собирался непринужденно поболтать с ее предками, – я вообще не мог нормально дышать. Все мои внутренности враз покрылись трескучим деревянным настилом, и каждая зазубрина впилась в легкие. Это был бред, ужас, наваждение, оскал судьбы, зверство, святотатство, черт знает что, хренотень, абсурд, фигня, маразм, удар обухом, лажа, конец всему, смерть: из полумрака прихожей ко мне навстречу вышла… Лиза.

Только не это! Я собирался сделать один решительный шаг в сторону от своих неотвязных воспоминаний, а оказалось – шагнул навстречу. Да еще как! Я опять ослеп, не смог смотреть на нее прямо. Увидел, как блеснул передо мной перстень, склонился над узкой белой рукой и неловко попал губами в кольцо. Это совсем выбило меня из колеи. Я вновь превратился в восемнадцатилетнего идиота – дрожащего от желания, нетерпения и безысходности. Я не помню, что было в этот вечер, все мои усилия ушли на то, чтобы унять дрожь, чтобы голос звучал ровно и… чтобы она меня не узнала. В какой-то момент этой странной «помолвки» я отчетливо понял, что никакой свадьбы не будет, что мне нужно встать, извиниться и уйти. Я почти что был готов к этому. Мы посидели совсем недолго. Я сослался на срочный заказ и ретировался. Мне нужно было обдумать, как не обидеть Лику. Она вышла со мной к лифту. Удивительное дело: когда мы оказались одни, ко мне вновь вернулось зрение. Лика стояла передо мной, как воплощение праздника, – глаза ее лучились, она была хороша и необычна, не похожа ни на одну другую девушку. Что я мог сказать? «Спасибо, малышка, розыгрыш удался?» Но, глядя на нее, я понимал, что, услышав это, она просто погибнет. Не знаю почему, но была во мне такая уверенность. Она погибнет. Или… Или ее постигнет та же участь, что и меня. А уж я-то знал, что это такое. Я поцеловал ее, желая одного – чтобы скорее пришел лифт.

Конечно, я не пошел ни на какую работу, хотя срочный заказ у меня действительно был. Зашел в «Суок» – маленький ресторанчик, вызывавший у меня трогательные детские воспоминания. Он был оформлен, как цирковая кибитка, а стены украшали мастерски выполненные рисунки из первого иллюстрированного издания «Трех толстяков» – гимнаст Тибул, доктор Гаспар Арнери с ретортой в руках, смешной учитель танцев Раздватрис, летящий на разноцветной связке воздушных шаров. И, конечно, девочка со странным именем Суок, стоящая на шаре. Я сел напротив этого рисунка, заказал себе водки и вперился в голубовато-розовый рисунок. После трех рюмок, которые я ничем не закусывал, девочка-кукла показалась мне объемной, а выражение лица – живым. У нее были рыжие локоны и зеленые глаза, она смеялась. После четвертой рюмки я понял, кого она мне напоминает. Это была Лика…

Я вдруг подумал, что все равно любил бы ее. Она мне выпала как жребий – не тогда, так теперь. Я бы все равно любил эту девочку, но по-другому. Я уже любил ее тогда, в первый же момент, когда узнал, что у Лизы есть ребенок. Конечно! Я любил бы ее в любом случае, и от этого никуда, видно, не деться. Значит, так тому и быть. Я буду любить и беречь ее. И уж если Лиза присутствовала в моей жизни до сих пор, как фантом, – теперь я реально приблизился к ней. Я смогу быть рядом. И, может быть, это даст мне возможность наконец-то успокоиться.

А потом я думал только о Лизе. Она мало изменилась. Более того, она оказалась из тех женщин, которым время не помеха. Наоборот, ее черты обострились, и еще ярче проступила на лице вся сущность натуры – яркой, неповторимой, достаточно жесткой и бесконечно притягательной. Такое лицо могло быть у Медеи, у Медузы Горгоны, у Суламифи. Ей подходила каждая строчка «Песни песней», я тужился вспомнить, что там было о «меде и молоке под языком», и меня охватывала все та же дрожь. Она, конечно, не узнала меня. Я был всего лишь эпизодом в ее жизни. Жаль, что так же не случилось со мной…

…Суок сошла со стены и уселась напротив, она двоилась в моих глазах, и от этого ее губы казались размазанными, а глаза – косящими и лукавыми.

– Скучаем или грустим? – спросила Суок.

– Пьем, – ответил я, подвигая к ней вторую рюмку и наполняя ее до краев.

Суок выпила почти залпом и откинулась на стуле, выставляя напоказ ноги в черных сетчатых чулках. Я протянул ей сигареты и щелкнул зажигалкой.

– Будем дружить? – спросила Суок. – Ты с деньгами?

Я похлопал себя по карману.

– Отлично! – обрадовалась Суок. – Я тебе нравлюсь?

– Не знаю… Какая разница?

– И правда, никакой! – еще больше обрадовалась Суок. – А вот ты мне нравишься. Сразу видно, приличный человек. Только больше не пей, а то ничего не получится.

– Да и так ничего не получается, – отмахнулся я.

– Ты что, импотент? – всплеснула руками Суок.

– Почему? – не понял я. – При чем тут это?

– А-а… Тогда зря расстраиваешься! У кого сейчас что получается? Фигня одна! Вот ты такой классный мужик, а сидишь в одиночестве, грустишь, водку глушишь… Тоска. Чего тебе не хватает?

Да, мне хватало всего. У меня была интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, студенты, которые меня обожали, женщины, готовые быть со мной по первому зову, необременительное одиночество, насыщенное прошлое. Теперь все могло измениться в еще более оригинальную сторону – у меня будет жена, дети, дом, и я, скорее всего, заведу рыбок и собаку. Я посмотрел на Суок.

– У меня все есть. И все это вроде бы – не мое…

– Не поняла! – Суок приблизилась, положила локти на стол и уставилась на меня двоящимися зелеными глазами.

– Ну… Так бывает: жизнь дала сбой в самом начале. Будто бы, как в компьютере, – нажали не на ту клавишу, и с того момента картинка сбилась, пошла знаками… И все!

– Пожалуй, я тебя понимаю, – задумалась Суок. – У меня так тоже было. Я это называю «если бы не…»

– То есть?

– Господи! Ну, вот тебе пример: если бы меня не трахнули в восьмом классе, я бы сейчас… скажем, сидела в твоем офисе и парила бы мозги твоим бизнесменам. У тебя ведь есть такая должность?

– В общем, да.

– Ну вот. А сколько таких «если бы» у каждого из нас! Ну и что же теперь? Помирать?

Она была права. Ее размазанные губы источали истину, сермяжную правду, она казалась мне доброй феей, сошедшей со своего облупленного шара. Из ресторанчика мы вышли вместе. Мне не хотелось вести ее домой, я снял номер в гостинице. Посреди ночи, когда она спала, я ушел, оставив на постели деньги. Это была не Суок.

Я понимал, что с этого момента судьба подкинула мне еще одно «если бы» – но оно, скорее всего, относилось больше к Лике, чем ко мне: если бы я не поплелся за ней…

Часть 2

– Свадьба и похороны – вот два спектакля, в которых главные «виновники» не играют никакой роли! Это – коллективный труд, иллюзия участия в ритуале, где нет места мыслям об истинном назначении этих обрядов. Какое дело возбужденной публике до парочки, сидящей за столом и периодически поднимающейся по сигналу: «Горько!» – это всего лишь сигнал выпить. Бр-р-р… Хорошо, что мы уехали. Хорошо, что мы можем видеть море из окна и вот так лежать, не думая ни о чем.

– …?

– Похороны? Разве ты не чувствовал, как это ужасно, когда на тебя смотрят, как на куклу? И ты не можешь протестовать против этого созерцания. И разве тогда приходит осознание потери? Похороны – это тоже коллективный труд, в котором накрывают столы, сообща чистят ведрами картошку, лепят пирожки. И за всем этим невозможно сосредоточиться, подумать о главном. Кто все это придумал? Смерть и любовь – две тайны, в них нет места посторонним!

– …!

– Конечно, мой любимый! А ты думал, что я – наивная девочка, которая ничего не читала, кроме сказок братьев Гримм. Ты даже не представляешь, какая Вселенная крутится в моей голове. Иногда мне становится даже страшно. Поэтому я так счастлива, что ты – со мной, ты спасешь меня, и я не буду больше думать о страшном.

– …?

– Не знаю, почему я думала обо всем этом с детства… Наверное, надо мной в какой-то момент раскрылось небо. Не понимаешь? Попробую рассказать – я об этом еще ни с кем не разговаривала… Тебя ждала. Однажды – тогда мне было года три – я сидела на полу в нашей маленькой комнате (мы тогда жили в коммуналке) и пыталась что-то рисовать. Свет падал так, что все мне казалось ярким и контрастным, как на картинах импрессионистов (тогда я, конечно, не могла знать, что они существуют!): синий дощатый пол (тогда он был свежевыкрашенным и блестел на солнце, как лед), оранжевые цветы на занавесках, белые стены (мама всегда любила чистые цвета). В ровном прямом луче, проникающем из окна, плясали золотые балерины… Я пыталась нарисовать все это, когда в комнате вдруг стало немного темнее, и я оглянулась на дверь… В проеме стояла мама и смотрела на меня. Но я не могла четко рассмотреть ее против света – видела только золотой контур, обрисовывающий длинную стройную фигуру, нереально вытянутую, как на фресках Рублева… Что с тобой, любимый? Конечно, кури… Так вот. Это был обычный момент. Но именно тогда я вдруг услышала подобие хорала. Не смейся! Так бывает в детстве. Передо мной до сих пор стоит эта картина! Я тогда даже почувствовала, как на меня посыпался невидимый пух и окутал теплом… Я до сих пор удивляюсь тому, как ярко и зримо может чувствовать ребенок прикосновение Бога. Да, да, так оно и было. Мы смотрели друг на друга, и во мне поднимались странные чувства – любовь, восторг, нежность, страх. И самое главное – то, что я осознаю лишь теперь: невозвратимость каждой минуты. Сейчас я могу оформить все это словами. Я явственно почувствовала, что все вокруг и я сама превращается в… воспоминание.

– …?

– Люди, начиная с того момента, когда осознают неотвратимость ухода, постепенно превращаются в кокон воспоминаний. Они наматывают их на себя, растут, обволакиваются их еле заметными нитями. Это очень богатые люди, их не так уж много – это те, перед кем вот так неожиданно открывается небо… Я смотрела на маму и физически ощущала, как она уже теперь становится воспоминанием: ведь больше такой минуты не будет, будет другая. И она тоже станет воспоминанием. А потом, с возрастом, мы впитываем друг друга все жаднее, все отчаяннее, потому что уже точно известно: это никогда не повторится. Знаешь, с таким же чувством я целовала бабушкины руки… Я всегда целовала ее – просто чмокала в щеку, а однажды взяла ее руки в свои – они были теплые, в голубых прожилках, с тонкой пергаментной кожей со всегда аккуратно подстриженными и ухоженными ногтями – и целовала их только потому, что поняла: скоро их не будет. Мне было так страшно. Если бы все могли понимать это – разве б они обижали друг друга? Разве говорили бы так много, складно и… не нужно? Слова, подобно табачному дыму, забивают воспоминания…

– Если бы люди могли видеть – как в кино! – движения душ друг друга, они могли бы лучше понимать события, происходящие в их собственной жизни!

– …?

– Сейчас я расскажу тебе один рассказ Чехова…

– …!!

– Ну не смейся, я не так выразилась. Я тебе его перескажу, как будто – расскажу заново. Понимаешь? Он такой, как вся эта жизнь. Я читала его давно, уж не помню точно, как он называется. В общем, так. У доктора умер маленький сын. Доктор безутешен, ему кажется, что вместе с сыном ушла и его жизнь. И вдруг раздается стук в дверь – приходит человек и умоляет доктора поехать к его тяжело и внезапно заболевшей жене, которую он безумно любит. Доктор вначале отказывает – он не в силах двинуться с места. Но в конце концов врачебный долг берет верх, и они едут в ночь, к дому пациентки. Входят в квартиру. И тут выясняется, что болезнь жены – это только предлог отослать из дому мужа-рогоносца и сбежать с каким-то там гусаром. Муж в отчаянии, забывая о докторе, он мечется по комнатам, натыкаясь на разбросанные вещи, он не может ничего понять, он обижен, растоптан, угнетен. Доктор тоже ничего не может понять: у него такое горе, он собрался, приехал бог знает куда – и вдруг перед ним мечется полусумасшедший обманутый муж, причитая и взывая к справедливости. И вот тут-то им бы понять друг друга, заплакать вместе, подать друг другу руку, потому что им обоим больно… Но нет! Они затевают ссору. И в каждом из них кричит своя личная обида. Мне кажется, что в этом рассказе – вся модель человеческих отношений.

– …?

– Ну, вот даже эта продавщица, у которой мы сегодня покупали дыню… Помнишь, ты еще рассердился, когда я с ней поговорила. Но разве она виновата, что мы – счастливы, а она – в грязном фартуке?! Ей было ненавистно наше счастье – и она нас обсчитала. А мне ее стало жаль, потому что вечером ее ждет пьяный муж – и ни одного поцелуя…

Есть очень простые истины – о них редко говорят, а если и говорят, то слишком иронизируют или же они звучат банально, ибо «мысль изреченная – есть ложь». И все же они существуют. Вот попробуй произнести их вслух – и почувствуешь, как в горле запершит: нужно любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков и не унижать слабых, не лгать, ничего не бояться, ни у кого ничего не просить… Говорить об этом глупо и смешно. Но ведь… не смеемся же мы, читая Библию!

– До встречи с тобой меня угнетало собственное ничтожество. Мне говорили, что я хорошо рисую, и я почти верила в это. Но потом я поняла: если не быть ВЕЛИКИМ художником – лучше вообще им не быть. Можно утешиться тем, что делаешь нечто – «для себя» и немножечко – для других. Но мне это смешно. Я рисовала всегда и везде, вне зависимости, где нахожусь и что со мной происходит. Просто в какую-то долю секунды написанная картина приносит мне облегчение. Разве это не эгоизм? Так что я совершенно не обольщаюсь, что мои картины кому-то будут жизненно необходимы. Тем более теперь…

– …

– Нет, нет, теперь это не имеет значения! Но, наверное, я все же не брошу рисовать. Я чувствую над собой некую субстанцию, которая хочет выразить себя – через меня. Не знаю только, почему – через меня… Наверное, это МОЯ субстанция, что-то вроде близкого мне духа, обитающего в ноосфере. Как мучительно чувствовать ее и не уметь помочь! Это выглядит приблизительно так: нечто сверху говорит ко мне как сквозь толстый слой ваты – я пытаюсь понять, услышать, но слова размыты, я могу разобрать только их урывки, но передать все это на бумаге не могу! И только беззвучно шевелю губами. А ведь «там» ждут именно моего слова, а я – молчу… Ужас. И муки настигают в первую очередь эту мою оболганную субстанцию. Я же – только имитирую… Ты представить себе не можешь, какая я бываю бешеная! Страшно состояние бессмысленности всего того, что делаю и что делается вообще. Хочу быть свободной – во всем и от всего…

– …?

– Свобода – это когда ты такой, какой есть, и когда в тебя верят вне зависимости от поведения, статуса, одежды. Всего внешнего. Свобода – это брать на себя как можно больше, в десятки раз больше, чем можешь вынести. Будешь гнуться, задыхаться, но в какой-то момент вдруг почувствуешь – груза нет: ты его «взял», ты свободен, в слове, в быту, в жизни, в любви…

– Только человек способен лгать. В природе лжи нет. Разве лгут деревья, собаки, рыбы или море? Всегда чувствую ложь, как зверь, – всей кожей, всем, что есть внутри меня, начиная от желудка и до… души. Можно жить бедно, глупо, безалаберно, легкомысленно, трудно – все равно, но при этом жить честно – необходимо. Иначе – мрак, ночь, смерть… Давай никогда не будем обманывать друг друга! Самое страшное – потерять веру. Ее можно потерять только один раз, но – навсегда…

– …

– Я очень тебя люблю. С тобой я совсем другая – изменилась, поумнела. И… и больше ничего не боюсь!