Текст книги "Неземная девочка"

Ирина Лобановская
Неземная девочка

Памяти моих родных и близких

Глава 1

Хоронили Борьку Акселевича.

Тридцатитрехлетний корреспондент центральной газеты, занимающийся криминалом, вечно влезающий в чужие преступления и разборки, переживший уже два инфаркта, умер в командировке, в калужской гостинице.

Думали, третий инфаркт, но вскрытие его не подтвердило, и следствие быстро зашло в тупик. Стали предполагать отравление. В номере Акселевича перед его смертью двое неизвестных долго и шумно спорили о чем-то с Борькой. Вот только следов отравления патологоанатомы тоже не нашли.

Привезти мертвого Борьку в Москву оказалось сложно и дорого, пока не вмешалась державшаяся из последних сил Нина, врач, единственная из всех женщин Акселевича признанная в его доме. И то лишь потому, что свой медик – находка.

Принимали здесь всегда плохо. Даже Борькину жену Зиночку, с которой он познакомился в Симферополе и которая из-за сложных отношений с семьей мужа так там и осталась, в дом не впустили. Зину беспричинно не хотели видеть и знать.

Акселевич и Зиночка вместе только отдыхали, а когда она приезжала в Москву, всегда останавливалась у Борькиных приятелей. У него их было много, может быть, даже чересчур: одноклассники, однокурсники, коллеги… Не счесть. Он словно протестовал этой многочисленностью против замкнутости и узости своего дома. Родительского дома, ставшего для Бориса единственным.

Борька столкнулся с Зиной на мокрой улице, показавшейся ему какой-то простуженной. Там чихали уставшие от жизни дома и кашляли кособокие и сутулые фонари. Девушка закрывалась зонтом и почему-то непрерывно наступала на лужи. Акселевич внимательно присмотрелся к ее оплеванным грязью ногам, – было ясно, что, если во всем городе останется хоть одна крошечная лужица, эта крымчаночка в нее обязательно попадет. И задумчиво поднялся взглядом повыше. Кофточка с какими-то зигзагами, похожими на разряды полыхающей холодным, яростным огнем молнии…

– Вопрос можно? – спросил Борис и не стал дожидаться ненужного ему ответа. – Носите на себе графики кривых весенних гроз? И понимать их, думаю, следует эдак: «Не подходи – убьет!» Да? А ишшо нередко встречаются дамы, олицетворяющие собой надпись: «Вход воспрещен».

Некрасивая и нелепая мешанина просторечий и стилистических изысков…

Незнакомка удивилась, осторожно отвела низко нависший надо лбом зонт, взглянула на приставалу и неожиданно смутилась. Зонтик тотчас же зацепился за ветки дерева. Нервно отцепляя его, девушка постаралась на ходу сориентироваться и привести себя в норму. И в соответствие своему внезапному, изрядно вымокшему кавалеру.

– Вопрос оцениваю как удачный. Что дальше? Будут какие-нибудь другие версии?

– Между прочим, осторожнее с зонтиком: он сейчас у вас может сломаться! – посоветовал заботливый Борис и нежно взял крымчаночку за локоть.

Локоть вырывать не стала – хороший признак.

– Ну, даже если сломается, ничего страшного: он китайский, – отозвалась забрызганная.

– А куда вас проводить? – спросил нетерпеливый Борька.

Он всегда спешил, словно предполагал, предчувствовал, что именно так ему и нужно. Продиктованная свыше, нашептанная ему бессонными ночами мысль бродила в тайниках сознания назойливо и неизменно. «Сколько, сколько, – думал Борис, – сколько мне еще осталось, сколько?…»

Ответа на этот вечный вопрос дать ему никто не мог.

Незнакомка растерянно ткнула пальцем в сторону остановки:

– Вот сюда…

Они стояли совсем рядом с потемневшим от дождя, готовым рухнуть на голову пассажиров козырьком.

Дождь превратился в сплошной ливень. И вдруг под ним на улице появилась поливальная машина. И самое умилительное – стала поливать.

– Трогательно… Им воду девать некуда. И это в безводном Крыму, – пробормотал Акселевич. – Да-а… Крым… Сентябрь… Бархатный сезон, – лениво задумался вслух Борис. – Я приезжаю сюда исключительно в расчете на все эти волшебные составляющие. И что нахожу? Ха! Сырость, грязь и мерзкий ветер откуда-то с моря… Вот тебе и вот!

– А ветер, он всегда с моря… – прошептала крымчаночка, все-таки безуспешно попытавшись освободить локоть.

Борька глянул на нее с новым интересом. Симпатичная лапочка. И до крайности похожая на главную героиню известной новеллы Мопассана.

– Ишь ты подишь ты… Вопрос можно? У вас есть какая-нибудь комбинация букв, по которой вас можно было бы узнать?

Девушка вновь озадаченно и недоуменно уставилась на Акселевича. Он опять глянул на нее искоса. Удивительно нежная и свежая полнота, на редкость милая… На каждое слово Бориса крымчаночка расцветала непонятными, но приятными ему испугом и улыбкой. Такую обнимать – придется руки пошире разводить. Но это тоже приятно.

Дождь нудно долбил по зонту, по защитному армейскому плащу Борьки, по меланхолично-покорному судьбе асфальту…

– Ну, говоря попроще… Я имею в виду: как вас зовут?

«Парень с вывертами, – подумала Зиночка. – Откуда такой свалился на мою голову?»

– Зинаида, – сказала она. – А вы отдыхать приехали? Тогда вам действительно не повезло. У нас осень не кавказская, раз на раз не приходится. В этом году дождей море.

– В командировку, – сообщил Акселевич и потянул Зину к подплывающему троллейбусу, преисполненному утомленной важностью и сознанием своего нелегкого долга.

Народа внутри было мало. Курортники дружно сбежали от дождей, рабочий люд трудился – день будний, а пенсионеры выжидали почти у моря погоды, чтобы, наконец, добрести до ближайшего магазина.

– Вы ходите без зонта. – Зиночка щелкнула своим китайским, закрывая его и быстро взбегая по ступенькам троллейбуса. Она мельком окинула одобрительным взглядом густую, торчавшую вверх жестким серым гребнем шевелюру неожиданного поклонника. Зине не нравились лысеющие и лысоватые мужчины. – Не боитесь простудиться?

– Я в этой жизни уже ничего не боюсь, – снисходительно отозвался Акселевич.

– А в той?

– В той… – Борька пробил два билета. – В той… Ха! Стараюсь об этом не думать. Это особь статья. Да, я ведь не представился… Пардон… Борис. Ваш покорный слуга. А в остальном не был, не имею, не привлекался!.. Между прочим, Зиночка, если бы меня в свое время спросили, хочу ли я появиться на этот свет, я бы ответил отрицательно. А вы? Стой мене или нет?

Зина снова растерялась. Среди ее крымских знакомых такого загадочного и необычного, странно философствующего типа до сих пор не попадалось.

– Я никогда об этом не думала, – призналась она. – Живу себе и живу… А вы чем занимаетесь?

Акселевич тотчас напустил на себя безмерно значительный вид.

– «Однако жизнь всегда прекрасна, уж потому, что смерть страшна». Пер Гюнт. А приехал я сюда по заданию газеты «Красная звезда». Собирать материал.

– Вы корреспондент? Военный? – Зина с большим уважением вновь окинула взглядом его жесткий армейский плащ, царапающий ее своим краем.

Колготки, подумала Зиночка и украдкой глянула вниз, на свои забрызганные до колен ноги. А, плевать! И на колготки, и на ноги!

– Это все потому, что ты не косолапая! – часто издевался младший брат Валерка. – Косолапые никогда не брызгаются. Была у меня одна такая знакомая… – И он мечтательно суживал глаза.

Легкомысленный Валерка без конца шатался по прожженным пляжам, мгновенно знакомился и дружился и так же стремительно оставлял новых краткосрочных приятельниц. Зине не нравилась его жизнь.

В промежутках, отдыхая от романов, Валерка кое-как учился в университете, собираясь стать, конечно, великим экономистом.

– Финансист! – в свою очередь насмехалась над братом Зина. – Титан! Ты всерьез рассчитываешь пробиться и выделиться среди этого бесконечного потока новых экономистов? Да их уже давно перепроизводство! Девать скоро будет некуда!

– Куда-нибудь денусь, – безмятежно отзывался Валерий.

– Мне цыганка предсказала необычную любовь, которую я встречу на юге, – сообщил Борис и опять ласково завладел Зининым безропотным локтем.

Борькины методы общения с прекрасным полом отличались хорошо отработанной, опытной вкрадчивостью и великолепной убежденностью, что ни одна дама на свете ему не в силах отказать. Почему-то все без исключения этому верили.

– А-а, – понимающе пропела Зиночка. – А мне цыганка предсказала важнейшее открытие в области квантовой механики касательно притяжения элементарных частиц и кварков.

Пришла очередь растеряться ее новому густоволосому знакомому. Зина Крупченко была тоже не простая плюшка.

– Так вы, оказывается, физик? – уважительно поинтересовался он. – Ишь ты подишь ты…

– Да нет! – отказалась Зина. – Это папа. А я филолог, изучаю американскую культуру.

– Вот тебе и вот! – хмыкнул Борис. – Американскую культуру? Интересное заявление. Своеобычное. Это все равно что изучать банановые плантации Чукотского округа.

Он провел рукой по мокрому жесткому серому гребню волос. Вновь внимательно осмотрел Зину. На все про все у Акселевича оставалась неделя в Крыму – неплохой запас времени.

Несмотря на все выверты семьи, Борька любил родителей и старших брата и сестру. И его протест против их давления казался совсем безотчетным, почти незаметным, скрытым до поры до времени. Неловкая, слабая попытка утверждения в той жизни, которой у него оказалось так мало. Ничего не позволяя себе дома, Борис в своем самоутверждении доходил до крайностей за его порогом. Особенно увлекался он женщинами. Они легко привязывались к нему: высокому, некрасивому, спокойному и уверенному.

Старшие Акселевичи, изрядно помотавшись по стране – Алексей Демьянович был военным, – осели в Москве уже с тремя детьми: Аллой, Алексеем и Борькой. Жили в коммуналке, где получили две комнаты. А когда в квартире освободилась еще одна – умерла одинокая соседка – и эту комнату тоже дали Акселевичам, нежданно-негаданно в столице объявился давний однополчанин Алексея и слезно попросил, прямо-таки взмолился пустить его временно пожить в эту девятиметровую комнатенку.

Акселевичи, так долго ждавшие улучшения и планировавшие переселить в третью комнату Аллу, которой стало совсем негоже жить вместе с братьями, стушевались. Они были добрыми людьми.

– Что делать будем, Оля? – спросил жену Алексей Демьянович. – Жалко Петьку-то…

– Жалко… – тихим эхом послушно откликнулась Оля.

И вечером того же дня безмерно благодарный и сияющий Петр Земцов вместе с семейством занял пустующую комнатенку.

Жили дружно – в ванную по записи, в туалет очередь. Кто вставал раньше, тому и везло вытереться еще сухим полотенцем.

Старшие Акселевичи любили друг друга. И упорно таили от всех – и, прежде всего, от детей – историю своего знакомства. В молодости почти на каждого обрушиваются события, о которых потом, значительно позже, не очень хочется рассказывать всем и каждому.

Молодой еще тогда Алексей, старший лейтенант, явился на день рождения к другу. Четверть века как-никак… Надо отметить.

Настроение у него в то время сложилось препаршивое. Очень хотелось напиться по полной программе. Тем более что подвернулся повод – юбилей школьного приятеля. Алексей приехал в отпуск, решил навестить давнюю подругу – что-то она писать перестала. А та оказалась уже на сносях…

Рядом с ним заботливый хозяин усадил какую-то щебетуху, но Алексей не знал, о чем и как с ней говорить. И думал: «Вот если бы мне в соседки ту, что напротив, я бы сразу нашел, о чем потрепаться…»

– Алеша, какая у вас осанка отличная! – тоненько ворковала соседка.

Как же ее зовут?… Да это все равно…

– Ну, я же военный все-таки. Меня научили ровно держаться – палкой били по спине, если сутулился.

Девушка вытаращила глаза.

– Это что же, у вас такие кошмарные прапорщики?!

– У нас не прапорщики, а старшины, – спокойно поправил ее Алексей.

– И что, они правда ходят с палками?! Или вы шутите?

– Да шучу, конечно, – так же невозмутимо, скрывая досаду, ответил Алексей, не отрывая глаз от женщины напротив. – А юбиляр тоже когда-то служил, но недолго. Что-то не видно его брата… У него было такое интеллигентное лицо.

– У кого – у брата или у самого хозяина?

– Ну я же сказал – хозяин был военным! – твердо отчеканил Алексей. – А у них интеллигентных лиц не бывает.

Соседка в недоумении уставилась на его погоны. Подобная критичность к себе казалась ей невероятной.

Напротив Алексея за столом сидели двое: слишком умненький на вид, деловитый, малость носатый парень по имени Костя и его молодая жена, почти девочка. Красивенькая, высокая, строго причесанная на прямой пробор. Но за весь день рождения она почему-то ни разу не улыбнулась, даже почти не разговаривала, едва отвечала на вопросы и вообще без конца дулась да хмурилась. И чего она так? – думал Алексей. Симпатичная, фигуристая, рядом муж молодой… Жить бы да радоваться.

Он вышел на лестницу покурить и спросил приятеля об этой видной серьезной девке. Она что, по натуре такая?

– Да нет, – отозвался хозяин. – Просто она с Костей поссорилась, потому и расстроенная всю дорогу. Девчонка у них маленькая, полтора года, а ругаются они непрерывно. Прямо как заведенные. Разойдутся, поди… В состоянии полураспада.

– А как же «милые бранятся – только тешатся»? – спросил Алексей.

– Это не про них, – махнул рукой приятель.

Не про них?… Алексей задумался. А потом, воспользовавшись случаем – молодой муж тоже вышел покурить, – сел рядом с неулыбой.

– Тебя как зовут?

Он решил идти напролом. В любви как на войне – либо геройски погибнешь, либо станешь героем-победителем.

– Оля… – тихо ответила несмеяна.

– Оля… Вот что, Оля… Бросай ты своего урода носатого и поехали со мной. Девчонку твою удочерю, папой меня звать будет. И улыбаться ты начнешь. Это обязательно.

Чужая жена изумленно глянула на него:

– Вы… что? Вы вообще кто?… Я вас первый раз вижу…

– Но не последний! – нагло пообещал Алексей. Его нахальства сейчас хватило бы на десятерых. – Думай проворнее! Сейчас твой вернется!

– Я… Я ничего не понимаю… – пролепетала ошеломленная Ольга.

– Я тоже, – признался Алексей. – Я как тебя увидел, со мной сразу что-то такое сделалось… Объяснить не могу. Но ты моя – и привет!

– Т-твоя?! – задохнулась от возмущения Оля. Возвратился носатый Костя и мрачно уставился на жену и ее нового прихехешника.

– Нам пора! – угрюмо сказал он. – Ребенок ждет.

– Ребенок давно спит! – логично возразил Алексей и вновь повернулся к неулыбе. – Так что?

– Что-о?! – взревел носатый. – Еще один на мою голову?! Ты, сука, просто слюни на мужиков пускаешь, как собака на мясо! Немедленно домой!

Он рванул жену за руку из-за стола и с размаху отвесил ей звонкую пощечину. В комнате наступила тишина. Хозяин кинулся на помощь.

– Константин, уймись! Руки-то зачем распускать? Прибери свою ревность в карман! Она тут явно лишняя.

– Лишняя?! – опять проревел носатый. – Это моя жена мне лишняя!

Ольга стояла белая, опустив глаза. Щека, запятнанная тяжелой ладонью мужа, заливалась багрянцем.

– Лишняя? – обрадовался Алексей. – А слово-то уже вырвалось, не поймаешь…

И он сильно рванул Ольгу за другую руку к себе. Ошарашенные гости притихли окончательно.

– Вот мне она как раз пригодится! Прости, что мы тебя делим, как вещь, – бросил он Ольге. – Бегом! Это обязательно.

И Алексей вылетел из квартиры, волоча за собой совершенно обезумевшую Ольгу и оставив позади не менее шокированных гостей. Безрассудный закон любви…

Такси Алексей поймал быстро, втолкнул туда Ольгу и сел рядом.

– Прости… – повторил он. – Ребенка отсудим, развод я беру на себя! Это обязательно. Жить пока будем под Красноярском, у меня туда предписание. Дальше посмотрим. – Алексей прижал к себе Ольгу. – Я тебя больше никогда от себя не отпущу! И привет!

Несмеяна пристально всмотрелась в его лицо.

– А как тебя зовут, герой? – спросила она.

Алексей долго водил Ольгу за собой буквально за руку. Очень боялся, что отпусти он ее – и она исчезнет.

– На земле давно устроена для нас вполне приличная жизнь, но лучше доустроить ее до совершенства, – повторял он.

Он взвалил на свои плечи все: Ольгин муторный развод, объяснения с уродом Костей (Алексей был искренне убежден в его безобразии, хотя другие ничего такого в нем не замечали), беседы с тещей, оказавшейся довольно занудливой, хотя и еще молодой дамой…

– Подумаешь, преступление! – пробубнил Алексей в ответ на упреки приятеля, в доме которого все произошло. – Побег с чужой женой законом не карается, это тебе не чужая машина! Вот там дело пахнет керосином.

Когда они втроем с Аллочкой, наконец, уехали из Москвы, словно вырвались и скрылись от всех, Алексей вздохнул облегченно. Хотя еще один постоянный тайный страх жил в его сердце: Алексей панически боялся будущего и не знал, как его жена перенесет трудности армейского быта после столичной обеспеченности и удобств. Уже достаточно избалованная ими, так и не работавшая после окончания педвуза, Ольга могла тотчас сломаться в гарнизоне под Красноярском и сразу метнуться назад, к мамочке и к своему бывшему носатому Косте, который, несмотря на все свои скандалы, жену отпускать ни за что не желал. Страх преследовал Алексея долго, лет пять или шесть. Но Ольга, вопреки всему, не сломалась и никуда не уехала.

Акселевичи прожили в мире и согласии не один десяток лет. Алла – дочка Ольги – так никогда и не узнала, что Алексей не ее отец. Тайну берегли свято. Алла Константиновна стала Аллой Алексеевной. Как и обещал, Алексей стал для маленькой Аллочки настоящим отцом. Даже сама Ольга не смогла бы упрекнуть его в пристрастии к сыновьям и в разном отношении к детям. Муж никогда не выделял никого из них. Хотя Борьку, младшего, все в семье особенно любили. Старшие Алешки – Алла плюс два Алексея, как их называли в семье, – носились с самым маленьким, баловали его и лелеяли. Борька служил им живой игрушкой.

В Москве Алексей дослужился до звания генерала. И старший сын, тоже Алешка, пошел по стопам отца – окончил военную академию.

Вот тогда семью и настигла первая настоящая беда: друг, закадычный друг, милый, улыбчивый Петька Земцов какими-то хитрыми окольными путями прописался в квартире.

Возмущенный Акселевич-старший обратился за помощью к родному государству, которое он столько лет охранял верой и правдой. Нет, он не требовал выселить Петьку-предателя. Пусть живет… Алексей Демьянович просил предоставить семье генерала отдельную квартиру. Разве он ее не заслужил?

И ему ее дали. Когда младший, Борька, уже перешел в десятый класс.

Глава 2

Комната была узкая. Размахивая форточкой и устремляясь к одному-единственному окну, рассматривающему переулочек, она вечно мечтала о чем-то, особенно вечерами, когда ей приходилось усиленно отбиваться от темноты.

Нинину кровать загораживал большой шкаф, служивший чем-то вроде перегородки или ширмы. Заодно он давал хотя бы иллюзию большего пространства и позволял бабушке, живущей вместе с Ниной, чувствовать себя обитательницей своей собственной комнаты. Родители занимали вторую комнату. Они словно отделились от Нины стеной, высокой и давящей. Нина часто думала, что стены в квартире стоило бы снести.

Однажды она взяла карандаш и старательно попыталась проткнуть им стену.

– Что ты делаешь? – возмутилась бабушка.

Нина продолжала сосредоточенно долбить стенку карандашом. На монотонный стук явился отец. Выяснил, в чем дело, и уселся на диван, нога на ногу.

– Нет, ну, есть такая теория, что мир, в соответствии со своими изначальными законами, меняется, он вовсе не статичен, – начал он философствовать. – Якобы даже когда-то, в каком-то очень далеком будущем, молекулы перестроятся и расположатся по-другому. Правда, по этой теории подобное может случиться через какой-нибудь миллиард лет, но произойдет это непременно. Вот представим сегодняшнюю ситуацию: человек тычет в стенку карандашом, уверяя, что выжидает момента, когда сумеет добиться своего, и этот карандаш пройдет сквозь стену. Сторонники теории статичности мира скажут ему, то есть тебе, Нина Львовна: «Девочка, ты глупа». И со своей точки зрения будут совершенно правы! А вот сторонники теории, согласно которой в мире могут перестроиться молекулы, скажут иначе. Примерно так: «Конечно, то, что ты делаешь, смешно, наивно и, по сути, нелепо, но теоретически ты совершенно права. Потому что если ты еще так потычешь где-то лет с миллиард, то твой карандаш действительно пройдет через эту стену!» – И отец расхохотался, очень собой довольный.

Он не понимал шуток, если они были не его собственными. А когда шутил сам, то его юмор обычно не доходил до окружающих. Зато уж отец смеялся за всех сразу, оглушительно и долго, пока не уставал.

– Есть люди, не понимающие юмора. Что уж тут делать, – часто вздыхала бабушка. – Для таких и существуют юмористические телепередачи…

Нина отца ненавидела. И ничего не могла с собой поделать. Она часто косилась на него, боясь, как бы он ненароком не узнал ее мысли. Они казались Нине чересчур громкими.

Нина с трудом переносила его зычный самодовольный голос, его домашние треники, постоянно болтающиеся на коленях, – в странной уверенности, что штаны эти никогда не стираются, хотя мать такого бы никогда не допустила. Седина властно уже расположилась в его жидких, умирающих волосах. Мать говорила, что седовласость ему очень идет. Пренебрежение, этакая гримаса презрения к окружающему миру никогда не сходила с его лица.

Нина с отвращением смотрела на солидный, слегка пришлепнутый внизу нос отца, торчавший на его физиономии довольно нелепо, словно взятый с чужого лица, на его мохнатые жесткие брови, почти сросшиеся в одну жирную графитную линию. Смотрела и переживала: «Почему, ну почему он такой? Мне такого не надо… Лучше другого…» И задумывалась всерьез. Какого отца ей бы хотелось, она не знала. Пока не пошла в первый класс.

Она еще не умела рассуждать, и научилась делать это поздно, зато всегда чутко прислушивалась ко всему, что говорили люди.

Почему-то у Нины непрерывно, без конца находили черты сходства с родственниками: лоб от папы, губы от мамы, волосы и локти от бабушки… И Нина, наконец, возмутилась: а что же у нее свое, личное, только ей принадлежащее?! Неужели ничего нет?!

Она внимательно присматривалась к своему телу. И оно все больше ей не нравилось. Это тело… Ей казались постыдными его ежедневные потребности: например еда, да еще неукоснительно три раза в день, плюс полдник, как настаивала бабушка. А грязь на ногах? А пот? А этот мерзкий живот?! Его не только надо кормить, но еще и бегать по его настойчивым требованиям в туалет! Нет, это совершенно невыносимо, отвратительно! Почему нужно подчиняться именно его желаниям?!

И Нина старалась по возможности оттягивать каждый раз свои походы в туалет: откладывала их, пока уже терпеть становилось невмочь, и неслась туда стремглав, сбивая все на своем пути.

– Нет, ну что ты все бегаешь, Нина Львовна? – сердился отец. – Носишься как обезьяна! Все нервы мне истрепала!

Он всегда звал ее по имени-отчеству.

На самом деле Нина росла девочкой довольно тихой, незаметной, родителям никогда не докучала. Она целыми днями играла на большом бабушкином диване, застывшем недалеко от окна. А бабушка рядом днями напролет стучала на пишущей машинке. Это называлось «подрабатывать».

Нина машинки почти не слышала, так к ней привыкла, и разговаривала со своими куклами и зверюшками. Она жила в своем игрушечном мире, и он ее полностью устраивал. Никакого другого ей не требовалось. Лишь бы ее не трогали.

Любила она и телевизор и просто влипала в экран, когда шли мультфильмы и фильмы для детей, тоже не видя и не слыша ничего вокруг.

– Закрой рот, Нина Львовна, кишки застудишь! – насмехался отец, в очередной раз застав дочь в оцепенении перед экраном.

«Почему он такой? – тоскливо думала Нина. – Ну почему? И разговаривает он как-то не так, как все, и слова у него какие-то не такие…»

У отца давно сложился мучительно терзавший его и не дававший ни минуты покоя культ собственной личности. Так утверждала бабушка. Она говорила, что Фрейд бы ему поставил диагноз ярко выраженного нарциссизма. Нина уже знала от нее, что Фрейд – известный психолог.

Отец тоже был известной шишкой: он занимал немалый пост в Госплане СССР.

– А иначе зачем бы Тамара вышла за него замуж? – вздыхала бабушка.

В коридоре висел портрет маслом – отец во весь рост в казацком прикиде. Черные, длинные, опущенные вниз накладные усы и большой лоб, плавно переходящий в лысину, создавали хороший фон для всего остального: папаха, шаровары с лампасами, нагайка, сапоги.

– С волосами у него не густо, – насмешничала бабушка.

В комнате родителей тоже красовался портрет маслом, только по грудь: отец в темном костюме с правительственными наградами. Рядом был устроен целый стенд, увешанный вырезанными и заключенными в рамочки газетными фотографиями. Да не абы какими, а именно такими: «Лев Шурупов и министр», «Лев Шурупов беседует с послом Марокко», «Льву Шурупову пожимает руку советник американского посольства»… А на письменном столе отца красовалось большое яйцо под Фаберже, на котором по эксклюзивному заказу художник написал маленький портрет – а чей, уже и так понятно…

Отец всегда откровенно скучал, если говорили не о нем или он не говорил о себе.

У него была еще одна очень раздражавшая Нину особенность: если ему приходилось мыть посуду, то он ее мыл исключительно после себя. Рядом могла стоять тарелка матери или Нины – он не прикасался к ним, словно брезговал.

Отец обожал щекотать Нину. И она стала его бояться, но за нее никто из семьи не вступился, даже бабушка, и никто не попросил отца прекратить это. Все думали: раз Нина смеется – значит, ей весело и хорошо! Какие тут страдания? А смеялась она просто от щекотки, хотя ей это вовсе не нравилось, только доставляло мучения. Почему-то родные ничего не понимали, будто отупели.

Отец настаивал на обязательном чтении и требовал, чтобы бабушка приучала Нину к книгам.

– А вот я читала, – сказала ему как-то бабушка, – что один из европейских просветителей восемнадцатого века выстроил от и до целую систему воспитания детей. С точки зрения просветительства она апеллировала к идеалу «природы», «первородности». Просветитель утверждал, что раннее чтение – бич малышей. И считал, что детям нужно давать только одну-единственную книгу для их правильного развития. Всего одну! Как вы думаете, какую?

Мать и отец недоуменно переглянулись. И мать неуверенно спросила:

– Библию?

– Нет! «Робинзона Крузо». И я лично согласна с этим просветителем. Раннее чтение действительно ни к чему. Ну зачем ребенку нужны книги? Ему хочется поиграть, поскакать, по деревьям полазить! Однако взрослые пихают ему книги и назойливо твердят: читай, читай, а не то тупицей вырастешь! А почему, собственно? Всему свое время – налагается по деревьям малыш, набегается по дворам, подрастет маленько – и сам попросит книгу. Я на своей шкуре все это испытала. Тебе совсем не хочется ничего читать, а тянет бегать-прыгать, разведывать тайны кошек и колодцев, но родители торжественно вручают книгу, а если ты ее не читаешь, начинается дикий крик. Я часто с этим сталкивалась в своей жизни, потому и понимаю… И что характерно – сейчас я библиоманка, причем стала ею сама по себе. Просто начала читать в подростковом возрасте. Поэтому так ли уж не прав был тот утопист?

Отец возмущенно развел руками. «Съел?» – со злобным удовлетворением подумала Нина, хотя далеко не все поняла.

Читала бабушка действительно очень много. С годами чтение стало ее насущной потребностью, почти сутью. Юлии Ивановне нравилось отыскивать в книгах общее на первый взгляд в несоединимых людях. Книги пришли к ней как единственные верные умные собеседники (Нина была еще мала), часто очень интересные, с которыми можно молча спорить, не соглашаться или соглашаться, верить им или не верить.

– Без царя в голове! – часто говорил о Нине отец.

Его тонкие губы-ниточки становились еще тоньше от иронической усмешки.

И когда Нина, наконец, увидела портрет Николая Второго, потом Ивана Грозного и узнала, что это – цари, то очень заинтересовалась. Долго их рассматривала, а потом сказала:

– Вот кого, оказывается, у меня нет в голове!

Бабушка долго смеялась, а потом заявила:

– Можно предсказать прекрасную будущность лишь тому народу, среди которого живет естественное уважение к ребенку. Как, например, в Финляндии и Японии.

Она была очень спокойным человеком, жила размеренно и несуетливо.

– Что бы ты ни делала, никогда не волнуйся. Ни по какому поводу, – учила она Нину.

Однажды отец, не вынимая изо рта сигарету, случайно разлил в ванной ацетон, которым мать смывала лак с ногтей. Уронил столбик горячего пепла – и полыхнуло…

Нина, уже неплохо натасканная бабушкой и матерью, метнулась к телефону, набрала ноль-один и заорала оглушительным фальцетом, объятая ужасом:

– Пожар, горим!

На том конце провода решили, что ребенок хулиганит, и начали читать нотации.

– Девочка, такими вещами не шутят! – строго сказали ей. – Положи трубку. В это время, возможно, до нас дозванивается тот, у кого и вправду пожар.

Нина совсем распсиховалась:

– Да у нас тоже пожар! В ванной! Мы правда горим! Я не вру!

Тогда трубку взяла бабушка, Отец тем временем пытался залить пламя водой.

– Вы понимаете, мы и в самом деле, в некотором роде… э-э… так сказать, горим, – сказала бабушка.

Потом, когда огонь совместными усилиями отца и приехавших пожарных потушили, отец страшно ругался:

– Нет, ну, Юлия Ивановна! Вы уж прямо совсем! Надо же умудриться произнести: «Мы в некотором роде, так сказать, горим»! Это вроде «я немножко беременна»…

Бабушка отмалчивалась.

Когда Нина пошла в первый класс, умерла тетя Римма.

Нина считала ее второй по красоте в этом мире после матери. И не ошибалась. Нежное лицо тети, всегда слабо окрашенное по-утреннему робким, едва разгорающимся, но так и не способным разгореться до конца румянцем, было необычно тонким. Если бы тетя улыбалась хоть изредка, она стала бы настоящей красавицей, но она почему-то никогда не улыбалась. Даже когда возилась со своей маленькой Женькой. Тетя Римма была вдова.

– А что эта такое? – спросила Нина бабушку, услышав впервые это слово.

– Это женщина, у которой умер муж, – нехотя объяснила бабушка.

Нина ахнула, потрясенная, и больше спрашивать ничего не стала. Что такое «умер», она уже знала, но утешала себя мыслью, что и с ее родителями, и с бабушкой, и, конечно, с ней самой это случится не скоро. До этого еще пока очень далеко.

Позже бабушка рассказала Нине, что муж тети Риммы поехал с ней вместе в выходной к друзьям за город кататься на лыжах – Женьке только полгода было, – выпил, помчался на лыжах с горы и на всем ходу врезался в дерево. Сломал позвоночник. Умер сразу… На лыжах он катался прекрасно, даже участвовал в каких-то там лыжных гонках.

– Две дочки у меня, и у обеих жизнь не задалась, – горько вздохнула бабушка. – А ведь как в тот злополучный день Римма не хотела ехать за город, как не хотела… И Сашу своего отговаривала… Словно чуяло ее сердце.