Текст книги "Пуговицы (сборник)"

…Я искренне завидую людям, смотрящим на мир широко открытыми глазами. Их все удивляет, все вызывает бурю восторга. Во мне же не было доверчивости к миру. Вымытые со специальным шампунем исторические улочки Европы нравились бы мне больше в своем первозданном виде – с запахом выливаемых из окон нечистот и испарениями продуктов человеческой жизнедеятельности. Мир вообще стал слишком бутафорским. «Потемкинские деревни» – ничто по сравнению с размахом этой бутафории. В Египте – загадочной стране, ушедшей под воду времени, – бравые «бедуины», отсидев положенное время у своих лавок, к вечеру натягивают лохмотья, обвязывают головы «арафатками» и на джипах мчат в сердце пустыни, чтобы разыграть перед ошеломленными туристами спектакль из жизни своих древних предков, в Финляндии седовласые старушки, празднуя юбилей Сибелиуса, одеваются в трогательные пышные юбки из шелестящей тафты и полосатые чулки, чтобы исполнить у памятника призабытые хоралы – все для тех же туристов. Не лжет, как мне кажется, только природа… За последние три года я много ездил и все чаще с ностальгией вспоминал горы Западной Украины. Что там теперь? Неужели «зеленый туризм» превратил их в такой же театр и заброшенные колыбы на вершинах пастбищ – только декорация для любителей острых ощущений? Все-таки я был консерватором и любил все естественное. Резиновые красотки, созданные усилиями косметологической промышленности, как и раньше, не привлекали меня. Естественность сохранялась в морщинах старух и трогательных перетяжках и ямочках младенцев. А еще естественность была в Лике. И она больше не пугала меня, как в первый день знакомства.

Огорчало лишь то, что, связавшись со мной, она совершенно забросила учебу, не дотянув до последнего курса. Я не раз уговаривал ее восстановиться в институте, на что она отвечала пожиманием плечами и легкой непонимающей полуулыбкой. Она жила со мной, как птичка – чирикающий, иногда нахохлившийся воробышек, которому не важно, что будет завтра. Меня это вполне устраивало.

В первые месяцы после так называемого «свадебного путешествия» по Крыму, куда мы сбежали на второй же день после торжества, меня часто охватывал ужас от содеянного. Как оказалось, я был совершенно не приспособлен к семейной жизни. Не мог приходить домой вовремя, не умел планировать «уик-энды» и покупать продукты, не собирался отчитываться о своих передвижениях по городу и отказываться от старых привычек. В какой-то момент я обозлился на Лику и не мог понять: как это ей удалось накинуть на меня поводья и отвести в стойло?! Первые полгода я приходил домой далеко за полночь и не всегда трезвый. Даже когда мне ХОТЕЛОСЬ туда идти, я заставлял себя завернуть то ли в «Суок», то ли в сауну или же вообще отправлялся ночевать на дачу к другу. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока я вдруг не понял: а ведь это совершенно ни к чему. Лика никак не протестовала против таких проявлений свободы и независимости, не воспринимала их как бунт и, кажется, даже не понимала их скрытого смысла. Против чего же мне было бунтовать? Она ни разу не упрекнула меня, не спросила, где и с кем я был.

Незаметно для себя я успокоился, поняв, что это не игра, не ухищрения понравиться, не сети и не ловушки, притрушенные нарочитой покорностью.

«Отчаянная нежность» – вот как можно было назвать чувство, которое я испытывал к Лике. Или же немного по-другому – «отчаяние и нежность», что, правда, звучало безысходнее. Мне казалось, что она совершенно напрасно заперла себя в четырех стенах с таким придурком, как я. Я покупал ей множество самых разнообразных вещей для рисования, доставал дорогие масляные краски, холсты, накупил подрамники, этюдники – переносной и стационарный. Мне действительно очень нравились ее картины. Но мне казалось, что она рисует лишь для того, чтобы порадовать меня, – не более. Не раз я предлагал устроить ей персональную выставку, но Лика повторяла свой жест – удивленно пожимала плечами.

Иногда это коробило. Наверное, потому что я сам не умел вот так просто отрешиться от суеты. Мне казалось, что она могла бы так же спокойно и счастливо жить на голой ветке, и собственное рвение казалось мне бессмысленным. Лика умела мастерить удивительные штучки и, когда не рисовала, занималась шитьем. Вернее, у нее была страсть к переделыванию вещей в маленькие шедевры. Она не носила ничего обычного. Особенно запомнилась джинсовая курточка, которую она расписала специальной краской для ткани, а каждую пуговицу обшила холстиной и каким-то чудом вырисовала в центре миниатюры с изображением ангелов. Когда мы были на какой-то презентации, за эту курточку одна высокопоставленная мадам предлагала баснословную сумму, а потом еще долго надоедала нам звонками, умоляя Лику делать вещи под заказ. Эта курточка почему-то особенно умиляла меня. Я любил, когда Лика надевала ее, и с особой осторожностью застегивал эти удивительные пуговицы – маленькие произведения искусства.

Но она не любила, когда я относился к ней, как к ребенку. Да она, в общем-то, им и не была – иногда она смотрела на меня такими глазами, что становилось не по себе. Я старался не замечать такие взгляды, гнал мысль, что она, Лика, на самом деле – бездна, в которой мог бы раствориться любой мужчина. А уж то, что мог, – это я знал наверняка! Я специально называл ее «уменьшительно-ласкательными» словечками, подло осознавая, что делаю это нарочно, чтобы… не сорваться и не упасть. Я не любил много говорить с ней – из тех же соображений. Ибо все, что она говорила, было странно неправильно или же наоборот – слишком правильно. Но той правильностью, о которой в наше время забыли.

В течение двух лет мы бывали у ее родственников раз шесть или семь, на различных узкосемейных торжествах. А в основном встречались на всевозможных официальных вечеринках, вернисажах или презентациях, куда вынуждены были ходить, повинуясь правилам этикета. За день-два до предстоящей встречи у меня начиналась настоящая наркоманская «ломка». Как правило, я напивался до беспамятства, старался прийти домой далеко за полночь, когда Лика спала, и до утра курил на кухне, ссылаясь на рабочие проблемы. Поэтому почти в каждый наш визит выглядел изрядно потрепанным – с кругами под глазами и трехдневной «модной» щетиной на запавших щеках. И тогда Лика принимала сочувственные взгляды, а я – почти что полное бойкотирование своего присутствия за патриархально-семейным столом. Впрочем, так мне было даже легче. Я как будто придремывал, расслаблялся до безобразия и вел себя достаточно вяло, как муж-бирюк. Конечно, все это было внешним и наигранным. Так было проще замаскировать свое жадное любопытство и погасить бурю эмоций, которые по-прежнему бушевали во мне. Черт, что же это такое?! Меня раздирало любопытство, граничащее с фетишизмом. В ванной я, как идиот, разглядывал шампуни и кремы, вертел в руках ЕЕ зубную щетку и вдыхал запах полотенца, едва ли не рылся в ящике с бельем… Я мечтал когда-нибудь увидеть ЕЕ в домашнем халате и тапочках на босу ногу, и от одной этой мысли мурашки разбегались по всему телу. Естественно, я чувствовал себя подлецом и едва ли не кровосмесителем. Но, тем не менее, продолжал жадно наблюдать за НЕЙ. С тщательно скрываемым интересом слушал все, о чем ОНА говорила, – пытаясь понять, чем и как она живет, о чем думает и чего хочет. Но от меня она хотела только одного: я должен был быть хорошим мужем для Лики. А я всем своим видом, приобретенным двумя днями раньше, свидетельствовал о совершенно противоположном. И ОНА, как всегда, игнорировала меня, бросая укоризненно-озабоченные взгляды на дочь, будто бы говоря: «Ну вот, я же тебя предупреждала…»

Ее муж, мой тесть, вызывал у меня удивление, граничащее с неприязнью. Когда я увидел его впервые, был ужасно разочарован и даже возмущен. Да, он был импозантен и умел замечательно говорить, но его поджарая подтянутость и моложавость были искусственными, как и все, что он говорил. К тому времени он окончательно переметнулся в совершенно противоположный лагерь и теперь яростно отстаивал прежние времена. Стоило мне однажды небрежно заикнуться о том, что в это прекрасное время он сам чистил параши, и ЕЕ муж разразился бурной тирадой зомбированного деньгами и властью нувориша, который уже не замечает полной нелогичности своего нынешнего процветания. Я же демонстративно, в два слоя, намазал красную икру на кусочек тоста под ироничным Лизиным взглядом. На этом какое бы то ни было общение с тестем прекратилось. Он старался не сталкиваться со мной, и чаще всего Лиза принимала нас одна. Но это было еще мучительнее. Ближе и роднее мы не становились (да этого и не могло произойти!), хорошим зятем я так и не стал. Это было очевидно. И только Лика по-прежнему светилась счастьем и изредка тихо фыркала в кулачок. Все, что происходило за рамками родительского дома, ее вполне устраивало.

Мы возвращались домой, проходило два-три дня, и все становилось на свои места. Работа занимала все мои мысли, Лика ждала меня, удивляя милой сервировкой стола к ужину. И мне это нравилось. Я становился обывателем. А может, никогда и не переставал быть им. В какой-то момент даже захотелось большего комфорта. Именно мне, а не ей. И вот тут-то на глаза попался шкаф…

Я никогда не беспокоился о своем быте, но однажды, гуляя с Ликой у привокзальной площади, обратил внимание на вывеску нового мебельного салона, и мой взгляд упал на витрину. За ней стояло оригинальное сооружение – целая дубовая комната с резными узорами и шишечками по бокам.

– Смотри, – сказал я. – Вот к чему я бы обратился на «вы». Помнишь, как у Чехова: «Многоуважаемый шкаф!..»

Лика засмеялась.

– Да это не шкаф, – продолжал я, – это настоящее «дворянское гнездо»! В нем можно спать!

– Мы можем его купить? – спросила Лика.

– Мы просто обязаны это сделать! Идем.

Мы зашли в магазин, и выяснилось, что это единственная экспериментальная модель, выставленная в витрине для изучения покупательского спроса. Лика огорчилась не на шутку.

– А когда же вы изучите этот самый спрос?

– Месяца через два. Не раньше, – ответил продавец. – Вот тогда и начнем принимать заказы.

– Ой, как жалко! – воскликнула Лика, и глаза ее потемнели.

Всю дорогу я успокаивал ее.

– Но это же единственное, чего тебе так захотелось за все это время! – не унималась она. – Я хочу, чтобы твои желания всегда исполнялись!

– Да черт с ним, с этим дубовым снобом! Я хотел его – для тебя.

Я уже жалел, что потянул ее в магазин, – она воспринимала все слишком серьезно. Мне пришлось срочно придумывать что-то еще, и в следующем магазине я «положил глаз» на роскошный и достаточно пошлый комплект постельного белья. Потом мы купили настольную лампу и антикварный письменный прибор. Все это было жутко бестолково, но создавало иллюзию общего семейного дела.

– Тебе это правда нравится? – допытывалась Лика, с сомнением разглядывая дома наши приобретения.

– Не очень…

– Тогда отнесем все это людям.

– Каким?

– Любым, кому это действительно нужно!

– Отлично! Если учесть, что самое дешевое из всей этой ерунды стоит сотню зеленых! – не выдержал я. И дальше уже не мог сдержаться. – Тебе интересно так жить? Быть комнатным котенком, имея ум и талант? Я иногда чувствую себя полным идиотом, когда ты обслуживаешь меня, как в гостинице! Тебе это интересно? Нет, конечно, меня, как нормального мужика, это все устраивает – «хороший дом и хорошая жена под боком». Но я чувствую себя каким-то деспотом. Разве такой жизни ты хотела?! Тебе все это интересно?

Она сжалась. И я испугался.

– Послушай, – сбавил тон я. – Я не хотел тебя обидеть. Мне просто страшно, что ты напрасно тратишь свое время и… и жизнь.

– Любовь напрасной не бывает. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она действительно, кажется, этого не понимала. И я прекратил любые попытки воздействовать на ее самолюбие.

Но когда месяц спустя, в начале сентября, ей позвонили из института и предложили поехать на ежегодное биеннале, что устраивалось в живописном месте у подножия Карпат, я обрадовался: ее не забыли! Лика не очень стремилась в эту поездку, но все же глаза ее загорелись, когда в нашу кухню набилось полгруппы ее бывших сокурсников во главе с преподавателем и все хором уговаривали ее присоединиться, опасливо поглядывая в мою сторону. Напрасно! Я изображал полнейшее благодушие, разливал вино и всем своим видом показывал, что не собираюсь становиться поперек дороги. Но это и действительно было так.

– Я поеду, – сказала Лика, когда они разошлись. – Если вы все так этого хотите.

– Ну вот, ты опять делаешь это ради кого-то! А ведь ты талантливая художница, это твой мир и твое окружение. В конце концов, сможешь продать свои картины и… О! Я придумал! Ты продашь свои картины и подаришь мне шкаф!

Ей нужен был толчок, идея, ради которой она смогла бы оторваться от привычного домашнего мирка. И такая идея ей понравилась. Она даже захлопала в ладоши и тут же начала сгребать в этюдник кисти и краски, хотя до начала биеннале оставалась неделя. Выглядело все это приблизительно так: где-то у подножия гор разбивались палатки для художников, ставился брезентовый тент, под которым располагалась выставка. Две недели молодые дарования работали на пленэре, выставляя свои старые и новые работы на продажу. Сюда же автобусами привозили журналистов, телевизионщиков, критиков и даже иностранцев, желающих приобрести картины.

– Это будет дурдом, – поясняла мне Лика. – Пьянки до утра… Причем – беспробудно. Какое тут рисование? Так, фикция одна.

– Не преувеличивай. А если и так – хоть полюбуешься природой, подышишь другим воздухом. А я приеду тебя проведать. И мы будем бродить по горам!

Тут меня передернуло, и я замолчал…

Я люблю сентябрь. В этом году он был особенно теплым и каким-то вкусным – воздух почему-то был пропитан запахом кофе, а к вечеру к нему примешивался аромат травы и еще зеленых листьев, подернутых рыжеватой дымкой. Лика уезжала рано утром во вторник, позже всех из группы. Днем раньше я договорился с ребятами, что они возьмут ее этюдник и рюкзак, незаметно сунув им при этом долларов десять. Лика ехала налегке. Утром мы пили кофе в кухне, и я пытался впихнуть в нее хоть бутерброд, но она категорически отказывалась.

– Ну, что, собственно, происходит? – говорил я. – Пару недель отдохнешь от меня, от дома… Другая бы радовалась…

– Никогда не говори так – «другая». Я не знаю, что делали бы остальные, но мне без тебя плохо. Как будто теряешь какой-то важный орган – руку, например, или ногу. Ты бы смог ходить с одной ногой?!

– Купил бы костыли! – улыбнулся я.

– Ты шутишь, а я – серьезно…

Я вызвал такси (проводить Лику не мог – у меня была назначена важная встреча) и уже в прихожей бережно застегнул пуговицы на ее курточке.

– Этот ангел тебя сохранит, этот – защитит, этот – немного сердится, а этот – обожает… – приговаривала она, пока я справлялся с застежкой.

Я немного волновался, будто бы она была трехлетним ребенком, и все же с каждой застегнутой пуговицей во мне поднималось чувство благодарности за то, что она уезжает, что я смогу побыть один – ПОПРОБОВАТЬ побыть один, без нее. Возможно, это как раз то, что надо было нам обоим. Я не сказал этого вслух, чтобы не обидеть ее. Уже стоя на пороге, Лика обхватила мою шею руками и замерла на несколько секунд.

– В конце концов, – не выдержал я, – не хочешь ехать – оставайся! А то получается, что я тебя словно на каторгу отправляю! Странно, ей-богу!

Она отстранилась и улыбнулась:

– Все, все, прости! Я побежала!

– О, Господи! – спохватился я. – А деньги?!

Я вернулся в комнату, выгреб из ящика кучу купюр и протянул Лике.

– Зачем мне столько?

– Возьми на всякий случай! Вдруг тебе там что-то не понравится – поселишься в гостинице или вообще вернешься самолетом! Так мне будет спокойнее.

Она сунула деньги в задний карман джинсов и быстро закрыла за собой дверь. Из окна я проследил, как она села в такси, и потом, когда машина тронулась, как старушка, послал вдогонку крестное знамение.

Я остался один. Но особенной легкости не почувствовал. Выпил рюмку водки и засобирался на встречу. Разговаривал почти механически. Мысли работали в совершенно другом направлении. Впервые за два года я остался один – это ли не повод встретиться с Лизой с глазу на глаз? Но – зачем? Не собирался же я заняться прелюбодеянием! И все же мне хотелось хоть как-то заявить о себе, напомнить о том, о чем я, в отличие от нее, никогда не забывал. Может быть, даже наказать, заставить захлебнуться всем ужасом ситуации, как им захлебнулся я в тот момент, когда она вышла навстречу из прихожей. Да, точно, мне нужно было поставить жирную точку в конце, чтобы потом жить нормально и больше никогда не сидеть за их пошлым семейным столом. Я быстро завершил переговоры, завернул в «Суок», заправился для храбрости двумя стопками «Немирова» и набрал номер ее мобильного телефона.

Вначале я доложил, что Лика уехала, отчитался, как она одета и что взяла с собой, ответил еще на ряд таких же бессмысленных вопросов. А потом предложил немедленно встретиться для «важного разговора». Она слегка удивилась.

– Хорошо… Приезжайте сейчас к нам. У меня будет свободных часа полтора.

Нет уж, только не у них, подумал я. Встреча в ресторане тоже выглядела бы несколько странно.

– Я могу подъехать к вам, – сказала Лиза. – Вы сейчас дома?

Я предложил взять машину и подхватить ее на перекрестке через полчаса. Она согласилась. Было около полудня. Я успевал заскочить в ближайший магазин – не буду же я угощать ее вчерашним борщом!

Бог знает что творилось в моей голове. Если я собираюсь вывалить на нее всю черноту моего двадцатилетнего ада – зачем я, как истинный соблазнитель, нагреб шампанское, мартини и всяких красивых консервных баночек? Если же моей целью было достижение именно этой цели, каким же подлецом я буду выглядеть в ее глазах!

Я увидел ее издали, и сердце предательски задергалось. Она, как всегда, выглядела элегантно, узкое черное платье (странно, но другой цветовой гаммы я на ней и не видел, за исключением того белого купальника, в котором она лежала у бассейна двадцать лет назад!), туфли на шпильке, гладкие зачесанные и собранные в пучок волосы. Она без малейшей тени улыбки или приветливости кивнула мне и села на переднее сиденье. Я смотрел на тонкие завитки, выбившиеся из-под шпилек, и жадно вдыхал приятный аромат ее духов. «Лиза, неужели это – ты? – хотелось прошептать мне в этот строгий затылок. – Я думал о тебе всю жизнь. Даже тогда, когда мне казалось, что давно забыл о тебе. Что же мне делать теперь? Скажи ты. Как ты скажешь, так и будет…»

Я молчал, пока мы поднимались в лифте. Я кожей чувствовал ее неприятие, ее брезгливое удивление, ее нежелание погружаться в какие-то мои проблемы, из-за которых я отвлек ее от чего-то более важного.

Я долго не мог вставить ключ в замок и даже был бы рад, если бы он сломался. Я робел так, будто бы мне было не тридцать восемь, а восемнадцать, как тогда… Она прошла в квартиру не разуваясь, прошлась по комнатам, по-хозяйски заглянула на кухню, оценивая степень обжитости и уюта дома. После Ликиного отъезда здесь царил некоторый беспорядок, на столе еще стояли чашки, валялся надкусанный бутерброд и предательски бросалась в глаза бутылка водки и пустая рюмка возле нее.

– Я тут кое-что купил… – виновато сказал я и зашуршал пакетами, вынимая продукты и бутылки. – Сейчас поставлю кофе…

– Не стоит. У меня совсем мало времени, – сказала она, присаживаясь на табурет и доставая из сумочки сигареты. – У вас здесь все очень славно. Можно я еще пройдусь?

– Конечно!

Я был рад, что она на минутку оставила меня одного. Спрятал водку, убрал чашки и бутерброд, поспешно расставил на столе все, что купил, включил кофеварку.

– Хороший дом, – сказала Лиза, вернувшись. – Откровенно говоря, не ожидала… Так о чем же вы хотели со мной поговорить? О Лике?

Я сжался, как под струей холодного душа.

– Нет. Может быть, мартини? – предложил, понимая, что еще минута – и я ничего не смогу сказать. И как же глупо будет выглядеть этот визит!

– Хорошо, – согласилась она и снова закурила, переплела ноги и откинулась назад. Ее любимая поза.

Я разлил мартини и сел напротив.

…Сколько раз я представлял такую минуту! Сколько раз воскрешал в памяти красный огонек, сверкнувший в темноте передо мной в ночной аллее! Мы сидели почти так же, только теперь передо мной стояла железобетонная стена. И имя ее было почти одинаково дорого нам обоим. Только я знал об этом, а Лиза – нет. Мне было больно, а она спокойно курила и смотрела на меня слегка прищуренными глазами – темными и глубокими, как на портретах фламандских художников. По всем известным теориям, включая и мои исследования о пресловутой «манипулятивной» системе, по всем правилам и логике, существующим в мире, я должен был бы испытывать только усталость и равнодушие. Подумаешь! Мало ли подобных историй происходит с людьми?! Бывает и похлеще… Теоретически я мог все разложить по полочкам: восемнадцатилетний юнец, избалованный и недостаточно опытный в любовных упражнениях, в период гормональной активности встречает свою «первую женщину» и… Дальше все ясно как божий день, если учесть и психологические особенности этого самого юнца. В принципе, от этого излечиваются. Если очень захотеть… Я смотрел на нее, пытался найти в ее лице нечто, что заставило бы меня остановиться, подумать о всей несуразности моего положения да и ее тоже, – и находил только то, что она по-прежнему красива, загадочна, притягательна. Как назло, всплыло сегодняшнее высказывание Лики: «Ты бы смог жить с одной ногой?» Все эти годы я именно так и жил. Лиза была моим самым важным органом, она вызывала фантомные боли все эти годы. И теперь, когда она снова оказалась рядом, я не мог просто так отпустить ее.

– Лиза, – сказал я. – Лиза, ты не узнала меня?..