Текст книги "Черное солнце"

Глава 3

Первые несколько мгновений Анна не могла понять, где находится. Понятно было только одно: она попала в сердцсвину плотного непроглядного молочного облака.

Наконец Светлова вспомнила: пароход! Она плывет на пароходе, чтобы попасть в поволжский город Н… А уж из него – в деревню Ковда, к некоему Николаеву.

Еще какое-то время, значительно большее, понадобилось Светловой для того, чтобы понять, где находится сам пароход.

Молочное облако. Непроницаемая белизна начиналась прямо от подушки. В открытое окно не было видно даже перил палубы. Что уж говорить о береге…

Не было видно ни воды, ни берега. Может быть, пароход парил в воздухе, или выполз на сушу, или находится посредине безбрежной водной равнины?

С точностью можно было определить только одно – время. Светлова поднесла часы к глазам. Семь утра.

И еще стояла непривычная тишина. Потому что двигатели были выключены. Пароход не плыл.

Стоял, что называется, в чистом поле. Это выяснилось к девяти, когда туман стал рассеиваться.

И из него, из этого тумана, стали проступать берега. Они были, оказывается, совсем рядом. Река была здесь довольно узкой – только руку протяни, и тут же начинались невысокие прибрежные деревья, за ними поля.

Словом, когда растворились последние клочки тумана, оказалось, что мир вокруг по-прежнему прост, понятен и привычен. А вовсе не космичен, не таинственен и не опасен, как кажется, когда паришь в облаках вместе с пароходом и не понимаешь, где верх, а где низ.

Говорят, так погибают небольшие самолетики – они переворачиваются оттого, что в тумане пилоту трудно разобрать, где небо и где земля.

Итак, туман счастливо рассеялся, оставив о себе лишь воспоминания.

Но это было что-то вроде предупреждения о том, что, если путешествие и не будет сложным, оно как минимум окажется странным.

Из-за тумана пароход опоздал, но Светлова все же прибыла в пункт назначения, сойдя на дощатую пристань города Н, на три часа позже положенного по расписанию срока, когда катерок, отвозящий желающих на противоположный берег, свой рабочий день уже закончил.

В городе Н, мало что изменилось за бурные годы перестройки. Гостиница с двумя номерами! Для мужчин и для женщин. Правда, здесь брали количеством: номера были двенадцатиместными.

Либо, если не нравится, альтернатива – бодрствование на пристани.

В смысле сервиса все было как всегда. Светлова со вздохом оглядела коечку, на которой ей предложили скоротать ночь. На этой наволочке явно уже кто-то поспал. И она предпочла бодрствование на пристани.

Побродила по городу, а потом отправилась к этой самой пристани.

Уже стемнело. Двухэтажные толстостенные, дореволюционной постройки каменные строения на набережной ярко белели в лунном свете, оттеняя бархатную синеву ночи.

Приметы современного города таяли в этой немного театральной темноте. Зато заметней проступало прошлое здешних мест. С извозчиками, амбарными пудовыми замками, гудками паратовского, из «Бесприданницы», парохода «Ласточка» на Волге.

От пристани на другой берег пролегла плотная серебристая дорожка. Пожалуйста, переправляйся.

И не надо никакого парома… Вдобавок к этой сказочности из хлипкого деревянного строения на пристани доносился могучий храп.

Аня, усмехнувшись, вспомнила Линибург. Второй раз на протяжении двух недель она слышала такой богатырский храп. Этот храп был тоже честный, от души. Но на рабочем месте – вполне «по-нашему»…

И разумеется, с облачком сивушного перегара, которое, казалось, окутывало хлипкое деревянное строение и стояло над ним, как дым над трубой в морозный день.

В домике спал матрос.

Ровно в пять утра храп прекратился. На пороге домика появился взлохмаченный мужик. Изумленно оглядел Светлову и, буркнув «Как это я все проспал!», стал семафорить поворачивающему к пристани теплоходу «Максим Горький».

В пять утра, когда к пристани причалил огромный теплоход, возвращающийся в Москву, у Светловой появилось непреодолимое желание взойти на него, забраться в теплую каюту. А они на теплоходе, как выяснилось, были! И вернуться домой.

Но уже катерок, который должен был отвезти ее на левый берег, пыхтел и тужился, преодолевая волжские пространства… И Анна, спрятав от сырого речного холода нос в поднятый воротник куртки, решила переправляться.

Противоположный низкий берег расстилался впереди, за рекой, бесконечными лугами, над которыми еще клубился туман.

* * *

Из транспорта на том берегу была только лошадка, запряженная в обыкновенную телегу. Да и то возница уже собирался уезжать. Правда, как раз в Ковду, необходимую Светловой.

– Довезу! – пообещал возница, мужчина средних лет в рубашке с вышитым воротом. Выглядел он в ней так, будто его только что выпустили из витрины музея прикладного искусства и народных ремесел.

– А кого вам нужно в этой Ковде? – спросил возница Светлову, когда телега покатила по мягкой, прибитой колесами дороге среди желтых полей.

– Николаева.

– Какого именно?

– А что, их там много?

– Очень! – усмехнувшись, заверил Аню собеседник.

– Правда? – испугалась Аня.

– Вы даже не представляете сколько!

– Неужели так много?

– Вся деревня.

– И вы тоже Николаев?

– Нет, я Воробьев.

– Почему?

– Потому, что приезжий… Всего лет двадцать тут.

Учителем труда в школе работаю. Сельская, так сказать, интеллигенция!

– Понятно… А остальные? Они, что же, все родственники?

– Не обязательно. Просто, когда деревню крестили, священник дал всем свое имя. Чтобы не путаться… Нарек всех мужчин в деревне Николаями…

А уж их дети и потомки стали Николаевыми.

– Крестили? О, да когда это было?! Уж не в одиннадцатом же веке? При Владимире нашем Красном Солнышке?

– Не скажите! – Ее собеседник сурово блеснул глазами… – Из краткого исторического экскурса Светлова узнала, что маленький гордый поволжский народ, населяющий здешние деревни, оказывается, распростился с христианством никак не раньше семнадцатого века. А что такое три века для российской глубинки? Одно мгновение!

– А у нас тут, в глухих деревнях-то, язычники аж до века восемнадцатого существовали. Да что там до восемнадцатого, никогда и не переставали ими быть, по сути. И сейчас, и всегда.

– А как же райкомы партии такое дозволяли?

– Да тут у нас такие дремучие леса и такие глухие деревеньки. И потом, знаете, по-моему, они в райкомах этих партии и сами.., были того…

– Тоже язычниками, что ли?!

– Ну, а вы как думаете? От беды уберечься, удачу подманить. Если языческих богов не ублажить, как все это, скажите на милость, сделать?!

– Но ведь, считается, что и на окраинах империи, и на сибирских просторах везде был тотальный контроль. Негде было, так сказать, скрыться от всевидящего ока.

– Ну, на окраинах империи, может быть, на просторах, да. А тут у нас… Что-то вроде зазора во времени и пространстве. Наша Ковда, знаете, этакая дыра во времени.

Впрочем, это Аня знала и раньше: самые глухие, без электричества, будто застывшие в прошлом деревни сохранились именно в средней полосе, в общем-то, не так уж и далеко по расстоянию от столицы. Их сохранила неприкосновенными не удаленность и не естественные преграды, как, например, каньон в Европе сохранил когда-то самостоятельность Люксембургу. Их сохранила постоянная заброшенность. Они были так бедны, эти деревни. Сюда никогда не попадали ни деньги, ни энергия первопроходцев, ни внимание власти.

Зазор, одним словом.

Осваивали пустыни, просторы, дали, союзные республики. Появлялись великие стройки. А в пятистах километрах от Москвы в своих забытых нечерноземных деревеньках стояли тишь да глушь.

– И сейчас, говорите, язычники есть?!

– Ну… – уклончиво отмахнулся собеседник, – говорят, балуются. Рощи тут дубовые, заповедные для жертвоприношений… Так, знаете, балуются.

– А кого же в жертву приносят? Уж не пришельцев ли? Из города?

– Пошутил я. – Воробьев внезапно и решительно замолчал.

– Я тоже.

– Ну, вот и хватит.., на эту тему.., шутить.

– Я вас случайно ничем не обидела? – настороженно поинтересовалась Аня.

– Да нет вроде…

– Точно?

– Меня-то нет… – уклончиво ответил Воробьев.

И из еще одного его краткого исторического отступления Анна поняла, что она лично ничем пока собеседника не обидела. А вот те, кто насаждал здесь христианство огнем и мечом в семнадцатом веке, – вот те – да. Обидели крепко.

– Вот как оно, оказывается, все происходило-то…

Светлова была не на шутку потрясена своей исторической неосведомленностью. То есть она, конечно, слыхала о чем-то похожем. Но по своей малограмотности думала, что все это могло быть только в Америке после открытия оной Христофором Колумбом, когда испанцы учили местное население уму-разуму… А тут, оказывается, в бывшей автономной республике. От столицы – несколько часов на поезде. И что главное: никто не забыт, ничто не забыто.

Начав нехотя, учитель труда Воробьев разошелся не на шутку:

– Вы вот в городе, в нашем художественном музее, побывайте! Там висит картина.., во всю стену… нашего народного художника республики. Так там все это в натуральную величину показано, как они огнем и мечом нас покоряли!

Поглядывать Воробьев на Светлову начал искоса и враждебно.

– А мы ведь потомки Аттилы, потомки его воинов, осевших в здешних местах после великого переселения народов…

Что и говорить, учитель Воробьев потряс Анино воображение. Вот оно, оказывается, как! Чем малочисленной народ, тем значительнее у него, как выясняется, прошлое. И уж тем оно грандиозней, чем меньше представитель малочисленного народа. Малорослый Воробьев – хорошо еще, что не Орлов, это звучало бы насмешкой – вспоминал об Аттиле и, надо полагать, рос, по крайней мере, в собственных глазах.

* * *

Деревня Ковда полого спускалась к озеру. Белый песок, зеленая травка-муравка…

Большое количество Николаевых могло означать одно: быстро Светловой отсюда не уехать. И ночевать придется уж точно, и, может, не одну ночь.

– А где мне можно остановиться? – робко полюбопытствовала Анна. – Вы не посоветуете?

Она надеялась, что исторически подкованный собеседник пригласит ее в свой дом. Ну, существует же такой устойчивый миф, что сельские жители гостеприимны, приветливы, со всеми здороваются, рады накормить, приютить…

Ну, миф, он и есть миф. О приглашении возница даже и не заикнулся. Видно, его счет к колонизаторам, насаждавшим христианство огнем и мечом, был слишком велик. И хоть Светлова лично и не была колонизатором, терпеть ее присутствие в своем доме потомок Аттилы явно не собирался.

Воцарившееся молчание слишком затянулось, но в конце концов Воробьев сжалился, все-таки есть сердце у человека:

– Бабушка тут у нас одна одинокая есть. Отвезу вас к ней, может, примет.

* * *

Одинокая бабушка оказалась при знакомстве крепкой жилистой бабенкой в низко повязанном на лоб платке. Собственно, о «бабушке» только этот платок и напоминал.

У села иные представления о женском возрасте;

В Германии такая фрау называлась бы «женщина в расцвете сил», а тут уже «бабушка».

Вперив на несколько мгновений в Анну взгляд, который больше подошел бы полковнику ГРУ, а не простодушной сельской жительнице, Елизавета Пафнутьевна, так ее представил Анне возница, довольно мрачно предложила:

– Заходите!

Хозяйка дома сняла с себя передник, белый, вышитый народным орнаментом по краю, также, как рубашка у Воробьева, и помахала им, прежде чем Светлова переступила порог, перед самым Аниным носом.

– Заходите, заходите! – уже приветливее повторила «бабушка». – Присаживайтесь. Я только тесто досмотрю. Мигом вернусь!

– Чего это она? – тихо спросила Анна, имея в виду махание фартуком, когда хозяйка отчалила на кухню.

– Проверяла, – шепнул Воробьев.

– В каком смысле?

– Ну, может, вы.., того…

– Нечисть, что ли?

– Ну да! – неохотно согласился Воробьев.

– Ой! – испугалась Аня за свою репутацию.

– Или просто.., с дурным глазом.

– Ничего себе, «просто»! А как она проверила?

– Ну… – Воробьев развел руками. – У женщин свои секреты. И не только, когда речь идет о майонезе «Кальве».

– Впрочем… Ответа не надо, и так понятно! – Аня вздохнула.

Это и в самом деле был взгляд полковника разведки и резидента со стажем! Ее будущая хозяйка, Елизавета Пафнутьевна, явно не промах: с таким-то просвечивающим насквозь взглядом ей какую-нибудь ведьмочку или просто приезжую с дурным глазом «расколоть» – не проблема.

– А потом, – продолжал Воробьев, – все дело в ее вышитом фартуке. Вы в музее орнаменты наши видели?

«Что он привязался ко мне с этим музеем?!» – вздохнув, подумала Светлова, чувствуя уже, что непосещение музея было существенным промахом с ее стороны.

– Вы повнимательнее эти рисунки потом разглядите. Ведь, голубушка, это не просто крестики, «солнышки» и лабиринтики! Это все читается, как текст.

– Неужели?

– Да. Это все магические заклятия, и они действуют.

– И вы их можете прочесть?

– Я не могу.

– А кто-нибудь другой может?

– Да, в общем, пока никто. Ученые работают…

Но пока…, забыто все… Однако поколение за поколением, заметьте, сохраняет эти рисунки. Вышивают полотенца, фартуки, повязки головные и рубашки. Используют каждый рисунок, заметьте, именно в определенной ситуации. Строго по назначению.

Ни на йоту не отступая от канона, когда вышивают, Никаких фантазий. Потому что это не рисунок, а слова магические. Вот Елизавета Пафнутьевна фартуком своим помахала у вас перед носом. А он как раз таким рисунком магическим по краю расшит.

Стало быть, она хоть на глаз определила, сразу как мы вошли, что вы не… – Воробьев запнулся.

– Ну, понятно! Определила, что я не упырь, не русалка, на помеле по ночам не скачу.

– Да. А все-таки подстраховаться не помешает.

И она подстраховалась, фартучком помахала. Защита как-никак!

– А еще проверки будут? – осторожно поинтересовалась Аня.

Воробьев неопределенно пожал плечами.

И Светлова поняла: будут!

Ох, непростая деревня эта Ковда!

* * *

Оставив сумку с вещами в светлой комнатке, куда ее проводила Елизавета Пафнутьевна, Светлова решительно направилась к выходу.

– Пойду прогуляюсь, – объяснила она.

– Ай, не ходи, посиди! – неожиданно посоветовала хозяйка.

– Почему это?

– Я вот освобожусь от дел, прогуляемся. Сиди пока, где сидишь, не рыпайся! – приказала ей Елизавета.

– Но…

– Посиди, посиди! – повторила она. – Неча шастать одной. До поры до времени.

«Фу, какая грубиянка!»

В ожидании, пока Елизавета освободится, Аня сидела на серой, вымытой дождями и высушенной солнцем скамейке под окном. Солнце догорало за озером.

Даже его совсем уже косые, последние лучи жгли слишком горячо. Можно сказать, довольно зло припекали лицо и слепили глаза.

«Какое все-таки оно странное, это лето, – между тем думала Анна. – Ведь уже почти скоро ночь. И солнце, того и гляди, сейчас в воде потонет, а какое еще жгучее. Тяжелое лето!»

Наконец последний краешек сверкающей горбушки потонул в воде…

И сразу розовое и сиреневое заполонило небо, смешало его с водой озера. Лес на другом берегу озера как-то угрожающе потемнел. Резко и четко прорисовались верхушки черных вековых елей…

Вспомнилось, ель – тяжелое дерево… Говорят, энергию вытягивает. А здесь все сплошь, наверное, вот такие тяжкие темные еловые леса.

Удивительное смешение красок и прозрачности в природе…

Светлова сидела, смотрела, вздыхала.

Было очень красиво и очень скучно.

«А пойду-ка я все-таки пошастаю, – подумала Анна про себя уже словами своей хозяйки. – Что я ей, грубиянке этой, клятву давала сидеть тут как привязанная? Время-то идет…»

Тем более что народ, это было видно, потянулся куда-то принаряженный. Тянулся от околицы деревни Ковда в сторону леса.

И Аня, как и полагается интеллигенции, потянулась за народом.

Надо было хотя бы поглядеть на всех этих Николаевых, чтобы понять, какой именно Николаев ей нужен.

Тропинка, по которой тянулись принаряженные жители Ковды, уводила в лес, и скоро Аня оказалась на большой поляне, заполненной ими до отказа.

Люди на лесной поляне, взявшись за руки, двигались в хороводе, по кругу, распевая что-то вроде песни, но на песню не похожее:

Рябина, рябина,

Рябина кудрявая, еще кучерявая!

И на этой рябине четыре цветка, четыре лазоревые:

Как первый цветик-то – Иван Егорьевич,

Как второй цветик-то – Иван Петрович,

Третий цветик – Николай Егорыч,

Четвертый цветик-то – Николай Петрович!

Когда они называли имя, названный, пропетый кланялся в пояс.

И Аня как следует рассмотрела и Ивана Егорьевича, и Ивана Петровича, и Николая Егорыча тоже.

Беда была в том, что все они были молодыми.

Очень молодыми парнями. И непонятно, что могло связывать безусого, только-только подросшего на здешнем парном молоке паренька, совсем еще мальчика, с далеким Линибургом и безвременно усопшим Геннадием Олеговичем Гецем.

Как кто-то из этих Николаевых мог попасть в его список?

Что бы ни имел в виду Гец, внося в свои бумаги эту фамилию – «Николаев, деревня Ковда», – все-таки, наверное, он имел в виду человека, за плечами которого стояла какая-никакая биография. Так, чтобы хоть количество прожитых лет могло позволить данному Николаеву иметь отношение к какой бы то ни было тайне.

А эти мальчики, эти «цветики», так солидно поименованные – Иван Егорьевич, Иван Петрович, Николай Егорыч, при ближайшем рассмотрении оказались абсолютными юнцами. И едва ли когда-нибудь вообще покидали свою Ковду. Они, конечно же, просто не успели еще этого сделать.

Интересно, а еще «цветики» будут?

«Хорошо, что я все-таки решилась на эту прогулку», – подумала Светлова. Явившаяся ее очам народная фольклорная хороводная традиция была неплохой возможностью увидеть всех Николаевых или, во всяком случае, изрядное их количество сразу.

* * *

Аня побрела обратно в деревню по тихой пустынной лесной тропе. И вдруг услышала за спиной шаги. Светлову догнала высокая, статная, как говорят в таких случаях, ядреная девушка. На ее голове в довольно жидкую косу была вплетена некая тесемочка – ленточка. Разумеется, тоже вышитая!

– Из города? – поинтересовалась девушка.

– Из города. – Аня кивнула. – Какие у вас обычаи интересные.

– Интересные, – согласилась девушка.

– Вас как зовут?

– Да зовите меня Тимофеевна.

– Понятно. А я Аня. А это, что же, у вас тоже особый орнамент? – Аня кивнула на ее красивую ленту в голове.

– Это косицей называется. Лента такая вышитая… Ее каждой девушке порядочной иметь полагается. Мне вот от маменьки досталась. Она еще, когда в девушках была, тоже ее себе в косу вплетала.

Разговаривая и идя рядом с Аней, ядреная девка Тимофеевна медленно выплетала из косы вышитую бисером ленту, а потом вдруг, взмахнув сим предметом, как удавку, накинула косицу Светловой на шею.

Та едва успела подставить руки.

Но ядреная девка Тимофеевна потому и была ядреной, что обладала силою, и неимоверной, не девичьей вовсе. Косица медленно, но верно стягивалась у Ани на шее.

– Окстись! Окстись, дурында этакая! Отпусти ее, тебе говорят! – услышала вдруг уже задыхающаяся Светлова знакомый голос.

Спасение пришло в виде крепкой увесистой коряги, обрушившейся внезапно на голову девки Тимофеевны.

Обладательница коряги, милейшая женщина Елизавета Пафнутьевна Николаева, явившаяся чудесным образом невесть откуда, оттащила несопротивляющееся тело Тимофеевны чуть в сторону от тропинки.

«Замечательная, милейшая» – иные слова и в голову Ане сейчас не приходили… (Как она могла еще недавно считать эту чудесную свою спасительницу, Елизавету Пафнутьевну, грубой?) Между тем Анина хозяйка, взяв крепко за плечи уже несколько обмякшую Светлову, с силой ее встряхнула:

– Чтой-то ты маленько у меня сомлела, барышня!

Аня вдруг неожиданно и громко икнула от пережитого.

– Чтой-то… – передразнила Светлова Елизавету Пафнутьевну. – Сомлеешь тут у вас!

Анна осторожно дотронулась до шеи и с ненавистью поглядела на косицу в руках у Тимофеевны, ту самую, которая только что чуть не отправила ее на тот свет.

– Ну и обычаи у вас тут.., народные, елки-палки!

Анна отряхнула с себя бисеринки, осыпавшиеся с косицы-удавки.

– А я предупреждала, девка. Куда почапала без спросу?! Шальная вы, барышня, все-таки… У нас тут ходить по лесам-то надо умеючи…

– Она, что у вас, совсем того?!

Аня кивнула на медленно приходившую в себя и бормотавшую что-то себе под нос девку Тимофеевну.

– Ну, вроде того… Мания! – Елизавета Пафнутьевна употребила это ученое городское слово с уважением. – Баб городских она не любит. Страсть как не любит. У ей парень в город сбежал, так она с тех пор того.., сбрендила немного.

У нас тут москвичи двое, муж и жена, конску ферму завели… Лошадей напрокат хотели давать… Чтобы из города к ним приезжали отдыхать, на конях кататься. Так Тимофеевна бабу ту, фермершу, невзлюбила. Страсть как невзлюбила! И подумай! Такой наговор той фермерше сделала – от бабки-то Тимофеевна мно-ого чего знает! – та-акие слова сказала, что конь под той женщиной кувыркнулся.

Да так, что по косточкам ее едва собрали! В больнице потом пролежала чуть не год… А обратно уж к нам возвращаться – ни-ни. И правильно! Какая тут конска ферма в наших-то местах может быть?

Елизавета Пафнутьевна вздохнула и сама ответила решительно:

– Никакая.

* * *

Проснувшись на следующее утро в светлой деревенской-комнатке, Анна принялась составлять план действий.

«Куда мог такой Николаев из деревни Ковда отлучиться? – думала она. – По какой-такой надобности?! Даже если бы он вовсе не собирался разлучаться с родными местами и категорически не имел таких намерений, его бы все равно забрали в армию».

С помощью сельсовета Светлова нашла в деревне нескольких Николаевых, отслуживших в армии.

Но никто из них Геннадия Олеговича Геца на фотографии не признал, никогда такого имени не слышал и никоим образом с ним в жизни своей не пересекался.

Правда, оставался еще один Николаев, которого Светловой никак не удавалось повидать.

Ей объяснили, где он живет. Но и только. И при этом Анне показалось, что собеседники как-то странно на нее поглядывали.

* * *

Дом, вросший в землю, покосился. И был пустой, с запертой дверью. Аня прислонилась лбом к мутноватым стеклам окон, но ничего не увидела.

Было что-то крайне неприятное в этом пустом неухоженном доме, в этой звенящей тишине заброшенности. В жутковатом прикосновении паутины к лицу, когда Анна заглядывала в темноту раскрытого настежь сарая.

Там тоже никого не оказалось. Хотя совсем недавно еще явно водилась какая-то живность. Об этом говорили резкий запах и куриные перья, застрявшие в соломенной подстилке.

Она уже собралась было уходить, когда за спиной послышался шорох.

Светлова резко обернулась…

Но это был явно не Николаев.

Из раскрытого настежь пустого сарая, постукивая копытцами, вышел жилистый рябой поросенок расцветки далматинца.

«Надо же, а я, когда заглядывала, и не заметила его! Поросенок ты этакий! Притаился! Не поросенок, а партизан какой-то».

Свин остановился невдалеке и уставился на Светлову маленькими, злыми и, как показалось Анне, довольно умными глазами.

– Кис-кис… – позвала его Аня.

Светлова понятия не имела, какими словами следует подманивать свиней. Но тут, по-видимому, не угадала. Свин не шелохнулся. Он стоял, растопырив короткие крепкие ножки, твердо упершись ими в землю, и иронически – ну так, во всяком случае, Ане казалось – разглядывал незваную гостью.

Понятно было, что это свободолюбивое существо давно не признает над собой человеческой власти. И никакими подачками, лакомствами, приманками, а уж тем более наивным «кис-кис» человек его к себе не подманит. Так смотрят беглые каторжники или разбежавшиеся во время пожара рабы и «в бегах крепостные».

«Дудки…. Накоси – выкуси! – означал этот твердый взгляд. – Больше вы меня не заполучите…»

Вот как? Светлова задумчиво потерла виски, пристально разглядывая поросенка.

Что бы это могло означать? Свин явно привык к свободе, одичал. Для этого требуется время. Значит, хозяина в этом доме нет уже довольно давно?

Он ушел, исчез – или что там еще? – притом какое-то время назад.

На все Анины вопросы жители Ковды пожимали плечами и смотрели на нее по-прежнему, долгим и странным взглядом. Взглядом, в котором была заключена вековая тайна, связывающая их с этими дремучими сырыми лесами, глубокими озерами, топким непроходимым болотом. «Ну на нет – и суда нет. Спасибо, хоть больше не душат!» – благодарно думала Светлова, познакомившаяся с «косицей» ядреной девки Тимофеевны.

* * *

Как все горожане, крайне сентиментально относящиеся к животным, Светлова принесла свину поесть.

Но на хлеб хрюшка посмотрела равнодушно. Правда, явно оценила тягу Светловой к общению.

"Так… Что мы знаем об этих животных? – рассуждала Анна, задумчиво разжевывая хлебный ломтик, отвергнутый с такими высокомерием свином. – Говорят, например, что это очень близкое человеку существо. И не только по косвенным признакам.

То есть в том смысле, насколько много в самом человеке свинства! Но по вполне объективным. Например, самые подходящие – родственные! – органы для трансплантации – это органы свиньи…"

Животное неодобрительно хрюкнуло, словно прочитало Анины мысли – не понравившиеся ему! – о трансплантации.

Вот, мол, мало того, что веками использовали нас для эскалопов, так теперь еще додумались и для трансплантации тоже!

Свин хрюкнул – и отвернулся. И в гордой, с упитанным брюшком, свинской фигуре его сквозило такое неприкрытое торжество… Просто памятник на ВДНХа, в бронзе отлитый, – ни больше ни меньше… Мол, уж меня-то вы точно не заполучите! Ни для эскалопов, ни для чего-либо другого…

– А чего ты такой упитанный? – задумчиво поинтересовалась Аня. – Не боишься? Я имею в виду, не боишься выглядеть таким аппетитным? Слыхал ты, может быть, легенду о древних китайцах Хо-Ти и Бо-Бо? Великие древние китайцы! Они впервые в истории человечества приготовили блюдо под названием «жареный поросенок»! Как-нибудь я расскажу тебе эту легенду…

Свин презрительно хрюкнул и неожиданно двинулся со двора.

Это было похоже на приглашение.

И Светлова, будто загипнотизированная, потянулась за ним.

Упитанный и умный, он трусил чуть впереди, а Светлова шла неторопливо, но неотступно следом.

Раскраска далматинца и некоторая странная для свиньи отзывчивость и контактность удивительным образом роднили пятнистое существо с собакой.

Ну, да! Именно такая, почти телепатическая связь – когда понимают не только слова, а даже мысли, не произнесенные вслух! – бывает у человека с собакой…

«В общем, может быть, это просто случайность эволюции, что человек приручил и одомашнил волка, – рассуждала Светлова, – а не, скажем, кабана… Ручная домашняя свинья.., какая прелесть».

А ведь и шерсти в доме было бы меньше.

Но так или не так это… А то, что далматинец из николаевского свинарника явно не отвык от человека, было очевидным. Все его поведение говорило об этом.

Поросенок сначала спрятался в сарае… Замаскировался там, как снайпер на передовой. Затаился.

И правильно сделал! Ведь, как говорится, бдительность излишней не бывает. Кому же хочется стать эскалопом? К тому же, судя по куриным перышкам, тех, кто не предпринял соответствующих мер предосторожности, участь постигла довольно печальная.

А потом, когда Светлова, не заметив свина, собралась уходить, он вышел! Явил тельце, свинское, упитанное, яркому свету. Стало быть, тяга к общению была не только у Анны.

Да, пожалуй, что так. Он вел себя, как собака, хозяин которой исчез. А привычка и интерес к людям у свина сохранились.

* * *

Между тем, топоча копытцами по тропиночке, пробитой в высокой траве, краем безбрежного поля, свин привел Светлову – ну ни дать ни взять прогулка с песиком! – к лесочку.

Лес не лес, а точнее, роща. Собрание деревьев, стоящих купно и отдельно.

Над ними кружилась стая черных птиц.

Возможно, это были вороны. А возможно, и нет.

Ничего определенно Светлова знать не могла. Пребывание в Ковде прибавляло ей, разумеется – и очень споро! – знаний о природе. Но все-таки их было все еще по-прежнему недостаточно. К натуралистам же Анюта явно никогда не относилась.

По мере приближения к роще этой пары – лжедалматинца и Светловой – пернатые неохотно, но все-таки разлетались.

* * *

Наконец они вступили под, что называется, благодатную сень рощицы. А точнее, это была дубрава.

Да какая!

Неохватные деревья. Могучие кроны. Поблескивающая, посверкивающая и хрустящая от обилия желудей земля была попросту усыпана ими. Поверхность под деревьями казалась почти лакированной, так их было много.

– Свин тут же принялся за трапезу.

Вот и ответ, отчего ты такой упитанный. Спросила – объяснил! Молодец, хрюшка, соображаешь!

Схватываешь, можно сказать, на лету.

Понятно, почему хлебушек тебе мой был ни к чему. И правда, зачем скромные мои подношения?

Поросенок целеустремленно кормился, а Светлова оглядывалась по сторонам… Притоптанная, примятая трава, засохший веночек, зацепившийся за ветку…

Здесь явно бывали люди. Что они здесь делали?

Отдыхали? Выезжали на пикники, гулянья?..

Между тем птицы, потревоженные появлением Анны и разлетевшиеся было, потихоньку собирались и опять подтягивались к дубраве: что-то словно притягивало их туда, как магнитом.

Они кружили над дубами, явно недовольные тем, что их спугнули, в их стремлении вернуться сюда было что-то решительное и неприятное.

Аня задрала голову наверх, невольно все-таки прикрыв ее руками.

Только Хичкока тут и не хватало.

«Однажды в Кисловодском парке, – вспомнила Светлова, – такая же сумасшедшая ворона спикировала мне на голову».

Теперь она смотрела наверх, но понимала, что ее голова в данном случае стаю совершенно не интересовала: в этой роще у них были дела явно поважнее и поинтереснее.

Прямо над ее головой, на толстой ветке могучего дуба, под которым свин жевал свои питательные желуди, висел холщовый мешок солидного размера, солидного – значит такого, в котором запросто могла поместиться свиная туша.

Или человеческое тело…

Именно этот предмет и был объектом вожделения птичьей стаи!

Мешок был изрядно исклеван и…

Светлова чуть не поперхнулась.

Из него свешивалась человеческая нога.

В мужском ботинке.

* * *

А свин-то хорош! Ведь привел прямо к хозяину!

И сразу – без всяких признаков скорби – равнодушно принялся за еду. Жует себе! Впрочем, вполне согласуется с народной традицией пить и закусывать на кладбище.

Чистый лунный свет проникал в комнатенку. Светлова вертелась на кровати, отчаявшись заснуть.

Все мысли ее были о том, что она увидела в роще.

Почему она решила, что это способ казни?

Зачем же, как говорится, так, сразу?

Но, возможно, это вовсе и не казнь?

А возможно… Возможно…

Ну, не хочет ей никто в Ковде ничего объяснять!

И Елизавета уклоняется… Явно что-то знает – и уклоняется!

Тишина за окном стояла такая, что слышен малейший шорох ветки и скрип песка под подошвой ботинка.

Аня выглянула в окно. Низенькая, плотная, уже знакомая фигура учителя труда, «язычника» Воробьева шустро двигалась по пустынной, залитой лунным светом деревенской улице в направлении – и представить трудно – священной заповедной дубовой рощи. Той самой, где гражданин Николаев был подвешен на суку, судя по всему, тоже священного дуба…