Текст книги "Затмение"

Затмение
Ирина Арсентьева

Дизайнер обложки Ксения Алексеева

© Ирина Арсентьева, 2021

© Ксения Алексеева, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-5594-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Покров

Осень ко всеобщей радости надолго задержалась в этом году. Принарядилась. Хозяйкой себя почувствовала. Радовала затянувшимся на две недели бабьим летом. Наплела вдоволь тонкой паутины. Нежила теплыми солнечными лучами. Не ветрила, не обрывала листвы. Не пугала утренними заморозками. Медленно обнажала тонкоствольные березки, раздевая их чувственными прикосновениями. Тополя и клены вслед за трепещущими бордовым цветом осинками не торопясь сбрасывали желтые листья, и те кружили в воздухе, тихонько шелестя.

Астры и хризантемы в благодарность за долгое тепло собрались в пышные букеты и радовали прохожих буйством красок.

Птицы разленились не на шутку. В стаи собирались вяло. Не торопились и не суетились. Наелись до отвала и бдительность потеряли.

Ветер налетел неожиданно и погнал прочь неподвижное тепло. Грубо гнул ветки, гонял по дороге сухие листья, пускал пылевые струи. А к вечеру прозрачное небо затянуло серой пеленой, понесло прохладой, запахло сыростью. Редкие мелкие капли упали на землю и тут же исчезли.

Перепуганные птицы, ошалелые и растрепанные, подались куда-то, ничего не понимая, и, гонимые инстинктом, не успев сбиться в стаю, исчезли.

А ночью расплакалось небо, и до самого утра капали его тяжелые слезы. Сна не было, беспокойство и тоска пришли на смену безмятежности и заставляли вглядываться вдаль в ожидании неизбежного.

Утром еще больше потемнело, дождинки прямо в воздухе начали превращаться в ледяную крупу, и полетели рои снежных мух. Закружились, завели хоровод.

Так и носились до вечера друг за другом, сплетаясь в белые кружева. А к ночи упало вдруг тяжелое белое одеяло и укрыло собой землю. В тот же миг все замерло и уснуло спокойным сном.

Покров…

Первые шаги

Сегодня у нее первая проба пера после долгих месяцев творческого бездействия. Вернее проба кисти. Художница, по всему видно, волновалась – рука ее нетверда и тороплива.

Прошлась легонько, едва коснувшись белилами, разведенными до бледно-бледно-голубого. Навесила слюдяной крошки на пожухлые травинки и торчащие тонкими соломинками стебли. Колючие шишки грустного чертополоха превратила в блестящие новогодние шарики. Не рановато?

Перепуганная сорока запуталась в ведьминой метле старого вяза, спутав его с гнездом. Трепещет крыльями, смахивает серебристую пыльцу на голову, отряхивается. Разбудила беспокойным карканьем нахохлившуюся воробьиную семейку, разместившуюся на ночлег в шиповатом кустике боярышника.

Несколько бездомных котов пытаются согреться лучами утреннего, еще не низкого солнца. Выползли полусонные из укрытия в поисках съестного. Жмурятся и жмутся друг к другу.

Тонкая наледь звонко потрескивает, разламываясь, под колесами и ногами первых прохожих. В разряженном воздухе все звуки кажутся колокольными.

Морозный воздух приятно холодит щеки и губы, тонкими струйками пробирается в нос. Вкус азота бодрит и сжимает легкие. Пью его маленькими глотками, боясь задохнуться утренней свежестью.

А она, налюбовавшись первой своей картиной, неожиданно стряхнула легким прикосновением ледяные хлопья с деревьев, и они, слетев, прикрыли тонкую корочку застывших лужиц и заискрилась на солнце.

Это – ее первые шаги. Шаги неминуемой зимы.

Время купания в лужах…

Зима всех порадовала в этом году, что и говорить…

Мягкой была, тёплой, какой-то несвойственно-потерянной.

Ну, не бывает такой зимы в наших краях. Заблудилась, наверное. Перепутала что-то. Одним словом, в этот раз не завязалось у неё отношений с географией.

И прошла как-то незаметно для всех, будто проскользнула. Бочком. Ни разу морозом не испугала, не довела бродячих псов до треска в костях. Они и прятаться не пытались. Разгулялись, без страха гоняли друг друга по дворам, сбивались в разномастные стаи. Радовались, что живыми остались. Вот и навлекли беду на себя – отловили многих…

Снега, однако, навалила. У автомобиля, что остался зимовать, крыши не видно. Подснежником теперь называется. Ждёт, когда стает его шуба, тогда и выползет.

У детских песочниц-грибков над снегом возвышаются только шляпки, окрашенные под мухомор.

Устроила заторы. Намучились автомобили, пробираясь сквозь завалы. Застревали, пыхтели, ворочались из стороны в сторону – всё без толку. Так и оставались ночевать в круговерти ветра, снега и дикого завывания…

А сегодня по-настоящему весной запахло. Солнце побаивается выползти из-за сероватого занавеса, даже не показывается. Да и этой малой порции тепла вполне хватает, чтобы сугробы отяжелели за день, напитавшись изнутри влагой. Вот если бы сейчас ветер разметал густую облачность, и хлынула бы неудержимым потоком вода! Ничто не смогло бы удержать её – унесла бы она с собой всё, что за зиму накопила – хандру, тоску, мысли…

Солнце заиграло на хрустале проталин – пока только сбоку сугробов, куда напрямую падают его лучи. Тонкие слюдяные корочки поблёскивают, хрустят, как сахар, если наступить.

А по дорогам тонкие ручейки начинают несмело сползать, как только нащупают склон. А на ровных местах даже лужицы образовались. Весёлые лужицы, в которых отражается серое небо. А весёлые они из-за стаи воркующих и гулькающих на все лады голубей, которые ничего не боясь, полощут в талой воде всё своё зимнее. Топчутся в луже красными лапками, а они от холода становятся еще краснее. Перья распушили, отчего кажутся толстыми и неповоротливыми, что совершенно немыслимо в такую снежную зиму. Стараются отмыть каждое пёрышко, лишь короткий пушок на голове не могут вычистить, и он торчит хохолком. А после плюхаются в песок и сушатся, барахтаясь в нём.

И тут же напиваются водой допьяна. Счастливые.

А наутро вновь засыпало. Снежинки все одинаково-правильные, малюсенькие. Но такие частые, что всего за несколько часов все вчерашние лужицы и ручейки исчезли, будто и не было их вовсе. И голубей не видно.

Зато уже не в первый раз появляются юркие пичужки, маленькими стайками налетающие на торчащие кое-где из-под сугробов высохшие кустики с не облетевшими за зиму семенами. Их и склёвывают, только слышится тихое «щёлк-щёлк, щёлк-щёлк». Маленькие, с жёлтыми бочками и чёрными в белую крапинку хвостиками, они никого не подпускают к себе близко, кроме воробьёв. Родня, наверное. Порхают быстро-быстро, что с трудом можно рассмотреть, как они выглядят. Их заставила кочевать сегодняшняя свежая посыпка на многослойном снежном пироге, на которую даже смотреть невозможно – такая она белая.

И совсем непонятно, как такое может быть – с неба безостановочно сыплет, а с крыш тут же капает и звенит по крышам, возвещая о наступлении времени купания в лужах…

Так уходила зима…

Она уходила нехотя, эта дряхлая седая старуха. Кое-как собирала свой истлевший до тонких, почти невидимых нитей скарб. Охапками швыряла его оземь и сама топталась по нему слабыми искривленными холодом ногами. Злилась и раздраженно бросала в лицо, словно проклятия, порывы промозглого, леденящего душу ветра. Кружила, устремив куда-то вдаль подслеповатые тусклые глаза. Произносила полушепотом странные заклинания, замерев неподвижно на секунду-другую. И вновь неистово хохотала, унося вслед за собой серую змеевидную поземку. Завывала по-волчьи, серым занавесом отгораживаясь от всего нового, пришедшего неожиданно ей на смену. Разбросав в стороны длинные, костлявые руки в лохмотьях, изо всех сил пыталась зацепиться за ветки деревьев. А они уже не трещали и не ломались от ледяного ее прикосновения, а изгибались, вычерчивая в воздухе графитом иероглифы новой жизни, осознавая свою силу и ее беспомощность. И вырвавшись из ее цепких мертвых пальцев, устремлялись вверх, навстречу пробившемуся вдруг сквозь серую пелену холодному и еще неяркому солнцу. Так уходила зима…

Подснежники

Подснежники они ведь из-под снега. Появятся, как только ошалевшие птицы прощебечут о весне. Стрелки солнечных часов уже указали на ее приближение. Светлого времени поприбавилось. Сама весна не поторопится, выжидает, когда отступят утренние заморозки, прольются до последней капли холодные серые дождики с ледяными крошками, улетят растрепанные снежные мухи с тяжелыми от влаги крыльями, пробираемые зябкой дрожью.

В этот раз весна опоздала. Проспала, наверное. Уже третий месяц, как она должна была вступить в свои права, а она все спит. Набухшие почки висят на тополиных ветках, словно гроздья перезрелых ягод и не могут принять решение, сбросить смолистые пахучие чешуйки или еще повременить.

Травинки, страшась вылезти из земляного укрытия, лихорадочно жмутся друг к другу, стараясь немного согреться.

Вот желтые первоцветы – адонисы – пригрелись на чуть выступающей кочке из опавших, спрессованных снежным настилом листьев. Красуются, похваляясь друг перед другом винтажными кружевными юбочками и воротниками проталин. А лепестки их, тонкие и изящные, как детские ноготки, от редкого солнечного тепла маслицем так и блестят. Зазывают.

Мелкие лимонного цвета звездочки гусиного лука вздрагивают от резких порывов ветра, стараясь выдержать это непривычное испытание.

Сон-трава опушилась как никогда. Одетые в серые шубки стебельки бесстрашно тянутся вверх. Вот-вот взмахнут длинными тяжелыми ресницами и откроют миру ультрамариновые глаза. Будут, как всегда, лениво озираться и кутаться в пушистые боа тонких резных листьев.

Я жду подснежников. Хотя они вовсе и не подснежники, а тюльпаны со скромным определением поникающие. Поникающие, потому что всегда кланяются. Скромные, недооценивающие своей красоты, с почтением склоняют свои головки. Так уж у них повелось.

Когда-то в детстве их было видимо-невидимо. Теперь придумали штраф за каждый сорванный цветок. Считают поштучно.

А им и дела нет до каких-то там штрафов.

Разметались в разные стороны, склонили нежно-сиреневые и темные, почти фиолетовые высокие фужеры нераскрытых бутонов. Ждут тепла. Ветер осторожно гуляет меж ними, боясь тронуть и вспугнуть неожиданно.

И вот они уже потянулись навстречу показавшемуся из-за горизонта солнцу, в надежде успеть согреться и раскрыться полностью, без смущения.

К полудню, вобравши в себя необходимую порцию тепла, стремительно раскрывают хрустально-белые шестиконечные звездочки. А внутри – по-цыплячьи желтый циферблат с шестью маленькими стрелками, отсчитывающими короткий их срок. Тонкий шлейф неповторимого аромата тянется низко, почти по земле. Это для меня они стараются, несомненно. Медленно обволакивают магией запаха, отправляя в детство, и я захлебываюсь от счастья, низко склоняя голову перед их неяркой красотой и растрепанностью своих чувств.

Поникаю вся, без остатка…

Весеннее смятение

Дождь тупо, тупо,

очень тупо,

а сегодня по-особенному тупо

барабанит по стеклам, смывает мысли, не дает им возможности оформиться во что-либо более или менее складное и понятное для понимания.

Низкое небо,

такое низкое,

чего обычно не бывает,

вплотную придвинулось без предупреждения. Нет, не обнять и защитить, а из желания своей тяжелой серостью надавить, выдавить или раздавить. Не дает сделать вдох, и сердце замерло в тревожном ожидании. Пытаешься всеми силами души, мысли, сознания вырваться и найти хотя бы маленький просвет в этой весенней непогоде, а она только гонит все дальше и дальше…

Листики,

маленькие нежные листочки,

вестники наступившей весны

только-только проклюнулись, их почти незаметно. Только зеленые пружинистые стволы являются доказательством вновь начавшейся жизни и движения живительной влаги, которой теперь такой избыток, что могучие великаны вдруг не выдержат и лопнут от напряжения внутри и снаружи.

И серые,

растрепанные зимними морозами

птичьи гнезда висят на тяжелых ветках,

представляя собой чудовищное воплощение вороньей архитектуры. Покинутые, они, скорее всего, так и останутся пустовать. Ведь никто не знает о том, куда занесла «нечистая» их жителей. Возможно, они сделали попытку догнать своих молодых, поставленных на крыло, птенцов. И, задохнувшись, уселись набраться сил, а подняться так и не смогли. Может, нашли тихий приют. А, может, решили полететь выше обычного…

И сквозь водную пелену

ищу глазами на серых сухих степных кочках

белые крапинки первых подснежников с запахом детства

и желтые масляные пятнышки лютиков, называемых почему-то «куриной слепотой»,

и не нахожу, не нахожу, не нахожу…

Они прячутся, прячутся, так же как и я, от ледяного ветра и тяжелых капель. И я кутаюсь и не согреваюсь, и нет возможности согреться. И только кокон дождевика спасает от порывов пронизывающего до костей холода и одиночества.

Приближаюсь к покинутому когда-то городу,

и зреет, и созревает, и рождается тошнотворное чувство,

подступающее спазмами к горлу.

«Здесь жила не я, не Я, НЕ Я,

а совершенно другой человек.

Меня здесь нет. И нет нигде».

А дождь, оказывается, бывает не только из воды, но из мыслей, десятков, сотен мыслей, падающих тупо на стекла окон…

«Пускай с утра задерживают рейсы

сплошные грозовые облака.

Сквозь них пробьются, словно эдельвейсы,

четыре габаритных огонька»…

Где же вы, мои габаритные огоньки?

Алатау

Вершины гор поднимаются так высоко, что облака, словно ватные шапки, нахлобучиваются на них и, удобно разместившись, лежат там спокойно и важно, замерев от удовольствия. И вдруг, опомнившись, нахмурятся, посереют и начнут собираться в группы. Потом зависнут над белоснежными ледяными куполами, впитают в себя прохладу и влагу, необходимую для жизни, и нехотя оторвутся, чтобы отправить порцию свежего воздуха и озоновых капель вниз, к своему подножию, раскаленному до предела.

В городе совсем не ощущается скорости. Присущее мегаполису движение автомобилей, его жителей и гостей города незаметно или кажется замедленным от расплавленного солнцем воздуха. Все термометры замерли где-то около пятидесяти. Зеленые газоны, разноцветные клумбы, кипарисы, могучие дубы, развесистые акации и сосны с тонкими длинными иглами только создают впечатление защиты. Деревья не спасают от зноя, а сами страдают от него. Но изо всех сил стараются создать нечто вроде шатра, тянутся друг к другу ветками, цепляются резными, лопастыми листьями, обвивают друг друга быстрыми змеевидными лианами. Так и замирают в объятиях друг друга, принимая на себя губительные лучи дневного светила, чтобы защитить всех и все, что прячется в их тени. Только рано утром город вдохнет полной грудью, когда с гор потянется тонкой струйкой незримый воздушный коктейль из запаха трав, хвои и ледяной крошки, образовавшейся в шуме стремительных рек.

Мы поднимаемся в горы. Уши начинает закладывать почти сразу. Собственный голос звучит, будто через толстый слой ваты, голова становится тяжелой и пьяной от огромной порции кислорода. Дорога серпантиновой лентой вьется по наиболее удобным местам, проложенным самой природой.

Вначале березовые и осиновые заросли. Кудрявые. Сосны прямые, с широкой кроной, открытой для солнечных лучей. Разнотравье расстилает сотканный за лето ковер. Незамысловатый узор привлекает своей простотой. Ярко-желтые полосы льнянки, лапчатки, лютиков и изумительного розового оттенка мазки кипрея, иван-чая, если по-нашему, на изумрудной зелени. Это так по-восточному. Здесь остановка. Мы в ожидании. Дорога закрыта. Ночью был камнепад. Работают альпинисты. Есть время оглядеться.

Ущелье раскрывается прямо под ногами. Склоны гор пестрят красками. Не зря Алатау в переводе означает «пестрые горы». Нежная зелень травы и темная насыщенная окраска елей создают абстракцию, перетекающую плавными изгибами горных тел друг в друга. Острые пики высоких стройных елей устремляются ввысь. Они словно стрелы в колчане, ровные, частые, жмутся друг к другу и смотрят в одном направлении. Это – эндемик Алатау – Тянь-Шаньские ели. С первого взгляда они покоряют своей необыкновенной красотой, статью и величием. Дышать все тяжелее. Мы продолжаем путь. Вот и камнепад. Валуны огромные. Они остановились прямо на дороге. Наверное, ночью немного трясло. Альпинисты висят на отвесах, укрепляя склон. На всем протяжении видны следы укреплений. Это стихию пытаются посадить в металлические сети, что не всегда удается, к сожалению. Постоянно чувство опасности. На памяти людской сход селевого потока, который стер практически весь город с лица земли, и в секунды исчезнувшее горное озеро вместе с отдыхающими летом семьями.

Серпантин поднимается все выше и выше. Теперь видны только верхушки елей. Мы там, где рождаются облака. До них рукой подать. Ледники упираются в самое небо и сливаются белизной с облаками. Здесь расстилаются альпийские луга. С нависными зелеными островками кустарников. С ледяной росой на круглых зеленых листиках, густых, как ковровый ворс. С цветными бляшками лишайников на выступающих голых скалистых камнях. С бескрайними голубыми лугами герани.

С маленькими глазками синих незабудок и солнечных горных ромашек. И ощущением безграничного счастья и вдохновения, от которого сердце бьется, как у кролика, и зашкаливает давление до пограничного состояния или вниз, или вверх. Леденящий воздух касается кожи, освежает, бодрит и заставляет получать удовольствие, неописуемое по силе восторга. Перепад температуры до трех десятков.

И вот, наконец, огромных размеров озеро, прямо под ногами, глубоко внизу. Отсюда оно кажется маленьким водоемом, ежеминутно меняющим свой образ и окраску. Вот оно сероватое с белыми крапинками отражающихся облаков. Это значит, что ночью прошел дождь и взбаламутил накопленную воду. И тут же становится радостно-бирюзовым от солнца, неба и льда, питающего его. И от него, как кровеносные сосуды, побежали вниз по ущельям речки большие и поменьше и ручейки, понесли чистую талую воду всем, кому она так нужна в этот жаркий день. Зажурчали, зашумели, забили по камням, рассыпались на алмазные капли, закрутились в круговороте лесного танца и помчались все дальше и дальше от своего истока, чтобы бешеным потоком, набрав скорости, ворваться в суету разгоряченного города и успокоиться где-нибудь, подарив ему свою свободу, энергию и блаженство.

Мы внизу, у подножия. Уши постепенно начинают слышать. Звуки нормализуются. Дыхание стабилизируется. Невыносимая жара накрывает своей тяжестью…

Об упавшей звезде Астре

Лунный луч, бледный и тонкий, дрожа, ощупывал каждый участок сада и, наконец, упал в самый заброшенный его уголок. Застыл в изумлении.

Удивились и звезды, глядя на заросли бурого лопастого лопуха – тихую обитель любителей ночных прогулок – ежиков, влажных слизняков и изредка появляющихся бородавчатых жаб. Замерцали далекими разноцветными огнями, то ярко вспыхивая, то незаметно угасая. Вели понятный только им разговор, подмигивали друг другу, передавая странные космические сигналы. Переговаривались всю ночь.

А под утро сорвались все одновременно. Падая, ударились о землю, брызнули во все стороны маленькими лучиками – острыми, как иглы, и вытянутыми в длину, словно языки пламени. Застыли в ожидании. Утренняя прохлада, медленно пробираясь по еще горячим от быстрого падения лучам, повисла прозрачными каплями и начала переливчато играть, приветствуя дрогнувшую от пробуждения полоску горизонта. Умытые свежей утренней росой, звезды зарозовели перьями, заалели шарами, запрыгали россыпью ультрамариновых бусин и синего бисера.

– Чудо!!! – Едва слышен восхищенный шепот.

– Star!!! – Расширились от удивления глаза.

– Звезда упала!!! Звезда!!! – Слышится отовсюду.

– Аstra!!!

– Астры! Астры!!!

Ностальгия

 
Все знакомо
до дрожи в коленях —
дом морщинистый
в ветках сирени.
Ставни окон скрипят,
вздыхая,
и печурка молчит
сурово.
Мне вздохнуть отчего-то
больно.
«Детство, где ты? Ответь,
шальное!»
Ветер шепчет:
«Ничто не вернется…»
И слезу со щеки
срывает.
Здесь ступает нога
другая,
И рука чужая
заметна.
Только яблонька
одиноко
Ждет бесплодная
урожая…
 

Это какая-то цыганщина, ей Богу…

Утром она безмятежно спала. И сон ее был легким, как она сама. Ее почти не было видно под тонким туманным покрывалом, хранившим запах ночного затухающего костра, маленьких мятных травянистых скирд, редкой студеной росы на пестром ковре, собранном искусной рукой из разноцветных лоскутков.

Ночью она повсюду расставила заманухи. Сплела тонкие серебристые силочки и ажурные сеточки, понавесила на них жемчужного бисера, исчезнувшего с первыми лучами. Разбросала по гибким веткам шелестящие шелком шали с таинственными орнаментами, рассыпала рябиновые бусы и багряные осиновые мониста, которые задрожали от нечаянного прикосновения колыхнувшегося воздуха.

Пробудившись от яркого света, быстро поднялась, сбросив с себя полупрозрачные одежды. Босая, она легко ступала, не касаясь земли, и на ходу плескала на сонное тело колючую, бодрящую озерную воду. И немедля принялась за дела.

Растревожила вялых пичуг, собравшихся в теплые колонии, растрепала им перья и начесала невесомого пуха для будущих заморозков. Погнала их на кормежку тревожным карканьем, нервными взмахами расправляемых крыльев, мечущимися черными точками, сменяющими друг друга в замысловатых воздушных комбинациях.

Стриженым ежиком подравняла скошенные поля, расставила по ним высокие, словно остроконечные девичьи грудки, пшеничные стожки. Набросала зерновых приманок для суетливых мышей и запасливых хомяков. Понаставила всюду опознавательных знаков для зимнего мышкования лисиц, обладательниц пушистых дорогих манто. Забила до отказа беличьи тайники пахучими сухими грибами, сладкой бояркой и шиповником.

Растянула небесный лазурный шатер, вплела в него искрящиеся солнечные нити и невесомое белое кружево облаков. Украшала богато – бордовым бархатом, мехами цвета загара, песка и горчичного меда, золотыми гирляндами ожерелий и россыпями монет. Готовила щедрое угощение – давила янтарный любовный сок из спелых фруктов, подмешивала в питье горьковатое травяное зелье и позднего аромата цветочный нектар. Развесила дымовую завесу с запахом прелой листвы, терпкой рябины, хрустких груздей и бодрящего холодка.

Убрала себя в кровяного цвета рубаху, бесчисленные разноцветные оборчатые юбки, украсила грудь многочисленными связками ягодных бусин и листовых кругляшек. По-бабьи накинула на плечи узорчатую шаль с длинными кистями. Тяжелые косы уложила вокруг головы колосьями, вплела в них синие звездочки астр и желтые солнышки хризантем.

Зазывала к себе в гости, усаживала на мягкие, высушенные в редком тепле, ковры, опаивала сладким вином. Звучали тонкие скрипочки, выводили едва уловимую мелодию. Струны гитары заставляли сердца учащенно биться от тревоги. Музыка любви, печали, одиночества наполняла шатер, и хозяйка его, легко огибая белоствольные березки, кружила в медленном танце. Ее грудь часто вздымалась, и звенели переливчато бусы и мониста. Потом она неистово хохотала, разжигая страстный костер с поднимающимися ввысь и лижущими прозрачный воздух алыми языками пламени. Летела вместе с огнем, мчалась по сухим травинкам, едва касаясь легкими ногами, боясь опалить. В изнеможении опустилась на колени и, закинув тонкие руки, запела песню так печально, что заплакало само небо, приблизившись вплотную, чтобы не пропустить ни единого звука и слова. Она почти стонала, и вместе с ней стонало и само небо. Оно постепенно серело от тоски и щемящей боли, а потом разразилось страшным воем, в котором слышалось все – и воспоминания об ушедшей молодости, и горечь потерь, и надежда, и вера, и мольба о помощи. И полились разом потоки их бесконечных слез опустошения и освобождения.

Ветер, ставший свидетелем разыгравшейся бурной страсти, замер на время, а потом, вдруг очнувшись, погнал всю эту цыганщину прочь. Стаи кричащих птиц, лоскуты оборванных юбок, рассыпавшиеся бусины, перевернутые золоченые кубки с винным напитком и скомканные серые дождевые занавесы. Закрутил в бешеном круговороте, вымочил насквозь, бросил на землю и исчез.

Цыганка же, смущенно прикрываясь спутанными волосами, не теряя зря времени, раскладывала сушиться одну за другой разноцветные юбки…

Осень раскрашивала землю, накладывая друг на друга мазки маслянистой охры…