Текст книги "На испытаниях"

Подошла, улыбаясь, невысокая крепенькая женщина с гладко натянутыми на круглой головке черными волосами. Красников, не вставая, притянул ее к себе.

– Хочу тебя познакомить. Это – Паша Скворцов, любимый человек моего сердца. А это – Соня, законная жена.

– А мы уже знакомы, – сказал Скворцов.

– Ничего, я вас еще раз познакомлю, крепче будет. Дай ему руку, Соня.

– Красникова Соня, – сказала она, подавая руку дощечкой. Черные глаза у нее были выпуклые и чистые до сияния.

– Я тут. Соня, рассказывал майору, как я тебе по хозяйству помог. Было дело?

– Было-было, – сказала Соня, чуть-чуть подмигнув Скворцову. – А теперь тебе пора баиньки, ты уже набрался достаточно.

– Я-то? Я еще как штык.

– Слушайся маму.

Красников покорно встал и сделал ручкой:

– Гуд-бай.

Сонечка вывела мужа в соседнюю комнату и довольно быстро вернулась.

– Готов, спит. Он у меня, когда выпьет, такой послушный, такой сознательный, ну прямо прелесть. Другие мужья издеваются, посуду бьют, а он все культурно. Сам ботинки снимет, на цыпочках идет – детей не разбудить. Нет, ничего не скажешь, я сравнительно с другими счастливая.

– Приятно видеть счастливую женщину, – сказал Скворцов.

Кто-то принес гармошку. "Русского, русского!" – закричали гости. Гармонист развернул мехи, и родные, поскрипывающие, заикающиеся звуки так и поплыли, подмывая, по доскам пола. Соня Красникова пошла плясать. Этаким кубариком она плясала – плавно и складно. Казалось, именно так должны были плясать наши бабушки, целые поколения наших бабушек – и пра, и пра… Скворцов смотрел на нее, очарованный каким-то сложным чувством, очень ощущая себя русским. Когда снова завели радиолу, он пригласил Сонечку танцевать. У нее оказалась очень тонкая, прямо-таки муравьиная талия, резко делившая ее пополам, и за эту талию он ее поворачивал, и она слушалась, снизу глядя ему в глаза. Маленькое золотое сердце на тонкой цепочке подрагивало в вырезе ее голубого платья, на самой границе загара. Скворцов танцевал с наслаждением и неохотно остановился, когда кончилась музыка.

– Постойте, у меня, наверно, чайник вскипел, – сказала Сонечка. Пойду, посмотрю.

Он пошел за ней. В кухне горела керосинка. Теплый свет падал сквозь слоистое, слюдяное окошко. Чайник молчал.

– И не шумит… – сказала Сонечка.

На столе, под полотенцами, отдыхало что-то печеное, должно быть пироги. Рядом стояли чашки – ручками все в одну сторону. Сонечка тихо дышала. В оранжевом свете, поблескивая, поднималось и опускалось золотое сердечко. Стоя рядом, он обнял ее, и она опять послушалась, как в танце. Вокруг ее рта стоял островок чистого дыхания. Он поцеловал источник этого дыхания и обомлел: он провалился во что-то свежее и душистое, как только что скошенное сено…

Но тут зашумел чайник…

– Братцы, пойму видать! – закричал кто-то.

Все бросились к иллюминаторам. Внизу лежала широкая, в полземли, зеленая полоса, вся изрезанная темноватыми водяными жилами. Могучая река, разветвленная на множество рукавов, показывала сразу все свои извилистые изгибы. Время от времени солнечный луч, отраженный от водной поверхности, ударял в глаза, и какой-нибудь участок реки на миг становился пролитой ртутью. Даже отсюда, далеко сверху, было видно, как все это огромно.

– Да, неплохая речка, – сказал генерал Сиверс.

– А вот и наша Лихаревка! – закричал Скворцов.

– Где, где?

На резко очерченном, как ножом срезанном, берегу виднелась одна длинная улица с домами-бусинками по краям. Немного поодаль белели домики побольше.

– Жилой городок – видите?

– По местам! Идем на посадку! – крикнул второй пилот.

Все расселись по скамьям. Самолет, круто кренясь и поворачивая, начал снижаться. Из круговращения внизу постепенно выплыли аэродромные постройки, взлетно-посадочная полоса, метеобудка, длинный, натянутый ветром шахматно-клетчатый чулок. Самолет с жужжанием выпустил шасси, ощутимым толчком коснулся земли и побежал, подпрыгивая, по грунтовой дорожке.

Кругом лежала совершенно плоская, совершенно пустая степь. Ветер пригибал к земле иссушенные до невесомости остовы мертвых трав. Самолет остановился. В последний раз взревели моторы и замолчали.

– Прибыли, – сказал лейтенант Ночкин.

Прибывшие, толкаясь чемоданами, начали пробираться к выходу. Снаружи солдат прислонил к борту самолета жидкую металлическую лесенку. Люди спустились на сухую, горячую землю. Жара сразу же навалилась на них, тяжелая, как кирпич.

Из голубого павильона вышел офицер и направился к самолету. Майор Скворцов, держа руку у козырька, сказал:

– Товарищ дежурный, прибыла специальная группа из Москвы для выполнения работ в войсковой части. На борту спецгруз весом четыреста килограммов. Старший группы майор Скворцов.

– Здравия желаю, – ответил дежурный, подавая руку. – С приездом вас.

4

Жилой городок, расположенный невдалеке от райцентра Лихаревка, еще не имел своего названия. Он состоял из двух-трех совершенно одинаковых каменных домов в два этажа, с ампирными веночками по фасадам, нескольких деревянных бараков и множества сараев с толевыми крышами. Еще была здесь кирпичная красно-белая школа, совершенно такая же, как во всех других городах, и недостроенный Дом офицеров с двенадцатью пузатыми колоннами, грубо облицованными цементом.

В городке было три гостиницы: деревянная, каменная и "люкс". Деревянная – для тех, кто попроще, гражданских и вообще всякой мелочи. Строение было барачного типа, хотя и большое; так называемые "удобства" – на улице. Каменная гостиница считалась рангом повыше, селили там главным образом офицеров. Стояла она на круглой площади, задуманной строителями как центр городка. В каменной гостинице был предусмотрен водопровод и удобства внутри. Последней ступенью роскоши был "люкс", где размещали генералов и вообще большое начальство. Здесь были фикусы, по верхней кромке стен золотой багет, и при каждом номере ванна. Впрочем, в летние месяцы вода шла редко, а когда шла, то со свистом и совершенно ржавая, так что разница между деревянной, каменной и "люксом" сказывалась больше не в быте, а в почете. Строено было это все плохо, хромо, щелясто. С повышением ранга увеличивалось, главным образом, количество картин на стенах, стекляшек на люстрах и золоченных цацек "под бронзу".

Конструктора Ромнич разместили, конечно, в деревянной. Заполнив анкету у дежурной, она заплатила за неделю вперед и взяла квитанцию.

– Одно женское место, третий номер, вторая дверь направо, – нелюбезно сказала дежурная.

Лида Ромнич вошла в небольшую комнату, оклеенную пестрыми, в букетиках, обоями. Окно было завешено мокрой простыней, пахло предбанником. По стенам стояли три железные койки; две были заняты, одна свободна. На занятых спали две фигуры, с головой укрытые простынями; по простыням путешествовали мухи. Свободная койка была застлана темно-синим грубошерстным одеялом с надписью "Ноги". В изголовье торчком стояла взбитая подушка с заправленными внутрь уголками, а над надписью "Ноги" висело чистое вафельное полотенце. Стульев не было. Лида осторожно, чтобы не стукнуть, поставила чемодан на пол и села на кровать. Кровать под ней задвигалась и жестоко заскрипела. Толстая женщина напротив проснулась и высунула из-под простыни помятое сном, пятнами покрасневшее лицо. Увидев Лиду, она улыбнулась, и стало видно, что она молода, добра и хорошо выспалась. Лида улыбнулась ей в ответ. Женщина протянула ей маленькую влажную руку с рыжими на концах пальцами фотографа:

– Лора Сундукова.

– Лида Ромнич.

– Ой, я про вас знаю! Вы – конструктор, правда?

– Правда.

– Очень уважаю женщину, если она конструктор. Мне про вас Теткин рассказывал. Вы ведь тоже у Перехватова?

– Да. Кстати, Теткин с нами прилетел. Только что.

– Да неужели? – просияла Лора. – Радость какая! Где ж его разместили? В каменной?

– Нет, как будто здесь.

– Здесь! Если здесь, это хорошо, – откровенно светясь, сказала Лора. Подумать, как мило! Томка, Теткин приехал! Надо одеваться.

Она откинула простыню и села, беззастенчиво показывая милое белое тело, обволоченное солнцем по выпуклостям. Напряженно нагнув голову, она стала застегивать сзади обширный голубой бюстгальтер. На второй кровати зашевелилась простыня, из-под нее высунулась темная мелкокудрявая голова со смуглым смешным личиком.

– Лора, страдалица, опять Теткин приехал, снова переживать!

– А я не против переживать, я за.

Накинув сарафан, Лора взяла полотенце и вышла.

Из-под простыни вылезла черненькая девушка, вертлявая и кудрявая, как пуделек. Темные красивые глаза смотрели скорее печально, в противоречии со смеющимся ротиком, полным неправильных, сдвинутых зубов.

– Я Тамара, зовут Томка. А та, полная, это Лора. Она в Теткина влюбилась, прямо смех. Я ей говорю: брось, а она продолжает, прямо как психованная. Теткин и Теткин, и никого другого, это надо же! Я лично в нем ничего не вижу особенного, мужчина как мужчина, лысый и довольно пожилой, хотя и молодой годами, но интересным его не назовешь, правда?

Томка не говорила, а словно журчала, слитно, без передышек, только иногда наклоняла голову, спрашивала: "Правда?" – и смотрела вбок. Она начала одеваться, проворно шевеля локтями.

– Вы не смотрите, я такая худая, прямо стыдно! Лора, она даже чересчур полная, а я худая, кому что, но Лорка, она по-своему очень даже интересная. Хотя у нас в КБ ее интересной не считают, слишком полна. А по-моему, полнота, если не слишком, даже украшает женщину, правда? Лорке полнота идет, она все-таки мать, девочка и мальчик, Маша и Миша. Лорка она до ужаса рукодельница, французской гладью умеет, для меня это недоступно, я только русской, по сеточке, без набивки, но я рукоделием не увлекаюсь, это слишком несовременно, правда?

Лида сначала хотела отвечать, но быстро убедилась, что "правда?" вопрос риторический.

– Подумать только, мы с Лорой тут скоро месяц, время бежит, условий никаких, жара, мухи, койки жесткие, на пленке эмульсия так и ползет, дешифрируй, как хочешь, в столовой суп "бе эм" и котлеты "бе гэ"; "бе эм" – значит без мяса, а "бе гэ" – без гарнира. Дома я большая любительница изящно покушать, я салат "оливье" сделаю – как художественная картина, я создана для хозяйства, так муж говорит. Он у меня мужчина интересный, хотя росту мало и лысина пробивается. Меня он называет "макака", но это так, а в душе он меня до ужаса любит. Получку принесет – и все мне, из рук в руки. Я бы не работала, но хочу на телевизор скопить, чтобы дома была культура, а то, говорят, муж будет куда-то стремиться, правда?

– У меня тоже нет телевизора.

– Ну, вам, с вашей зарплатой на телевизор скопить – раз плюнуть, не то что мне. Я техник-лаборант, шестьсот получаю, да муж тысячу [в тогдашнем масштабе цен], от таких денег не каждый месяц отложишь, все на еду уходит, прямо смешно, никаких последствий. Все мои подруги сбережения имеют, а я нет. Я только так говорю – хозяйственная, но нет, это я постряпать хозяйственная, а экономить я не умею, для этого не создана, я люблю, чтобы деньги не считать, чтобы по ветру летели деньги. Я ресторан люблю посещать. Для чего и жить, если себе отказывать, детей нет, скоро конец молодости, правда? Лорка, она здорово экономная, ну да ей и надо, все-таки одинокая, муж у нее ушел, слышали? Ушел к какой-то зануде, оставил двух детей, Маша и Миша, – ужас какая трагедия, я даже плакала, честное слово, ведь это…

Она не договорила, потому что пришел удар – глубокий, красивый, бархатный. Стекла лениво отозвались.

– Звуковой барьер, – сказала Томка.

– Нет, тол, килограммов двести, – поправила Лида.

– Ну так вот, я и говорю: ведь это очень трагично, когда муж уходит от жены! Прорабатывали его, но без результата. Я своего вот так держу: он только одним глазом посмотрит на женщину, я и то не пропускаю, говорю: не смотри. Он смеется: никто мне не нужен, кроме тебя, макака. Любит. Я его тоже люблю, только я не такая уж темпераментная, я и в девушках целоваться не любила, особенно когда страстно целуются, я этого не выношу, наверно, оттого, что очень худая, как вы думаете? Вы вот тоже худая, наверно, тоже не особенно страстная?

Лида не успела ответить: в дверь постучали.

– Кто там? – спросила Тамара.

– Можно войти?

– О боже, мужчина! – засуетилась Томка, засовывая под матрас какой-то предмет туалета. – Входите!

Вошел майор Скворцов – весь подобранный, сапоги блестят, ремень с портупеей затянут до предела.

– Лидия Кондратьевна, я за вами.

– Почему за мной?

– Если я правильно понял обстановку, вы еще не обедали. В здешней столовой время обедов кончилось, а время ужинов еще не началось. Но я, вступив в переговоры с персоналом, решил эту проблему. Приглашаю вас к столу.

– Ладно, сейчас иду. Только мне надо умыться и переодеться.

– Сколько времени вам на это понадобится?

– Минут десять.

– Отменно. Ровно через десять минут жду вас в вестибюле.

Скворцов откозырял и вышел.

– Какой интересный! – воскликнула Томка. – Это ваш поклонник?

– Что вы! Мы с ним сегодня только познакомились.

– Тем лучше. Я таких мужчин очень люблю: в точности мой вкус! Дома я себе не позволяю, соблюдаю семейный очаг, а здесь – отчего нет? На серьезное нарушение не пойду, а так – потанцевать, посмеяться – не вижу ничего дурного. Мужчина интересный, рост высокий, я это люблю, хотя сама вышла за низенького, и лицо интеллигентное, хотя прелести особой нет, но зато сразу виден ум, правда?

– Пожалуй, да. Я как-то не обратила внимания.

– Зато он на вас очень даже обратил, поверьте моему опыту. Я всегда вижу, кто на кого обращает, это у меня как ясновидение, даже муж говорит. Он только еще успеет подумать в направлении, а я уже ревновать начинаю. Все чтобы было мое, каждая мысль и каждое дыхание: вот как я понимаю семейную жизнь!

– Где здесь можно умыться?

– Во дворе налево, корыта такие стоят с умывальниками. Я вас провожу, хотите?

– Нет, спасибо, найду.

Пока Лида умывалась, прошло еще два удара. Вообще воздух в Лихаревке был насыщен ударами, и пора было уже не обращать на них внимания.

5

– Пока не достроен Дом офицеров – а судя по замыслу, это будет дворец, – я вынужден кормить вас в предприятии общественного питания, которое лучше всего характеризуется русским термином «живопырка».

Майор Скворцов говорил очень по-своему: бегло, складно, щеголевато, голосом, натянутым, как струна, с каким-то даже легким дребезгом на гласных. Как будто звон невидимых шпор молодцевато сопровождал каждое слово. Наверно, из-за контраста манеры говорить и содержания все вместе выходило почему-то очень смешно. "А он ничего, – подумала Лида Ромнич. Хорошо, что он за мной зашел".

Столовая помещалась в нескладном одноэтажном здании с грибообразной пристройкой. У входа росло деревце на подпорке с тремя жалобно растопыренными ветками. Пыльные серо-зеленые листья, скрученные от жары полутрубочками, словно просили пить. На дереве висел плакатик: "Старший техник-лейтенант Неустроев".

– Почему старший техник-лейтенант?

– Гримасы быта, – отвечал Скворцов. – Заместитель по тылу, генерал Гиндин, после неудачных опытов по озеленению городка распорядился прикрепить к каждому офицеру персональное дерево, за которое означенный офицер отвечает головой. Судя по состоянию данного конкретного дерева, голова старшего техника-лейтенанта Неустроева находится в угрожаемом положении.

– Ну-ну, – сказала Лида. – А проще говорить вы не можете?

– Если надо, могу, – смеясь, ответил Скворцов.

Они вошли в дверь с надписью "Общий зал". В довольно обширном помещении толпились столы, покрытые сивой клеенкой. На столах ножками вверх стояли стулья. Уборщица мела пол, сердито шаркая веником.

– Здесь, кажется, уборка… – нерешительно сказала Лида.

Ее робкий тон воодушевил Скворцова:

– Ничего, ничего, проходите.

Он провел ее между столиками, под раскаленным взглядом уборщицы, к дальней двери с табличкой: "Зал N_2. Пользование, кроме старших офицеров, воспрещается". Лида опять замялась.

– Будьте спокойны, – сказал Скворцов. – Вы имеете дело со мной. Пока я здесь, вам обеспечен офицерский харч.

В маленьком "зале N_2" было светло и даже довольно игриво: белые занавески, веселенькие, трафаретиком, стены, голубые клеенки. Между окнами висел плакат с лозунгом: "Предотвратим залет мухи!" – а сами окна были забраны частой проволочной сеткой. Несмотря на это, мух в зале было порядочно. С потолка свисали безопасные для них, высохшие от жары липучки. Горячий солнечный свет крутыми, твердыми какими-то столбами входил в окна. За столами уже сидели сегодняшние попутчики. Лида кивнула им и села, осматриваясь.

На степс напротив висела большая, масляными красками, картина, по-видимому, копия с васнецовского "Ивана-царевича на сером волке", но копия вольная, фантастическая. Писанная явно неумелой рукой, она дышала какой-то дикой искренностью. Сказочные, аляповатые цветы розово светились в лесной черноте. Царевич, глупый и пучеглазый до одури, крепко держал поперек туловища поникшую в обмороке девицу. Ее рыжие волосы летели вбок, как пламя горящего самолета. Волк, насмешливо улыбаясь, вывалив язык, скакал прямо вон из картины, грудью на зрителя…

– Вас, кажется, заинтересовало данное произведение изобразительного искусства? – спросил Скворцов. – Даю пояснения. Всегда мечтал работать гидом. Это грандиозное полотно писал местный самодеятельный художник майор Тысячный. Страдает безответной любовью к живописи.

– Почему безответной?

– А неужели вам нравится?

– Чем-то – да.

– Пронзительная картина, – подтвердил генерал Сиверс. – Я бы ее купил. А он не продает своих работ, этот Тысячный?

– Кажется, нет.

– Жаль, я бы купил.

Чехардин, прищурившись, взглянул на картину:

– Народный примитив… Впрочем, не без чего-то.

– Вы это серьезно? – по-детски спросил Ваня Манин, перебегая глазами от лица к лицу. – Ну, значит, я дурак.

– Я тогда тоже дурак, – сказал Скворцов. – Никакой художественной ценности в этой картине я не вижу, хоть убейте.

– Правильно! – поддержал его Теткин. – Я тоже не вижу. Говорят, в капиталистических странах ослу кисть к хвосту привязывают, он и рисует, а потом эти картины продают за большие деньги…

– Молчите, Теткин, – отмахнулась Лида и повернула к Скворцову страдающие глаза. – Вы ничего не видите в этой картине? Нет, ничего вы не видите! Какие же вам картины нравятся?

– Какие? Ну, многие… – неопределенно отвечал Скворцов.

К этому вопросу он был не подготовлен. В живописи он был слаб. Он вообще во многих вещах был слаб и отлично это сознавал, но до того был восприимчив и чуток и к тому же так хорошо владел речью, что зачастую с полуслова понимал что к чему и умел казаться неопытному глазу чуть ли не знатоком. Сейчас он тянул время, чтобы поймать намек, хоть маленький… Тут бы он развернулся.

– Какие же именно?

Фу-ты черт, как на грех, он не мог вспомнить ни одной картины: ни названия, ни художника. Одна, впрочем, сейчас представилась ему очень отчетливо: тюремная камера, вода, крысы на кровати, бледная женщина с открытыми плечами, откинувшая голову в страшном отчаянии… Красивая картина! Как же ее?

– "Не ждали", – подсказал Джапаридзе.

– Да, "Не ждали", конечно, неплохая картина, – мгновенно подхватил Скворцов и только что собрался по поводу этой совершенно неизвестной ему картины сказать что-нибудь этакое общее, ни к чему не обязывающее, как ему стало стыдно халтурить при этих простых и печальных серых глазах. Неожиданно для себя он признался: – По правде говоря, я ничего не понимаю в живописи.

– Я так и думала.

Разговор об искусстве на этом кончился, потому что вошла официантка в белом передничке – толстенькая, румяная, лакированная, до того похожая на кустарную "матрешку", что хотелось разнять ее и вынуть другую.

– Симочка! – закричал Скворцов. – Здравствуйте, деточка, вы цветете, как роза, рад вас видеть! Посмотрим, чем вы нас накормите, не знаю, как другие, а лично я уже почти умер от голода.

Симочка лупнула на пего круглым синим глазом и сказала:

– Блюдов нет, супа не в чего дожить.

– Ай-яй-яй, как же так?

– Да ничего, мы зараз намоем, давайте заказы приму.

– А что у вас есть?

– Борщ, котлеты.

– Борщ "бэ эс"?

– Сметану всю покушали, осталось только для генеральского.

– А вы, Симочка, как-нибудь, а? – подмигнул ей Скворцов.

Симочка, не отвечая, записала: "Семь борщей, семь котлет" – и вышла.

– Делать нечего, – сказал Скворцов. – Придется ждать, пока будут намыты эти блюда – так здесь называют глубокие тарелки.

– Черт, я здесь почему-то всегда жрать хочу, – пожаловался Теткин. Пока ожидать, можно и загнуться.

– Теткин, тебе необходимо усвоить лучшие черты русского народа: ясный ум и терпение, – сказал Скворцов. – Вот, например, в нашей тяжелой ситуации что может сделать терпеливый человек? Отвлечь себя от пошлой мысли о еде чтением художественной литературы.

Он снял с углового столика серую тетрадь с карандашом на веревке.

– Перед вами, как следует из надписи на обложке, "Книга жалоб и предложений". Предложения, как обычно, отсутствуют или интереса не представляют, зато жалобы… Сам Чехов мог бы позавидовать. – Ему все еще было неловко, что он осрамился с живописью, и он особенно напирал на Чехова: – Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа.

– Читай-читай, – сказал Теткин. – Знаем, что грамотный.

– Внимание! – начал Скворцов. – Пример номер один. Скромная, сдержанная, немногословная жалоба, полная, несмотря на это, подлинной душевной боли: "Прошу обратить самое серьезное внимание на обслуживание посетителей столовой, которое происходит крайне медленно и грубо. Подполковник Ляхов". Погодите смеяться, главное здесь не жалоба, а ответ на нее: "Товарищ подполковник, рассмотрев вашу жалобу, факты не подтвердились, ибо ваша грубость отвечалась взаимностью. Зав. столовой Щукина".

Засмеялись все, кроме Лиды Ромнич. Нет у нее чувства юмора, что ли?

– Зав. столовой Щукина – талант! – сказал генерал Сиверс.

– А вот, – читал дальше Скворцов, – жалоба номер два: крик души, оставшийся без ответа. Слушайте, это почти стихи: "Возмущен приготовлением гуся. Сырой совершенно, да к тому же, вероятно, старый гусь. Снимает ли кто-нибудь пробу с подобного деликатеса, как гусь? Подержал в зубах и положил обратно в тарелку. Уплатил три пятнадцать. За что?"

Засмеялись все, даже Лида. Она смеялась словно с неохотой, нагнув голову и отвернувшись, по-детски вытирая слезы ладошкой, и Скворцов рад был, что она смеется, ужасно рад! Хорошо смеялся и Чехардин. Он все повторял: "Гусь! Гусь! Гусь!" – и опять начинал хохотать. Смеясь, он казался куда добрее и проще.

– А вот еще… – начал Скворцов, но не закончил.

Появилась Симочка с подносом, на котором в два этажа громоздились тарелки. Борщ был коричневый, пожилой, очевидно не раз разогретый, но зато в каждой тарелке плавал кружочек сметаны.

– Ай да Симочка! – завопил Скворцов. – За сметану вас расцеловать надо!

– Я – мужняя жена, – рассудительно ответила Симочка.

Принялись за борщ. Тут отворилась дверь и, неся перед собой живот, вошел огромного роста, толстоплечий, львино-седой генерал. Бодро подрагивая плечами и грудью, он направился прямо к столу, за которым сидел Сиверс.

– Здравия желаю, товарищ генерал. Меня зовут Гиндин, Семен Миронович. Вы меня еще не знаете, зато я вас знаю. Ничего, теперь вы меня узнаете; раз уже приехали в мое хозяйство, вам придется меня узнать. Прошу свободно обращаться по любому вопросу. А сейчас – я за вами. Мне только что донесли, что вы собираетесь обедать здесь, во втором зале. Зачем же? Для таких гостей, как вы, у нас есть другой зал, специальный. Напрасно вас сюда даже пустили, надо было направить прямо туда! Но, знаете, пока дисциплинируешь этих людей… Пройдемте со мной, товарищ генерал!

– Вольно, – сказал генерал Сиверс. – Садитесь.

Это Гиндину не понравилось, но он придвинул стул и сел.

– Так как же, пойдем?

– Да нет уж, лучше я здесь останусь, со споим народом. – Сиверс обвел рукой присутствующих. – Я, знаете, из тех руководителей, которые неразлучны с народом.

– Вольному воля, – сказал генерал Гиндин, начиная сердиться, но сохраняя светский тон. – Все-таки я еще раз советую пойти. Угощу жареной уткой.

– Уткой, говорите? – Сиверс как бы задумался. – Нет, покорнейше благодарю, не надо. Огорчен, но вынужден отказаться. Кстати, пользуюсь случаем выразить вам свое восхищение.

– По какому поводу?

– Изумлен тонкостью обращения, достигнутой во вверенной вам части.

– В каком смысле? – щекотливо спросил Гиндин.

– В гоголевском. Помните: "У нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами (прошу прощения, не я, не я, Гоголь!), то далеко перегнали их в умении обращаться… У нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, как с тем, у кого их триста…"

– Поражен вашей прекрасной памятью, – прервал его генерал Гиндин. – В других условиях я душевно рад был бы вас выслушать, но теперь меня призывают дела. Служба, знаете ли, долг службы…

– Скажите! А вот у меня времени как раз сколько угодно. Тем более что во вверенной вам столовой не очень-то торопятся со сменой блюд. Прошу вас, прослушайте еще один – только один! – поучительный отрывок…

– Мне, право же, некогда. – Генерал Гиндин стал вставать.

– Одну минуточку, – засуетился генерал Сиверс, удерживая его за руку. В качестве личного одолжения. "Чичиков заглянул в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся…"

– Не понимаю, какое это имеет…

– Сейчас поймете. Помните, как о них было сказано в газетке: "Город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых дерев…"

– Мне, право…

– "…и было умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику…"

У Гиндина покраснел лоб. Он встал.

– Я вас понял, товарищ генерал. К вашему счастью, я долго служил на Кавказе и усвоил заповедь: гость – лицо священное. Выше всего – долг гостеприимства. Несмотря на это, я все же сообщу вам свое мнение по затронутому вопросу: легче выучить наизусть Гоголя, чем вырастить хотя бы одно дерево. Будьте здоровы.

Он поклонился и вышел. Дверь с ветром захлопнулась.

– Забавное кино! – захохотал Теткин.

Генерал Сиверс невозмутимо принялся за свой остывший борщ.

Лида Ромнич спросила:

– Это тот самый генерал Гиндин, который к каждому дереву прикрепил офицера?

– Тот самый, – ответил Скворцов. – Любопытный человек, кстати говоря.

– Матерый бюрократ? – полуутвердительно спросил Ваня Манин. Он очень ценил формулировки и каждое явление сразу старался увязать с терминологией.

– Ну, нет, – ответил Скворцов. – Что хотите: властолюбец, деспот, хам, но не бюрократ.

– Власть любит, что верно, то верно! – поддержал Теткин. – Он тут таких строгостей понавел! Этой зимой – знаете, как здесь бывает холодно? вызвал он одного капитана, стружку снять, а тот – в шинели. Гиндин на него: "Почему в шинели?" – "Холодно, товарищ генерал". – "Ничего, снимите, сейчас вам будет жарко".

Теткин захохотал.

– Самодур? – с надеждой спросил Манин.

– Пожалуй, и самодур, – ответил Скворцов, – но только его это не исчерпывает. Гиндин – сложное явление. Энергичен, умен, талантлив, дело у него горит… Знаете, что здесь до него было? Пустыня, глушь, дичь, одни землянки да помойные ямы. За водой на реку с коромыслом ходили. Весь наш городок – это же Гиндин построил! И в каких условиях! Жара, воды нет, люди от болезней так и валятся…

Скворцов говорил горячо и почему-то даже без юмора. Его поддержал Чехардин:

– Согласен с вами. Генерал Гиндин – любопытнейший тип. Это хозяйственник особого рода, хозяйственник-гений, такие могут вырастать только у нас, выковываются в процессе преодоления трудностей… Вы подумайте только, каково хозяйственнику в наших условиях: направо пойдешь – коня потеряешь, налево – сам погибнешь… А этот Гиндин ни черта не боится. У него к законам отношение конструктивное. Если надо – заплатит сверхурочные, проведет расходы по другой рубрике, из-под земли достанет лимитные фонды, бездельника уволит, хорошего работника переманит… Вместе с тем, без сомнения, субъективно честен. Никогда ничего не сделал для себя лично. Здесь ему предлагали отдельный коттедж – отказался. Так и живет в гостинице.

– А семья? – спросил Манин.

– В Москве, – ответил Теткин. – Жена пожилая, дети взрослые – чего они сюда поедут? Он к себе выписал папу – занятный, между прочим, старик! так и живет вдвоем с папочкой. Очень любящий сын.

– Так долго жить в разлуке с семьей – это может привести к моральному разложению, – заметил Манин.

– Не беспокойся, уже привело, – засмеялся Теткин.

Генерал Сиверс положил ложку и сказал:

– Достойный человек. Зря я его обидел. Попутал бес.

Симочка внесла вторые.

6

Испытания затянулись. Генерал Сиверс вернулся в свою гостиницу поздно вечером. Он довольно долго звонил у подъезда. Заспанная дежурная в наскоро наброшенном халате, с волосами, накрученными на бигуди, отворила ему дверь и конфузливо скрылась. Он поднялся к себе на второй этаж. В двухкомнатном номере было душно. Очень хотелось вымыться.

Он прошел в ванную, отвернул кран – воды не было. Ну-ну. Кое-как, черпая кружкой из ведра, он вымыл над раковиной лицо и руки, вернулся в номер и распахнул окно. На улице было так же душно. Удручающе теплый ночной воздух не шевелился. Вдали, чуть смягченные дрожащей дымкой, мигали и роились огни Лихаревки. Где-то завыла сирена и замолчала; потом послышался отдаленный гул, похожий на рыкание множества львов; яркий огненный след стремительной дорожкой пересек небо, посветил и погас… Как всегда, в ночное время на объектах шли работы.

Генерал Сиверс отошел от окна. Нет, нельзя сказать, решительного успеха сегодня не было. Но и отрицательного результата – тоже. А это важно отсутствие отрицательного результата. Посмотрим, посмотрим.

Тишина в номере была настороженной, полной мелких разнообразных звуков. В водопроводных трубах не прекращалась чмокающая, булькающая суетня. У потолка, в матовом плафоне, с легким постукиванием возились лесные клопы особой местной породы – крупные, жесткие, панцирные – клопы-рыцари. К этим обитателям номера он уже привык; они жили своей странной, сосредоточенной жизнью, особенно оживляясь по ночам, когда они собирались в ламповом колпаке на какие-то свои клопиные турниры…

Под лампой, на круглом столе, покрытом зеленой бархатной скатертью, белел прямоугольник – письмо. Сиверс его распечатал.

"Дорогой Саша, – писала жена, – как ты там поживаешь? Ради бога, будь осторожен, я всегда за тебя волнуюсь. Я без тебя скучаю, мальчики – тоже. У нас пока все благополучно, главное – здоровы. Володя ходит весь счастливый и гордый: его корреспонденцию напечатали в "Комсомольской правде". Юра получил премию на конкурсе авиамоделистов. А Коля вчера опять упал в грязь и штаны порвал…"