Текст книги "Пуговицы (сборник)"

Я написал короткое сообщение по адресу, указанному на визитке.

А потом каждый час моей жизни превратился в мучительное ожидание.

И вот теперь желтый конверт высветился в правом углу моего компьютера. И я не знал, что лучше – этот конверт или НИЧЕГО. Я перевел дыхание. Щелкнул «мышкой». Зажмурился. И открыл глаза.

«Я умерла 25 сентября 2000 года…»

Я закрыл глаза. Холод и мрак охватили меня…

Часть 4

Я умерла 25 сентября 2000 года. Никогда не думала, что можно умереть – и при этом двигаться, есть, пить и совершать множество других необходимых функционирующему организму ритуалов. Мой «сюрприз» удался на славу… Не знаю, стоит ли объяснять и вообще вспоминать то, о чем нужно забыть. Каждый раз, когда воскрешаю тот день, мне хочется уткнуться лицом в ладони – это происходит непроизвольно, даже если нахожусь в это время среди людей. Но, наверное, все-таки пару строк написать стоит…

Я ехала на вокзал, чувствуя, что меня послали в космос. На пульте у водителя мигала зеленая лампочка – уж не знаю, что это было: светящаяся кнопка магнитолы или счетчика, – мне казалось, что эта мигающая лампочка отсчитывает секунды до отлета в никуда. Тогда я физически не могла находиться вдали от тебя! И так боялась показаться навязчивой, требовательной, связывающей тебя по рукам и ногам. Я вообще считала и продолжаю считать, что свобода – самое главное, что только может быть в жизни человека. Любовь же может перечеркнуть и это.

Не скрою, я искала возможность остаться. Но билет был при мне, все художественные принадлежности уже ехали в поезде в сопровождении моих однокашников, погода была прекрасная, и такси ехало быстро.

У меня оставалось время до поезда, я прогулялась по привокзальной площади. И увидела то, что могло изменить планы: «наш» шкаф красовался в витрине с долгожданной табличкой «Продается!». У меня была куча денег, которые ты мне сунул перед отъездом. Я испытала немыслимое облегчение: повод найден! Я быстро оформила покупку. А потом мне пришла в голову «гениальная» идея: буду дома, а потом, перед твоим приходом, спрячусь в шкафу, чтобы выскочить оттуда с криками и объятиями. Вот так-то…

Дальше – все. Не хочу вспоминать. Я умерла. А может быть, немножко сошла с ума. Я вернулась на вокзал и взяла билет на проходящий поезд…»

…В институте ее звали Лиса. Из-за рыжих волос и зеленых глаз. А еще потому, что третья буква в ее настоящем имени легко заменялась на другую и не составляла бессмыслицы в произношении прозвища.

Лиса явилась под вечер второго дня после открытия биеннале. Как раз в этот момент молодые художники и гости акции ужинали, собравшись у большого мангала и накрытых посреди поляны, упиравшейся в склон горы, столов. Тут же неподалеку на открытом воздухе камерный оркестрик выводил мелодии Вивальди. Метров в сорока от импровизированной гостиной располагались обширные брезентовые павильоны с экспозициями, еще дальше – палатки для художников. Иностранные гости и журналисты ночевали в живописном гостиничном комплексе районного центра. Их за склоном горы ждали автобусы. Гости, особенно представители ближнего и дальнего зарубежья, выглядели респектабельно на фоне молодых оболтусов живописцев, щеголяющих в камуфляже. В синих сумерках белые сорочки мужчин отсвечивали синевой. Легкая музыка, звон бокалов, приглушенные разговоры и – высившаяся вдали гора, живая и дышащая, как беспомощно замершее в стране лилипутов животное…

Едва респектабельная толпа и оркестр отчалили, картина переменилась. На поляне осталось человек тридцать. Из репродуктора полились совершенно другие ритмы, на столах рядом с недопитыми бутылками шампанского появилась водка, в воздухе запахло «косячками», художники сгрудились у костра. Вот в этот момент на поляне и появилась она.

– Смотрите-ка – Лиса! – Первым увидел ее Птица – худощавый длинноволосый парень, в «миру» именующийся Сашей. – Приехала-таки…

– И как всегда в своем репертуаре… – подхватила керамистка Вика. – Словно с луны свалилась…

– Да ладно тебе! Лиса она и в Африке Лиса! – сказал еще один их товарищ – Влад. Стрельнув недокуренным «бычком» в ближайший куст, он поднялся навстречу растерянно оглядывающейся девушке. – Пойду встречу нашу королеву, а то заблудится.

Лиса была бледна и растрепанна, джинсы по колено измазаны грязью, на заостренном лице застыла маска безразличия. Ее усадили у костра, кто-то протянул стакан с водкой и лососевый шашлык на короткой деревянной шпажке, оставшийся от фуршета. Лиса молча опрокинула стакан, отчего Вика аж присвистнула, удивленно оглядывая всю компанию.

– Молодец! – сказал Птица. – Наш человек. А то откалываешься всегда, как неродная.

– А когда она тебе была родной, позвольте узнать? – хмыкнула Вика. – Лиса – птица не твоего полета. При таком-то папашке. Да и муженек ему под стать. Так что спи, Птица, спокойно.

– Может, и косячок свернуть? – пропустив мимо ушей замечание подруги, обратился к Лисе Птица.

– Молчание – знак согласия! – подвел черту Влад и протянул вновь прибывшей очередную сигаретку. Ребята перемигнулись.

Зависла пауза, во время которой Лиса сделала несколько глубоких затяжек.

– Вот он, наш ангелочек! – рассмеялась Вика. – Видно, задрала ее семейная жизнь.

Все одобрительно засмеялись. Птица снова наполнил на четверть стакан, который Лиса все еще держала в руке:

– Пей, дорогая, дома не дадут!

Повинуясь команде, Лиса сделала несколько больших глотков, и Вика сунула ей в рот виноградину. Влад сел рядом и обнял девушку за плечи, слегка потряс:

– Ну вот и румянец появился! А то сидишь, как забальзамированная. Отвыкла от нас. Ничего, за пару недель сделаем из тебя человека!

– Прикид нужно сменить, – критически заметила Вика. – Да и хаер у тебя, как у институтки. Слушай, а хочешь, я тебе дреды заварганю?

– Точно! – обрадовался Птица. – Викуся у нас мастер по дредам! Давай, Лиса, соглашайся! Папашка на уши встанет!

– Решено! – Вика поднялась с травы и потянула подругу за руку. – Пошли в палатку! Дреды – это круто! Завтра на пленэре будешь неотразима. Айда!

Лиса не сопротивлялась. Это было странно, непривычно и действовало на однокашников возбуждающе. Дружной толпой они направились в сторону Викиной палатки. Виновницу священнодействия усадили в центре на табурет, сами расселись по углам, потягивая пиво из банок. Вика принялась за работу. Вначале железной расческой начесала штук семьдесят прядей до образования плотных волосяных тромбов. Процесс был достаточно болезненным и долгим, но Лиса сидела тихо и послушно, только голова ее дергалась, как у механической игрушки. Затем Вика достала из рюкзака вязальный крючок (она всегда возила с собой нитки, из которых плела на продажу ажурные шапочки) и так же скрупулезно заправила оставшиеся волосинки внутрь тугих дредов. В это время Влад разогревал на спиртовке восковую свечу. Как только волосы были заправлены, Вика ловкими быстрыми движениями втерла варево в каждый дред. Лиса сидела с закрытыми глазами и, казалось, спала… Затем Вика зажигалкой аккуратно опалила выбившиеся волосинки и еще раз обработала дреды крючком, увязывая их по две штуки до получения желаемой толщины.

Когда работа была закончена, за окошками палатки уже серел рассвет, а утомленные зрители лежали вповалку на походных койках и отчаянно храпели.

В девять ура палаточный городок пробуждался к жизни. К импровизированной столовой сползались живописцы, становясь в очередь к торговой палатке с пивом. Через час, после завтрака, ожидался поход в горы на «пленэр», где они должны были рисовать. По окончании биеннале планировалась грандиозная акция по продаже этих пейзажей с аукциона. Художники выглядели непроспавшимися. Казалось, они спали не раздеваясь. Больше других в глаза бросалась приехавшая вчера девушка по имени Лиса. Ее было не узнать! Негритянские косички-дреды беспорядочно торчали по обеим сторонам бледного заостренного лица. Увидев ее, все зааплодировали. Кто-то протянул банку с пивом, кто-то стащил с ее плеча тяжелый этюдник.

После яичницы и крепкого кофе все участники акции нестройными рядами затопали в горы. А найдя удобный ракурс, так же нестройно начали располагаться для работы.

– Слушай, – шепнул Вадим Вике, устанавливая свой этюдник. – А ты не заметила – Лиса еще не произнесла ни одного слова… Или это мне показалось?

– Не помню, – отмахнулась Вика. – Она всегда мало общалась. Ей с нами, пролами, разговаривать не о чем!

Оба покосились в сторону Лисы, которая метрах в десяти от товарищей ставила этюдник.

– Да… – задумчиво произнес Вадим. – Дома ее в таком виде не узнают. Что за страшилище ты из нее сделала?

– А по-моему, очень даже хорошо! И голову мыть не надо! Между прочим, такой причесон в парикмахерской стоит гривень триста, а то и больше. А тут ей на шару достался…

– А по-моему, с ней что-то не то.

– Давай, работай, психолог! – хмыкнула Вика. – И другим не мешай. Через пару часиков инострашек привезут на экскурсию – нужно успеть что-то намалевать, вдруг купят?!

…Осеннее утро в горах – тугое разноцветное желе, прохладное и прозрачное, осязаемая масса, которую, казалось, можно держать в руках – настолько плотным и вкусным был воздух, настолько красочным и пестрым пейзаж, словно сотканный из объемных шерстяных ниток. А если отойти шагов на десять от того места, где Лиса механическими движениями расставила этюдник, и оттолкнуться от края площадки – можно взлететь. И лететь долго – минуты три – к кобальтовой ленте реки, исколотой мелкими золотыми точками. Даже глазам больно было смотреть на эти ослепительные вспышки. Река внизу тоже казалась вышитой между таких же вышитых выпуклым узором участками леса, в который время от времени вклинивались огромные каменные валуны. Лиса оставила кисть и решила, что это лучше всего «вылепливать» мастихином. Раньше она никогда не решилась бы на такое. Но сейчас, безжалостно расходуя краску, она лепила на холсте нечто несусветное. К обеду стало ясно, что это будет ее единственная картина, нарисованная здесь, – или придется ехать за новыми тюбиками в город. Услышав гонг, собирающий художников на обед, Лиса вытерла руки о джинсы, и Вика, глянув на Вадима, выразительно покрутила пальцем у виска.

По холмам уже бродили группы туристов и вчерашних гостей вернисажа. Они подходили к художникам, маячили у них за спинами, критически наблюдая за работой и сравнивая нарисованные пейзажи с оригиналом. У многих журналисты брали интервью, фотографировали, снимали на видео…

– Замечательно! – услышала Лиса за своим плечом мужской голос. Впрочем, слово прозвучало несколько иначе, с акцентом – «замье-чья-тельно». – Вы намерены («намье-рье-ны») ЭТО продать?

– Эй, Лиса! К тебе обращаются! – издали крикнула Вика, видя, что подруга никак не реагирует на приближение импозантного господина.

Девушка медленно повернулась. С лица иностранца сошла широкая фирменная улыбка.

– Простите, что помешал, – сказал он и сделал два шага назад. Несколько секунд постоял у нее за спиной. Потом решительно достал из портмоне белую пластиковую визитку. – Простите еще раз. Я бы с удовольствием посмотрел и другие ваши работы. Я хочу их купить. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста, возьмите. Я буду в вашей стране еще год-полтора и смогу в любое время приехать к вам в мастерскую. Здесь – все мои координаты…

Лиса машинально сунула визитку в карман.

За несколько дней до окончания биеннале, ночью, я тихо вылезла из палатки. Спала я все время не раздеваясь, брать с собой мне было нечего, я помнила, что в заднем кармане уже сильно замызганных джинсов лежали остатки денег – я не знала сколько, мне это было неинтересно. Я огляделась – ночь была темной, палатки и импровизированные выставочные залы вырисовывались в темноте, как беспорядочно поставленные загоны для скота, – ни окон, ни огонька, как в городе мертвых. Мне нужно было поскорее бежать. Бежать от сопящих палаток, от запаха краски и алкоголя, от мерзких испарений из мусорных баков, расставленных по периметру лагеря. На мне была чья-то фуфайка, которую я обменяла на свою куртку. В ней мне было не так прохладно. Увязая ногами в траве, я побрела в гору, изредка оглядываясь на лагерь. Уходя все дальше, я чувствовала, что попала туда, куда надо, – втягивала воздух и различала запахи, как зверь, на наиболее крутых подъемах касалась ладонями земли и рыла ее, ощущая, что она – подвижная и живая, что в ней есть жизнь. Я могла видеть в темноте, казалось, что мои глаза светились животной желтизной. Я шла долго, без устали, до тех пор пока первые лучи осеннего солнца не пронзили кроны и не повисли среди деревьев неподвижным золотым дождем. Мне нужно было только пить – я нагнулась над ручьем у глубокой впадины, которая образовывала его основание, и увидела на дне всякую живность – улиток, пиявок, личинок стрекоз, целый подводный город. Не нарушая его спокойствия, я сделала несколько глотков. А потом просто легла под дерево и нагребла на себя опавшие листья, которых здесь было уже много.

Очевидно, я спала целый день. А к вечеру снова двинулась в путь. Если бы сейчас кто-то спросил меня, куда я шла, не смогла бы ответить на этот вопрос. Шла в гору, спускалась в долину и снова поднималась. Здесь мне не было страшно, как там, внизу…

Осень висела в пространстве, как легкий батистовый платок, – иногда ветер вздымал его, и на долю секунды в цветистой природе возникала картина надвигающихся, еле заметных заморозков.

Как оказалась у небольшого, разбросанного по горам, как колода карт, села, не помню. Вид домов, улиц, покосившегося магазина с вывеской «Сельпо» вызвал что-то похожее на зубную боль. Но я уже чувствовала, что нужно поесть, желудок поднывал от лесных ягод. Нужно было где-нибудь остановиться.

Дома находились на большом расстоянии друг от друга и не были огорожены. Я подошла к самому дальнему и, прислонившись к стене какого-то строения (наверное, это был хлев или курятник), сползла по ней на землю и замерла, опираясь головой о теплую побеленную поверхность. Закрыла глаза, чувствуя, как солнечное тепло омывает лицо – будто окунула его в воду с теплой водой. Ноги мои гудели. И все внутри вибрировало, будто бы я долго шла по канату…

Тогда я не могла думать. И это было странное, я бы сказала – облегчительное, состояние. Человеческую речь я воспринимала как неорганизованный поток звуков, зато любое дуновение природы – будь то шум ручья, шелест листьев, пение птиц, таинственный рокот леса и гор – было для меня расшифрованным и понятным. Мною двигали только инстинкты, и исполнять их волю оказалось очень приятно. Спать, пить, есть, дышать, идти, сидеть и впитывать солнце, снова идти… Обоняние и осязание заменили мне мысли. Ибо мысли могли меня убить. Я задремала, но очень чутко, по-звериному. Ухо мое превратилось в локатор. Казалось, я слышала, как на другом конце села жужжит настырная осенняя муха. Было, наверное, около шести часов утра.

Я почувствовала, как где-то в глубине дома скрипнула кровать, заскрипели половицы, зашаркали ноги по деревянному полу. Через несколько минут надо мной стояла старушка, одетая в длинную темно-синюю юбку с мелким красным горошком по подолу, из-под серого пухового платка белела легкая косынка, аккуратно подвернутая у висков. Старушка стояла, сцепив руки на животе, и несколько минут с удивлением смотрела на меня.

– Кто ты есть? – наконец сказала она. – Не пойму, хлопец ты или девка?

От человеческой речи на меня навалилась страшная усталость, язык налился свинцом.

– Где ж ты ходило? – снова спросила старушка, разглядывая мою одежду. – Есть хочешь?

Она вытащила из кармана передника белое круглое яйцо и протянула мне. Яйцо было теплым. Я схватила его и, раздавив в ладонях, жадно съела, вылизывая осколки скорлупы. Если бы даже оно упало, я бы смогла слизать его с земли, как это делают кошки или собаки…

– Ой, Господи! – всплеснула руками бабушка и снова сочувственно уставилась на меня. – Куда ж ты идешь? Дом у тебя есть? Ну что ты так смотришь? Нету дома? Ты сирота? Что ж с тобой делать? Вон, все на тебе рваное… Листья в голове… Вот беда. Что с тобой делать?

Я смотрела на нее преданным взглядом. После съеденного сырого яйца мне по-настоящему захотелось есть. На еду нужно заработать, смутно помнила я. Я увидала во дворе пустое ведро. В ведрах носят воду, это я тоже помнила. Колодец стоял метрах в ста от дома. Я встала, взяла ведро и показала пальцем на колодец, а потом снова на двор, чтобы бабушка не подумала, что я хочу украсть ведро.

Я еще никогда не носила воду из колодца, но, повинуясь все тому же инстинкту, все сделала правильно: спустила ведро вниз, поболтала им в воде, а потом долго – целую вечность – крутила ручку, пока оно не показалось у поверхности. Не выдержав, жадно припала к воде и, кажется, выпила так много, что мне снова пришлось спустить ведро вниз.

Разбросанные в увядающей пестрой зелени дома глазели на меня. В этом я была уверена. Даже заметила, что в нескольких окнах дернулись занавески.

Ведро, наполненное водой, оказалось очень тяжелым. Я еле дотащила его до двора.

Старушка уже сидела на пороге и лущила кукурузные початки. Рядом стоял большой казан с бураками. Из одного, как из мертвого тела, торчал острый кухонный нож.

– Спасибо, дитино, – сказала старушка и кивнула на казан. – Вот еще нужно бурак нарезать для свиней. Сама ничего не успеваю… Ой, да можно ль тебе нож доверить? Кто тебя знает…

Я вытащила нож из бурака и начала нарезать его большими кусками в стоящую рядом корзину.

…Так я осталась в этом далеком, затерянном посреди гор селе. Старушка жила одна, дети давно разъехались, жили и работали в городе, муж умер несколько лет назад.

– Если тебе некуда идти – поживи у меня, – сказала старушка, после того как мы накормили свинью и вывели козу с двумя смешными козлятами на небольшое пастбище у края леса. – Будешь помогать по хозяйству, мне одной уже не справиться. Я буду тебя кормить. Спать можешь на веранде. А дальше видно будет…

В полдень, после того как я вырубила сухие стебли кукурузы, она дала мне тарелку с козьим сыром, и эта еда показалась мне манной небесной.

Вечером, когда из лесу волной накатилась тьма, старушка подоила козу и налила мне молока.

– Ну что, пошли в хату. Покажу тебе твое место. – И она повела меня в дом.

– Ляжешь здесь, – указала на низкий топчан, стоящий в углу на веранде. – Тут есть и одеяло, и подушка. Завтра, если захочешь, – поведу тебя в баню. Правда, баня у нас только по субботам, но Мироновна, заведующая наша, – моя подруга. Натопит. Все, спи. И я пойду. Завтра займемся садом.

Она плотно закрыла за собой двери веранды, и я осталась в темноте. Я сидела и смотрела в широкое мутноватое окно, за которым витиеватыми причудливыми силуэтами вырисовывались деревья. Еще днем я заметила, что с тыльной стороны дома достаточно запущенный сад, в котором, как разноцветные лампочки, висят желтые груши, огромные яблоки и лиловые сливы размером с куриное яйцо. Внизу, в других садах селения, урожай был уже собран… Не раздеваясь, я легла на топчан и с удовольствием вытянулась на нем. Теперь, поменяв ракурс, видела небо, в котором, как рыбы в сетях, пульсировали звезды.

Они водили хоровод, приближались и удалялись, то выпуская свои сверкающие усики, то боязливо сворачиваясь в ослепительный мячик. В тишине было слышно, как дом наполняется ночными звуками, деревянные стены веранды, остывая от дневного тепла, слегка потрескивали, где-то под полом шуршала мышь, стучались в окно ветви. Тихая таинственная жизнь заполняла пространство уснувшего дома, пропахшего сухими травами. Веранда была заполнена старой мебелью – колченогими стульями, какими-то ящиками, корзинами, внизу на расстеленных газетах лежали зеленые орехи, со стен длинными низками свисали сушеные грибы. Я впитывала все звуки и запахи, как губка. Они были для меня настолько новыми и необычными, что я даже смогла впервые вздохнуть (до этого было ощущение, что грудь изнутри забита иголками, которые не давали продохнуть).

 
Я в этот дом вошла, как в сад,
Где лампы-яблоки висят
И сон стекает по стволам
Старинных кресел, древних рам,
Здесь все – согласье и совет,
Колодец, с выходом во тьму
Души, которую пойму,
Не выводя на суд и свет…
 

– выплыли в памяти строки. Что это было? Откуда они пришли ко мне? Хорошо было уже то, что они были связными, а не обрывочными, как все, что я воспринимала раньше.

…Звезды приблизились к самому окну и плотно прижались к стеклу своими золотыми пятачками. Я еще не могла улыбаться. Просто помахала им рукой и закрыла глаза.