Текст книги "Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)"

Через два стола от нее сидела Женщина, Которой Постоянно Звонит Муж. Ему было крайне необходимо узнать, пообедала ли она. А если он слышал утвердительный ответ – сразу же перезванивал, чтобы уточнить, выпила ли она чашку кофе с круасаном. Глаза этой женщины всегда лихорадочно блестели: она боялась, что любимый муж позвонит именно в тот момент, когда она выйдет из кабинета помыть чашку. И тогда жизнь его потеряет смысл. Возможно, навсегда…

Чуть дальше расположился Юноша, Увлекающийся Буддизмом. Это было его тайной. Его лицо всегда украшала отстраненная улыбка. С ним можно было делать все что угодно: макать лицом в сливочный торт, подкладывать на стул кнопки, сунуть за шиворот паука или даже скользкую жабу… Он улыбался. И все вокруг думали, что он – подхалим, карьерист и «тихая сапа». «Этот далеко пойдет!» – говорили о нем в курилке. Но если он и мог пойти далеко – то только в глубь собственного «я», где всегда были цветущие земляничные поляны.

И этого не могла понять Девушка, Обреченная Ходить в Секретаршах. Хоть она давно уже занимала должность заведующей отделом и гоняла Юношу, Увлекающегося Буддизмом, за ванильными булочками в кондитерскую. Она регулярно ходила в фитнес-центр на жемчужные ванны, каждое утро вызывала визажиста, громко жаловалась на утомительные поездки на Формулу-1 и опостылевшие Мальдивы. Но даже если бы к ней завтра посватался один из сыновей принца Чарльза, она не перестала бы отставлять мизинец, поднося к губам чашку с кофе, и придирчиво расспрашивать официанта о составе фондю «франш-конте».

Кого бы я ни вспомнила – для каждого находилась своя, довольно меткая характеристика.

Мужчина, Тщательно Скрывающий Страсть к Казино, Мальчик-Паж, Женщина с Манерами Девочки, Тетенька-Бутончик, который Так и Не Расцвел, Девушка Не От Мира Сего, Мужчина-Кусочек-Сыра, Писаная Красавица, Дедушка-Генерал, Женщина-Звезда… Все они не догадывались, что обречены играть в жизни заранее определенную роль. Одну и ту же, невзирая на обстоятельства…

Но какая роль, в таком случае, отведена мне?

Несколько лет тому назад я бы уверенно могла ответить на этот вопрос. Теперь я должна была это уточнить.

5

…Утром следующего дня для разговора я выбрала мужчину.

У него были длинные волосы, ворот его больничного халата был поднят и подвязан черной бархатной ленточкой. Сев напротив меня – движения его были резкими и в то же время элегантными, – он заложил ногу на ногу, отбросил со лба рыжеватую прядь прямых волос и картинно обхватил колено тонкими нервными пальцами. И сразу заговорил. Заговорил быстро, довольно красиво, глядя куда-то вверх, будто считывая рассказ, напечатанный на стене позади меня…

«Я вышел на берег Гондваны 12 ноября. Паром не работал уже несколько лет. А может быть, несколько десятков лет. Поэтому пришлось нанять лодочника, который задержал мое прибытие на остров на два дня, неторопливо ремонтируя свою яхту.

Я ступил на подтаявшую, поросшую мхом землю, увяз в ней почти по колено и едва успел ухватить чемодан с резко развернувшейся яхты. К тому же чертов лодочник поднял вокруг такой водоворот, что я сразу промок с головы до ног. Ледяной ветер сорвал с меня шляпу и через миг скрыл ее в волнах. Деревья на берегу переплетались ветвями, гнулись, впивались друг другу во всклокоченные верхушки, охапки сорванных листьев превращались в ярко-желтые воздушные ураганы, будто тут шла война. Я растерянно оглянулся назад: может, успею вернуть старика. Но яхта уже исчезла в тумане.

Я огляделся, нет ли за деревьями костра или рыбацких неводов, которые сушатся на берегу, или еще каких-нибудь признаков присутствия людей. Напрасный труд! Зачем я приехал сюда? Да еще с чемоданом, в котором аккуратно уложены несколько сорочек, носки, пара галстуков, новые сапоги и томик моего любимого Превера!

Меня ведь предупреждали, что тут уединенно обитают три-четыре семьи. Но ведь это не значит, что на всем острове нет ни одной гостиницы, бара или почтового отделения, думал я. Да, видимо, ошибался. Вокруг шла непрестанная война деревьев, шумело море, ветер вздымал листья и песок. И – ни души!

Честно говоря, я испугался. Еще раз бросил тоскливый взгляд на горизонт: возможно, лодочник пошутил и сейчас вернется? Но тут на море поднялись такие волны, что стало ясно: даже корабль не рискнет отправиться в такой опасный путь, не то что маленькая рыбацкая яхта!

Ничего не оставалось как пойти вперед, в глубь острова, в надежде, что мой страх необоснован, что скоро я выйду на широкую сухую дорогу, увижу огни, дома, яркие витрины магазинов.

Идти пришлось долго. Беснующиеся деревья пытались опутать меня своими скользкими мокрыми ветвями, песок забивался в сапоги, лицо пришлось прикрыть нашейным платком.

Через час этого безумного пути я все же заметил за холмом что-то похожее на дом и поспешил в ту сторону на слабый пульсирующий огонек.

– Денег мы не берем! – сказал старик в длинной белой сорочке, лишь только я высказал свою просьбу о чашке горячего чая и ночлеге за любые деньги.

– Мы презираем деньги! – подтвердила старуха в таком же одеянии. – Мы уже забыли, что это такое…

Но я ощущал острую потребность в отдыхе, перед тем как снова ступить за порог, туда, где выл ветер и шумел ливень. Я раскрыл перед ними свой чемодан.

– И вещей нам не нужно! – отрезал старик.

– Зачем нам вещи? Куда их надевать? – поддержала его старуха. – У нас есть все необходимое.

Старик пошел прямо на меня, пытаясь выставить за дверь.

– Так что же вам нужно? – выкрикнул я. – Неужели вы никогда не помогали ближним?

Эта мысль испугала меня. Если она была тут – такая маленькая и слабая, – ее тоже могли выставить за порог.

Старик и старуха переглянулись.

– Помощь ближнему не входит в наши обычаи… – сказал он. – Хотя исключение, конечно же, было… Однажды…

Я затаил дыхание. Возможно, сейчас я что-то узнаю о ней? Но старик уже переключился на другое:

– Ну ладно. Вы можете остаться. Если расскажете нам что-нибудь интересненькое. Ночь слишком длинная, а у нас – бессонница.

Я с облегчением кивнул и стал стягивать мокрые сапоги.

Старуха с недовольным видом принялась накрывать на стол: поставила кастрюлю с вареной картошкой, положила несколько мелких рыбешек и бесформенный кусок ржаного хлеба. Старик подкладывал в камин дрова. Я старался есть медленно, чтобы потянуть время, собраться с мыслями. А еще я думал о том, чем мог ее привлечь этот остров? Названием? Жаждой приключений? Возможностью отдохнуть от будничных забот? В волнении я размышлял над тем, как начать поиски, как завести речь о том, ради чего отправился в это трудное путешествие.

Едва я успел допить последний глоток чая, как старик со старухой тут же уселись напротив и, как по команде, подперли жилистыми руками свои морщинистые лица. Они не шутили. Они приготовились слушать. Чертов остров!

Я глубоко вдохнул и выдохнул… О чем им рассказать?

За окном продолжалась война деревьев, ветки настойчиво пытались разбить стекло.

Я начал говорить. Рассказал о том, где и кем работаю, кто мои родители, какие книги люблю читать и какие передачи идут сейчас по телевидению. Это их не вдохновило. Старики заерзали на стульях и с недовольным видом переглянулись. Я поспешил продолжить. Сообщил о результатах последнего футбольного матча, изложил теорию Дарвина о происхождении человека и кое-что из законов физики. Я отчаянно надеялся, что хозяева наконец заснут. Но они сидели, хмуро и злобно уставившись на меня. От их взглядов у меня в глазах лопались сосуды…

– ТА говорила поскладнее, – пробурчал старик.

– Кто? – не сдержался я.

– Никто. Продолжайте. Или убирайтесь вон! – вмешалась старуха.

Пришлось смириться и продолжать. Я стал исступленно читать стихи Превера. Получилось еще хуже, чем с законом Ньютона. Но, к счастью, странные хозяева наконец стали клевать носом. Я выглянул в окно – там уже серела утренняя дымка.

У меня появилась возможность осмотреться. Комната была просторной, в ней приятно пахло древесиной и травами, тихо потрескивали дрова в камине. Две кровати у стены, кресло, широкий стол, стулья – вся было сделано из добротного дерева. Ничего лишнего. Только один из углов был завешен легкой тканью, за которой тускло светился огонек. Я осторожно поднялся с кресла. Интересно, каким богам молятся эти отшельники?

Осторожно отвел в сторону занавеску. Над свечой на большом гвозде висела голубая лента…

Я узнал бы ее среди тысячи других! Я даже догадывался, как она может пахнуть – лавандой, а точнее – лавандовым шампунем…

Холодная и цепкая старческая рука впилась в мое плечо. Я с отвращением отбросил ее, будто это был паук или гусеница.

– Убирайся вон! – Глаза старика полыхали гневом.

– Что это? – спросил я, показывая на ленту.

– Вон! – Он задернул занавеску, и голубая лента исчезла…

– Но куда мне идти? Сдайте мне угол на пару недель. У меня тут есть дела…

– Вы плохой рассказчик, – понизил голос старик. – Идите к сестрам. Это в километре на запад отсюда. А нам квартиранты не нужны!

Хорошо, что хотя бы мои сапоги просохли! Я обулся, подхватил чемодан…

По крайней мере, теперь я знал: ОНА была тут.

Может быть, на этом острове я отыщу кого-нибудь, кто будет ко мне расположен более дружелюбно. Я вышел и окунулся в молочный туман. Деревья прекратили свою битву. Воздух был пропитан пряным запахом вырванной с корнем травы. Почему-то в момент гибели растения пахнут особенно остро…

Я вдруг подумал о том, как мало я знаю. И это показалось мне странным…

Перед тем как постучать в дверь следующего дома (это был аккуратный коттедж с веселенькими занавесками), я умылся у источника, кое-как поскреб щеки бритвой. Бессонная безумная ночь давала о себе знать: я едва волочил ватные ноги. Было ясно, что гостиницы тут никогда не было. Дома располагались далеко друг от друга, и люди были разобщены не только из-за отсутствия каких-либо признаков цивилизации – телефонной связи, радио, телевидения, а и самой природой. Чтобы добраться до коттеджа, я перевалил через несколько больших холмов и преодолел две лесополосы.

Итак, я побрился, снял галстук (в этой глуши он выглядел довольно смешно) и постучал в двери к тем, кого старики называли сестрами.

…Они действительно были похожи друг на друга. Две женщины неопределенного возраста, в одинаковых черных платьях с белыми воротничками, накрахмаленными с таким старанием, что на подбородках обеих дам проступали красные рубцы.

Доисторические ископаемые Викторианской эпохи не отводили взгляда от носков моих сапог. И так же, как и предыдущие аборигены, категорически отказались от денег, а после небольшой паузы – и от возможности проявить милосердие к усталому путнику.

– Вы же мужчина! – сказала одна, не понимая глаз.

– Мы отвыкли от мужчин! Мы вас боимся! – добавила другая.

– Но ведь я мог бы сделать что-нибудь полезное… Принести воды… Или еще что-нибудь… – стал умолять я, вспоминая условия стариков.

– Мы все делаем сами, – возразила одна.

– Но, – подхватила другая, – мы любим петь. А песен не знаем. Вот если бы вы спели нам что-нибудь…

«Этого еще не хватало – петь псалмы, – в сердцах подумал я, – да это остров каких-то сумасшедших!»

Но мой взгляд уже проник в комнату – в угол, к свече (такой же, как у стариков!), к предмету, который вырисовывался над тусклым огоньком. Тревога охватила меня и заставила покорно кивнуть головой.

…В доме сестер я пробыл почти сутки. С утра я просто улегся, не раздеваясь, на топчан в прихожей и притворился, что тут же заснул: не вышвырнут же они на улицу уставшего сонного человека! Проснулся только на следующее утро от неприятного чувства, будто на меня кто-то смотрит. Женщины в черном действительно стояли надо мной. Едва я пошевелился, они поспешили опустить глаза.

– Можете поесть, – сказала одна. – Там, на столе, молоко и творог.

Все повторилось. Я медленно ел, понимая, что петь мне все же придется – было очевидно, что женщины ждут от меня концерта. А я думал лишь об одном: как бы заглянуть за занавеску. А после того как доел последние крошки, стал судорожно гадать, что же они хотят от меня услышать.

– Теперь пойте! – велели они.

Я с трудом вспомнил слова гимна моей страны.

– Не то, – пробормотала одна.

– Не то, – эхом отозвалась другая. – Таких песен мы не любим. ТА пела иначе…

– Да о ком вы все говорите, черт побери! – не сдержался я. – Кого прячете на вашем проклятом острове?!

И тут обе нависли надо мною, как черные акулы. Острые лезвия воротничков сверкнули, сестры угрожающе зашипели:

– Вон отсюда!

Но я уже не мог сдержаться. Поэтому вскочил и бросился в угол, отдернул занавеску импровизированного алькова и ошеломленный замер: над свечой, на таком же точно, как у стариков, гвозде висели… ЕЕ босоножки.

Старенькие, с потертыми тоненькими ремешками. Я не мог ошибиться! Босоножки – не лента. Я отчетливо помнил каждую впадинку на ее тонюсеньких щиколотках и эти розовые ремешки, которые обхватывали их! Я резко обернулся, требуя объяснений и… уткнулся в дуло ружья, направленное мне в лицо…

…Я бежал, не разбирая дороги, прыгал от куста к кусту, а вдогонку слышались выстрелы. Чемодан, сигареты, сапоги – все осталось в чертовом коттедже. Бежал долго. Несколько раз падал в грязь, поднимался и снова бежал, пока звуки выстрелов стали едва слышны. Обессиленный, я оперся спиной на какой-то забор, медленно сполз по нему на землю и закрыл глаза…

…Я всегда был баловнем судьбы. Друзья считали меня душой компании, а женщины никогда первыми не бросали меня. Я принимал решения сам.

И вдруг эта жизненная программа забуксовала, все пошло кувырком. Три года я пребывал в отчаянии, напряженно размышлял над тем, почему она меня бросила. А потом отправился сюда: она всегда мечтала о диких безлюдных местах…

Не заметил, как уснул – вот так, в грязи, под чужим забором. Теперь у меня не было ни денег, ни чистого белья. Проснулся я от противного звука. Заглянул в щель в заборе: во дворе двое мужчин пилили дрова. Одному было лет шестьдесят, другому – лет сорок. Похоже, это были отец и сын. Вид у них был вполне нормальный. Я открыл калитку и замер в нерешительности. Оба, оставив работу, двинулись мне навстречу. На всякий случай я бросил взгляд на остро заточенный кол, лежавший неподалеку.

Старший заговорил приветливо. Угостил самокруткой, в которую подсыпал какой-то неведомой мне травы. Наконец я имел возможность поговорить по-человечески, хоть что-то разузнать. И, начав издалека, выяснил, что на острове издавна обитают четыре семьи – те, что сохранились от переселенцев, прибывших сюда в поисках покоя. Я вспомнил вчерашнюю бурю, холод, мокрую землю, вибрирующую под ногами, кружево паутины, натянутое между стволами…

– Вам, наверное, приходится нелегко?..

– Нам все равно, – ответил отец. – В этом и есть весь смысл Покоя. Вам этого не понять. Поэтому мы и не принимаем чужих.

– Никого из них?

– Никого…

– Значит, я первый?

Сын слегка закашлялся, отец похлопал его по спине.

Мы помолчали. Я – размышляя над тем, как продолжить разговор, они… Мне показалось, что и они думают о том же.

– То есть ваша цель – покой? – попытался удовлетворить свой интерес я. – Но ведь должна быть еще и какая-то жизненная философия, которая заставляет вас жить вот так – прятаться от цивилизации, прогресса, новых знаний…

– У нас все свое. Мы не подчиняемся чужим законам, – ответил отец. И перешел к пространным рассуждениям о морали Гондваны. Речь его была слишком длинной и не совсем понятной, как старинные письмена. Я попробовал вникнуть в ее суть, выделить главное. И вдруг это главное само четко предстало передо мной, будто свод определенных правил. Вот они:

а) достояние лишь тогда остается достоянием, когда ты жалеешь о том, что утратил его; б) утратив его случайно или сознательно, ты надеешься все вернуть и страдаешь от того, что оно – где-то рядом и принадлежит кому-то другому; в) поэтому его стоит собственноручно положить на жертвенный костер; г) тогда вера в него останется неизменной, в чистом виде; д) ведь ты будешь уверен: ТАКОГО больше ни у кого нет и никто не воспользуется им. Оно – внутри тебя. Навсегда.

– Ничего себе! – улыбнулся я. – Это означает, что увидев цветок и обнаружив его неотразимость, его нужно… съесть. Уничтожить, растоптать?

– Да, – на удивление серьезно ответил отец.

– Конечно, – подтвердил сын.

Я замер, улыбка сползла с моего лица, а лоб покрылся холодным потом. То, что пришло мне в голову в это короткое мгновение, нельзя было выразить словами – лишь тошнотворный страх и дрожь в конечностях, как перед операцией…

Пытаясь ничем не выказать своего состояния, я попросил воды и на дрожащих ногах вошел вслед за хозяевами в дом. Огляделся. Огонек в углу за занавеской… Размытые контуры за ней…

Я отстранил протянутую руку с кружкой, сделал шаг навстречу тусклому мерцанию. Отвел в сторону ткань. На двух гвоздях, будто распятая бабочка, висел шифоновый платок. Мой подарок – с розовой (под цвет босоножек) оторочкой…

– Что это? – охрипшим голосом спросил я.

– Зря вы так… – нахмурился отец. – Вы нарушили часть нашей морали. Никто не имеет права видеть реликвии. Если хотите уцелеть – уносите отсюда ноги! Пока еще есть время до Большого Совета…

Меня не нужно было просить дважды. Я выскочил за порог. И снова бежал. И – не вру! – лучше бы мне вслед стреляли! На этот раз я бы не пытался уклониться… Закатное солнце опускалось на остров тяжелым красным щитом, давило на мозг. Я бежал, обхватив голову руками. Мне хотелось рыть землю у каждого холма, под каждым деревом. Ужас сменился гневом: я переверну эту болотистую землю, просею ее всю сквозь пальцы, но найду… Что? Что я хотел отыскать?!

Что-то больно ударило меня в висок. Теряя сознание, еще успел подумать, что чья-то пуля все же настигла меня…

…Но ошибся. Это был просто удар об дерево, который вывел меня из строя до самого утра. Холод вернул меня в сознание. Раскрыв глаза, я увидел мальчика. Он стоял надо мной неподвижно, будто памятник.

Ему было лет семь. Увидев, что я жив, он из предосторожности отступил в тень. Превозмогая боль, я поднялся и сел. Вид у меня был как у настоящего клошара, но мне было все равно. «Все равно!» Вот оно, это чувство, опустошающее и дарящее покой. Я с тоской посмотрел на мальчика – очевидно, это был потомок четвертой семьи, живущей на острове, последний могиканин этой странной местности, последняя жертва морали. Я окликнул его. Дети не врут, и у меня появилась надежда именно сейчас узнать правду. Всю правду, какой бы горькой она ни была. Но мальчик выдавил из горла какой-то невнятный звук, показывая на свои уши и рот. Он оказался глухонемым…

Я махнул ему рукой, он с опаской приблизился, сел рядом и вопросительно посмотрел мне в глаза. Я порылся в нагрудном кармане, вынул помятую фотографию, расправил ее на колене и показал мальчику. Он низко склонился над ней, выражения его лица я не видел.

Потом быстро вскочил. «Сейчас сбежит», – решил я. Он и правда отпрянул от меня на несколько метров и вдруг… О, это было настоящее представление! Он начал странно двигаться, изображая чью-то походку, – покачивался, прихрамывая, слегка перекосив стопу, тянул носок, как неумелый танцор. Все это выглядело смешно, но при этом грациозно. Потом он замер и с вопросительной растерянностью посмотрел на меня. «Что?» – кивком головы спросил я.

Тогда мальчик сделал странный жест: будто расчесывает длинные волосы, хотя сам был почти лысым. Видимо, таким образом он хотел развлечь меня. «Хватит! Молодец!» – жестом похвалил я его, все еще морщась от боли.

Но он не унимался. Судорожно помахал в воздухе своими худыми ручонками, будто стирая предыдущие картины. А потом сделал еще более странное движение: откинул с лица воображаемую прядь волос и провел пятерней по голове спереди назад, будто отбрасывая невидимую гриву волос себе за спину. Я замер. Я увидел ЕЕ. Так отчетливо, что у меня заныло сердце. Как я мог забыть эти жесты?! Мальчик копировал ее так точно, будто был прирожденным актером…

Я склонился над фотографией и впервые за всю жизнь узнал, что такое слезы.

Мальчик сел рядом и уткнулся в мое плечо. Я почувствовал, что сорочка в этом месте сразу промокла…

Сколько мы так просидели, не знаю. Хорошо, что он не мог говорить. Собственно, я больше ничего и не хотел знать. Я думал о достоянии, которое когда-то принадлежало мне. О том, что ничего не знаю о жизни, никому никогда не помог, знал и умел так мало, что мне нечего было отдать другим. И потому мог бы жить вечно – пусто и равнодушно. Мог бы стать достойным обитателем Гондваны.

Когда солнце вошло в зенит, мальчик заволновался, вскочил. Я испугался: не хотел терять его и не хотел идти за ним. Наверное, его родители ничем не отличаются от тех, с кем я уже успел познакомиться. Заметив мою тревогу, мальчик сделал успокаивающий жест и помчался куда-то в лес. Я остался один. Я не мог сообразить, что делать дальше. У меня зародилась надежда: а вдруг сейчас он вернется, ведя ее за руку!

И все изменится. Я полюблю эту землю, так напугавшую меня, вспомню чудесные истории и красивые песни – ведь я знал их в детстве! Научусь радоваться простым проявлениям жизни и природы. Построю дом. Выращу сад.

Я встрепенулся, заслышав шаги, зрение напряглось настолько, что я даже на миг ослеп.

…Мальчик шел один. Рука его была стиснута в кулак. Сев возле меня, он раскрыл ладонь – на ней лежали бусы и… ржавый гвоздь.

Лицо его было серьезным и сосредоточенным. Я понял: он совершил преступление. Ради меня и того, о чем я мог только догадываться. Назад пути у него не было. Я крепко сжал его руку. Я понял, что больше никого не предам. Возможно, ради этого простого жеста – взять за руку того, кто в этом нуждается, – я и приехал сюда?! Возможно, ОНА знала, что я еще способен на это?

…Я повел мальчика к берегу. Море было спокойным. Я быстро разложил костер, сделав его как можно выше. Мальчик помогал собирать хворост, подносил дрова. Все нужно было делать быстро, пока его не начали искать. Потом мы замерли, с волнением всматриваясь в горизонт. Только бы старик-лодочник заметил наш условный знак!

Яхта пришла, когда солнце уже растворилось в темной воде. Как и в прошлый раз, старик спешил, поднял бурю брызг и не приближался вплотную к берегу. Мы бросились в воду. Я едва успел забросить мальчика на борт и залезть сам. Яхта резко развернулась.

Обнявшись, мы смотрели на отдалявшийся остров. Вскоре его поглотил туман, он будто ушел под воду. С его моралью, реликвиями и божеством, которое я с такой легкостью упустил из рук несколько лет тому назад.

Я крепче сжал ладонь мальчика. И наконец смог улыбнуться…»

…В комнате повисла тишина. Мне даже не хотелось спрашивать, где сейчас этот мальчик. И был ли он вообще? Мужчина поднялся, вежливо поклонился: «Я могу быть свободен?»

– Вы свободны, – ответила я.

– Конечно! – улыбнулся он. – Вы – тоже.

Было ясно, что мы говорим об одних и тех же вещах.

Дверь за ним закрылась. Я осталась сидеть в тишине. Заглянула медсестра.

– Красавчик, правда?

Ей уже хотелось наладить со мной отношения, чтобы иметь возможность заглядывать в этот кабинет, чтобы выпить чашечку кофе, покурить или подтянуть колготки. А еще ей, наверное, что-то рассказали обо мне, и в ее равнодушном взгляде появился интерес.

Что я должна была ответить? О чем могут говорить две симпатичные молодые женщины, работающие в одном месте? Бр-р-р…

Я пожала плечами и стала смотреть в окно. Даже не заметила, как она вышла.

За окном был сад. Голый и босой, хотя чувствовалось, что вот-вот деревья зазеленеют. Они стояли напряженные и углубленные в свои внутренние процессы, в них двигались соки. Но нужно было дождаться тепла.

Я представила себе незнакомую женщину в полумраке кофейни на окраине какого-нибудь иностранного города – Праги, Парижа, Вены, Варшавы. О, лучше – Варшавы! (Я испытываю особые сентиментальные чувства к Польше, в которой никогда не была.) Кофейня маленькая – на семь столиков. Маленькая и пустая. За стеклянной дверью барабанит весенний дождь. Деревянные столы и стулья, отполированная тысячами локтей барная стойка, запах кофе и тишина. Откуда-то доносится музыка. На женщине синяя вязаная кофта и пурпурная юбка – два ярких пятна, она только что закончила уборку, закрыла дверь. Она никого не ждет, ее дом – далеко. Она начинает танцевать. Она танцует. Медленно движется среди перевернутых стульев, прикрыв глаза. Она счастлива. В мире есть только сизый дождь, музыка, это маленькое пространство и она. Это – правда, реальность. Остальное – не имеет никакого значения… За окном и правда начался дождь – первый дождь после долгой зимы.

– Следующего, или пойдете домой? – снова заглянула медсестра.

На ее лице нарисовалось уважение. Я заметила: если с людьми не разговаривать, не улыбаться им и выказывать пренебрежение – они начинают относиться к тебе с бóльшим уважением, чем тогда, когда ты пытаешься им всячески угодить.

До конца так называемого рабочего дня оставалось несколько часов. Но мне уже не терпелось скорее познакомиться со всеми своими «подопечными», и я решила пригласить кого-нибудь из женской палаты.

– Это – наша «финка», – сказала медсестра. – Считает, что живет в Финляндии. Сейчас повеселитесь…

Невысокая пухленькая женщина с острым носиком имела вид игривой девчонки. Она села передо мной и сразу же стала болтать ногами в шерстяных носках.

Видимо, на моем лице отобразилось нечто, потому что женщина тут же защебетала.

– У меня нет причин жаловаться на судьбу! Нет, нет никаких причин. Никаких!

Как всегда, я потихоньку нажала кнопку магнитофона. После последнего посетителя на пленке еще осталось место.

Вечером я прослушала запись:

«…У меня нет причин жаловаться на судьбу.

После работы я иду ужинать в «Саагу». Это недалеко от музея-библиотеки. Если погода хорошая, обхожусь без велосипеда. Просто иду, дышу свежим воздухом. Точнее, не «дышу», а прямо ем его: мысленно разрезаю на кусочки, как прозрачное лимонное желе, и забрасываю в рот. А если это осень и со стороны Писпалы (это самый престижный район Тампере на берегу озера, где живут писатели и актеры) доносится запах сосновой хвои, грибов и синей-пресиней воды (от этого яркого цвета даже сводит зубы) – такой воздушный коктейль заменяет мне целую пачку витаминов.

Итак, я иду в «Саагу». После воздушного коктейля у меня просыпается волчий аппетит. Обычно я выбираю два блюда, хотя хватило бы и одного, ведь порции тут – огромные. На первое – суп из белых грибов, приготовленный на сливках, на второе – стейк-филе из лосося, обернутый в бекон, к нему – картофель с ароматом дягиля, овощная запеканка по-карельски и соус из ягод можжевельника. В «Харольде» я выпиваю рюмочку (не больше 30 граммов) фирменного морошкового шнапса. И чувствую себя бесконечно счастливой.

У меня нет причин жаловаться на судьбу…

На работе я часто слышу: «Туве, на тебя приятно посмотреть! Ты такая, такая…» И слов не находят. Еще бы! Я же бывшая стюардесса международных авиалиний. А туда кого попало не берут – только длинноногих, стройных, проворных. Если бы не небо – сидела бы я в деревне под Немировым и вязала варежки на продажу, как это делает моя сестра. И, ясное дело, никогда не узнала бы, что такое «тартар из белой куропатки»… А это очень-очень вкусно, по-фински – «херкуллиста».

С Арто Ваатаном я познакомилась в самолете. Мужчина, сидевший на месте «17С», заказал виски раньше положенного времени. Я могла бы и отказать, но у него в руках была книга о Мумми-Троллях. Такой солидный господин. Немного похож на пекинеса – короткий нос, большие, широко посаженные глаза – и детская книжка! Я принесла виски и попросила разрешения посмотреть картинки. Так началось знакомство. Потом он всегда брал билет на мой рейс из Хельсинки до Киева и обратно. Летал часто. Имел вид солидного бизнесмена. Как выяснилось позже, бизнес у него был ма-а-а-ленький (что-то связанное с поставкой консервированной морошки). Но у него был свой дом с сауной на околице Тампере, двое взрослых детей, живших отдельно, и свобода выбора. И он выбрал меня.

А через полтора года после свадьбы оказалось, что Арто Ваатан – романтик. Таких я встречала и у себя на родине в большом количестве. Муж сначала прилично выпивал, потом бросил свой бизнес и подался к родителям в Лапландию, пояснив свой поступок старой финской пословицей: «Хочешь быть богатым – работай в городе, хочешь быть счастливым и свободным – стань оленеводом!» Он выбрал второе. Больше я его не видела. И все бы ничего, но дом он завещал детям…

Но мне было все равно. Ведь замуж я выходила не по большой любви. Просто примерно в то же время, когда он мне подвернулся на месте «17С», как раз пошли слухи, что меня спишут на землю. И я ужасно волновалась. Не знаю, чем я так насолила команде! Наверное, бортинженер решил взять на мое место свою приятельницу. Но ведь небо для меня – это все! Некоторые боятся летать, а я могла бы распахнуть люк и легко пробежаться по небесам. Уверена: никогда бы не упала! Однажды я попыталась это сделать. Вот после этого случая, когда милый Арто помогал моей напарнице отпаивать меня водой, и начались репрессии, поползли слухи. Представляю, как шипели мои завистники, когда Арто забрал меня к себе!

А уже потом был этот музей…

– Не знаю. Просто не знаю, что делать… – услышала я, как говорит директор роува Саатаннен. – Какой тут может быть выход?..

Она не догадывалась, что перегородка между ее кабинетом и подсобным помещением тоненькая, как картон. Или, скорее, у меня тонкий слух. Ведь если у человека тонкий вкус, наверное, и все остальное у него тонкое, деликатное…

– Какой может быть выход? – продолжает роува Саатанне, разговоривая с администратором роува Пайве. – Что с ней делать? Какая несчастная судьба! Совсем одна, в чужой стране… Сколько же ее тут держать? На это место давно претендует Ярмо. У него замечательная научная монография по детской литературе.

– Да она, корова, всем тут поперек горла! – говорит роува Пайве и даже зубами щелкает (она недобрая, эта администраторша!). – Неужели сама не понимает? Зачем вы ее подобрали?!

– Вы слишком суровы, – прерывает ее директриса.

– Это вы слишком мягки, роува! – не унимается администраторша. – Ей место в приюте для одиноких.

Роува Саатенне что-то отвечает своим тихим голосом, а я погружаюсь в фантазии. Я представляю себе несчастную толстую и одинокую корову, которая носится по снежной пустыне в поисках травы…

Я хорошенько умываюсь в туалете музея. Тут так красиво! Всюду пластик, стекло, разноцветный кафель и очень хорошо пахнет (когда летала, следила за тем, чтобы в туалете нашего самолета всегда был освежитель воздуха с клубничным запахом). Надеваю роскошное платье – я сшила его сама, еще когда жила с Арто. Оно черное, с кружевом и рюшами, талия – низкая, на груди – большой бархатный бант, снизу – широкая оборка. Ресницы и губы я всегда старательно подчеркиваю – осталась привычка от бывшей профессии. Мне же работать на людях!