Текст книги "Две недели у моря"

Две недели пройдут очень быстро. Когда они пройдут, мы расстанемся с ним, и разъедемся по разным концам света. Я это знаю. И он это знает тоже. Я не требую от тебя прощения. Я не прошу понимания. Я просто хочу, чтобы ты вычеркнул меня из своей жизни. Я не хочу стабильности и лёгкости с тобой, я хочу тяжести с ним. Поэтому, пожалуйста, забудь меня как можно скорей и начни строить свою жизнь заново. Ты обязательно встретишь своё счастье, я знаю это.

Я не прошу и не требую, чтобы ты меня простил. Мне всё равно. Мне не нужно твоё прощение. А Бог меня простит. Он всё видит, всё знает. Я ни в чём не виновата перед Богом. Это главное.

От тебя я хочу только одного. Чтобы ты правильно понял то, что написано мной между строк. То, что не сумею, не смогу объяснить в этом письме. Я ошиблась, думая, что ты любовь всей моей жизни. Это далеко не так. И ты ошибся тоже, думая, что меня любишь, и что я значу для тебя так много, как ты сам себе придумал. Может быть, я и делаю ошибку, не знаю. Но это уже мои проблемы, не твои. И мне жить с ними дальше. Знаешь, только не проклинай меня, если сможешь. А если не сможешь… Что ж, это твоё право. Злись, ненавидь. Может быть, злость и ненависть облегчат твою душу. Я прекрасно понимаю, что причиняю тебе боль. Но всё сейчас настолько серьезно, что у меня нет никакого повода тебя щадить. На кону моя жизнь, а, значит, я буду откровенной и жёсткой.

Друзьям и родственникам можешь говорить абсолютно всё, что угодно. Можешь изо всех сил рассказывать им, какая я последняя дрянь. Это твоё право. Тем более что это правда. А правда не может причинить боли. И мне вообще всё равно.

Теперь прощай. Это последние строки моего последнего письма к тебе. Кажется, я сказала всё, а, заканчивая письмо, понимаю, что не сказала почти ничего. Я ничего не объяснила, не оправдала, не доказала. Всё как-то сумбурно, скомкано – как, собственно, и бывает в жизни. Не вспоминай моё имя с проклятиями и злом. Лучше вообще не вспоминай. Так будет для всех лучше. Мы, наверное, никогда больше с тобой не встретимся. Надеюсь, ты понял, что больше никогда не будет никакой свадьбы. Я больше не захочу с тобой говорить, поэтому не доставай меня попытками встретиться или разговаривать о том, о чём невозможно разговаривать. Спасибо за то, что ты был в моей жизни. Помнить меня не прошу. Простить – тем более. Поэтому прощай. Прощай навсегда. Спасибо за то, что ты дочитал до конца мои сумбурные мысли».

Это письмо я запечатала в настоящий бумажный конверт и отправила по почте накануне своего отъезда с Филиппом Рубиновым.

На следующий день после моего первого визита в гостиницу и моего ответа о том, что я соглашаюсь ехать, я приехала к Рубинову снова и привезла свой паспорт для того, чтобы он заказал через гостиницу билеты на самолёт. Так же обсудили наши планы.

– Честно говоря, куда именно я должен ехать, я даже не представляю. Знаю, что это где-то рядом с Гурзуфом. Или в самом Гурзуфе. Для меня все эти названия ничего не значат. Конечно, я записал адрес и всё такое, у меня даже есть ключ от дома и код, как именно выключить сигнализацию. Но я ничего не видел, поэтому нас могут ждать любые неожиданности.

– Просто потрясающе! Ты купил дом, даже не видя его в реальности! Извини, я, конечно, не избалованный миллионер, для которого одним миллионом больше, одним меньше… Но ты хоть представляешь, что на месте дома тебя может ждать глиняная развалюха в виде самой поганой хижины, которая не стоит и десяти долларов?

– Ну, это уже слишком! Тогда это агентство недвижимости я просто сотру с лица земли. У меня есть для этого и связи, и финансовые возможности. Нет, такой фортель они могли бы выкинуть с кем-то другим, но только не со мной, прекрасно зная, что у меня есть сила. Поэтому такой сюрприз нас не ждёт. Дом есть, и он приличный. Только вот как до него добираться – не знаю.

– А если дом тебе не понравится?

– Тоже мне, проблема! Продам. Знаешь, какой ценной считается такая недвижимость? Богатые люди расхватывают недвижимость в тех местах, как горячие пирожки!

Филипп Рубинов был очень доволен собой и очень самонадеян. Тут же он поставил меня в известность о своём отредактированном плане.

– В тех краях у меня есть друг, богатый бизнесмен, занимается гостиничным бизнесом. Он и поможет мне сориентироваться. План такой: до Симферополя летим на самолёте, а потом в Гурзуф, он отвезёт нас на своей машине. Ну и даст мне какую-то машину, чтобы мы перемещались в местных краях. Я уже с ним договорился. Учти: подробности нашей поездки будут храниться в глубокой тайне – и от прессы, и от досужих сплетников. Поэтому если ты и ляпнешь родителям или подруге, что едешь с кем-то в Крым, пожалуйста, не вздумай называть мое имя.

– Это я могу тебе обещать. Я всё-таки люблю своих родителей. Когда они узнают, что я связалась с мужчиной, который старше меня на 26 лет, не собирается на мне жениться, да ещё и в довершение ко всем прелестям художник… Нет, я ни слова им не скажу. Я очень люблю своих родителей.

– Спасибо и на этом! Высоко же ты меня ценишь.

– Как и ты меня.

– Ладно. Давай остановимся, а не то сейчас как наговорим друг другу комплиментов… Короче – будешь молчать. О Крыме, обо мне, обо всём. Иначе у нас ничего не получится.

– А что должно получиться?

– Спокойно, без проблем провести две недели у моря в моём новом доме. Что же ещё?

Самым трудным оказался разговор с мамой. Я и не подозревала, насколько он будет сложным. Мама никак не могла принять то, что я решила полностью изменить свою судьбу. Мне пришлось ей рассказать всё. И то, что я рассказала, повергло её в ужас. Я прекрасно могла понять её чувства. Но она ни за что не хотела понять мои.

Однажды вечером я попросила её сесть и сказала:

– Мама, через несколько дней я уезжаю в Крым отдыхать с одним человеком. Это не мой жених. И я тебе не скажу, кто он. Прости меня за это. Он не женится на мне никогда. Кстати, он и не собирался этого делать. Да я ему и не пара. Я его недостойна. Мы будем вместе две недели у моря. И, конечно, никакой свадьбы не будет. Я всё рассказала моему бывшему жениху, и мы решили расстаться. Навсегда. Я его не люблю, и никогда не любила. Я не могу выйти замуж без любви.

– Тебе плохо? Ты не здорова?

– Нет. Мне хорошо. Того, с кем я поеду к морю, я, наверное, очень сильно люблю. Хотя это совершенно не важно. Важно другое. Мама, я всё решила. Не думай, пожалуйста, что сейчас я советуюсь с тобой. Это низко – так говорить, я знаю. Но, повторяю, я всё давно решила и ставлю тебя в известность. Папе скажи сама так, как посчитаешь нужным. Про свадьбу, и про всё такое. Я не знаю, как ему сказать.

– У тебя есть жених.

– Уже нет. Я его бросила.

– Ради того, с кем ты едешь в Крым?

– Да. И не только из-за этого. Просто я поняла, что не смогу прожить так всю свою жизнь.

– Так – это как?

– Спокойно. По привычке.

– Что плохого в спокойствии?

– Всё. Оно убивает.

– А неопределённость и одиночество?

– Почему ты заговорила об одиночестве?

– Я так поняла, что твой этот… попутчик по отдыху просто ищет сомнительных развлечений. Решил две недели без всяких обязательств поразвлекаться с тобой, а потом беспардонно выбросить, ничуть не интересуясь твоей жизнью. Я правильно поняла?

– Наверное, да.

– У него хоть деньги на дорогу есть, или он едет за твой счёт?

– Есть. Это я еду за его счёт. Мама, у него всё в порядке с деньгами.

– Он женат, так?

– Ну… наверное, но не на женщине.

– ЧТО?!

– Извини, я пошутила. Нет, не женат.

– Тогда почему он не хочет жениться на тебе?

– Мама, я не могу объяснить. Это слишком сложно.

– Нет, это просто. Если он не хочет связать с тобой свою жизнь, значит, он не только тебя не любит, но даже не уважает.

– Возможно, ты права.

– И ради такого человека ты бросила жениха, который готов был тебя на руках носить?

– Это не так. Он не был готов носить меня на руках. И я его тоже.

– Очень смешно! Самый повод хохмить! Я одного не могу понять: если с этим… типом всё так плохо, почему нельзя было съездить тайком, не говоря правду?

– Мама!.. Я не могу тайком!

– Ну и дура! Неужели ты считаешься, что такими, как твой жених, можно бросаться? Да его через две минуты подберут!

– Пусть подбирают.

– Нет, ты определённо выжила из ума! А о нас с отцом ты подумала? Могла бы выйти за него хотя бы для нашего спокойствия, чтобы мы были твёрдо уверенны в том, что ты хорошо устроила свою жизнь…

– Мама, ты сама себя слышишь? Ты хоть слышишь, что говоришь?!

– Может, ещё не поздно передумать?

– Поздно. Я не выйду замуж за моего бывшего… Он мне противен. Так противен, что мне неприятно даже вспоминать его имя.

– Что он сделал? В нём причина, да?

– Нет. Он ничего не сделал. И это причина. Сделала я.

– Но ведь свадьба, гости, ресторан…

– Ещё никто ни за что не платил, так что всё в порядке. Кроме того, я с самого начала была против этой свадьбы. Но вы с отцом так решили, вот и выходите за него замуж.

– Ещё смешнее! Как ты смеешь поступать с нами так?

– Мама, перестань!

– Да это просто неприлично! Я тебя не отпущу!

– Мама, не будь ребенком. Я взрослый совершеннолетний человек и имею право сама распоряжаться своей жизнью.

– Я никогда не думала, что ты способна на такой ужасный поступок!

– Что я делаю такого ужасного?

– Когда станешь матерью, ты меня поймёшь! Отпустить неизвестно куда, неизвестно с кем… А если ты не вернёшься из этой поездки? Где тебя потом мне искать? Ты просто обязана мне сказать имя этого человека! Если уж ты не хочешь привести его в дом, познакомить с нами… В конце концов, я имею право знать!

Я задумалась – в словах мамы был смысл. В конце концов, она была самым близким для меня человеком… и я назвала имя Филиппа Рубинова, и даже оставила маме его номер мобильного телефон. Конечно, я немного нарушила данное мною слово… Но иначе поступить я не могла. И я не сомневалась в том, что поступаю правильно. Я не могла причинить маме столько боли, я прекрасно понимала, знала и чувствовала, что если не скажу правду, мама будет страшно страдать.

Но едва я сказала правду, как тут же пожалела об этом.

– Я не выдам твой секрет, – мама поджала губы, – от меня никто не узнает имя твоего любовника. Но знай, что с сегодняшнего дня ты навсегда упала в моих глазах. Я никогда не думала, что ты упадешь так низко. Мне жаль, что я родила настолько неудачную дочь.

– Мама, что ты говоришь!

– Быть развлечением старого потасканного козла, который нашлялся по всем странам мира, приобрёл целый букет всевозможных болезней, а теперь его потянуло на молоденькую дурочку без капли мозгов, которой можно удачно манипулировать! Из-за этого старого козла ты разбила свою жизнь? Что ты получишь взамен? Одиночество, пустоту, старость без детей и без мужа? Знаешь, я очень рада, что он на тебе не женится! Это не лёгкий хлеб – ухаживать за инсультником, а его обязательно разобьёт инсульт, если он будет шляться по молоденьким девкам! Я всегда считала тебя умной. А ты… Ты так низко упала в моих глазах, что мне даже не хочется с тобой разговаривать. Ты ведёшь себя как дешёвая подстилка.

– Я знаю. Что ж, это ты меня такой родила.

– Нет. Просто ты родилась с дефектами. И только сейчас они проявились.

– Ты просто не понимаешь меня. Не хочешь, не можешь понять. Ты к этому не способна.

– Да никто не способен! Никто не сможет тебя понять! Так устроен мир. Здоровым нормальным людям очень трудно понимать идиотов.

– Что ж, если я ненормальная, если я идиотка, пусть будет так. Но такой нормальности, о которой ты говоришь, я не хочу.

– Это я уже поняла.

– Я вернусь живой и здоровой. Со мной ничего не случится.

– Знаешь, мне уже всё равно. Даже если ты не вернёшься.

– Я всё-таки вернусь. И буду звонить.

– Можешь себя не утруждать. Вряд ли я захочу с тобой разговаривать. Ты мне противна.

– Мама, пожалуйста…. Я же всё равно остаюсь твоей дочерью. Я тебя люблю!

– Такая дочь мне не нужна. Мне не нужна в дочерях проститутка и дура, которая даже не считает себя человеком. Если бы я знала, что ты вырастешь такой, я бы с радостью сделала аборт.

– Считай, как знаешь! – Мне на глаза навернулись слёзы, и я отвернулась в сторону, чтобы их скрыть.

Я вдруг почувствовала такую удивительную пустоту, словно попала в какой-то герметически закрытый вакуум без малейшего признака кислорода. Я не понимала, как могло такое произойти.

– Мама, я просто хотела немного изменить свою жизнь…

– Изменить? Ты повернула слишком круто! Ты не изменила её, ты её попросту разбила. Уничтожила абсолютно всё! И осталась вообще без жизни. Без будущего. Его у тебя больше не будет. Но это твой выбор. Так ты захотела сама.

– Изменить всё равно ничего нельзя.

– Тогда разговор закончен.

– Относись ко мне как знаешь, но я всё равно люблю тебя! Я так надеялась, что ты поймёшь…

Но мама повернулась ко мне спиной и ушла в другую комнату. Больше она не сказала мне ни одного слова – до самого отъезда. Она вела себя так, словно меня не существует, словно я умерла. И каждый раз, умирая от боли потому, что она обращалась со мной, будто я страшная и чудовищная преступница, я думала, что это наказание было слишком жестоким. Я не сделала ничего такого, чтобы она поступала со мной так.

А в голову мою всё закрадывалась предательская мысль: интересно, говорила бы она со мной так, если бы человек, с которым я отправлялась в Крым, не был Филиппом Рубиновым? Впрочем, я не собиралась это выяснять. Мы обе причинили друг другу достаточно боли, и обе считали себя абсолютно правыми. Это свойство семейных ссор, где каждый считает пострадавшим себя. Я не знаю, как бы поступила, если бы была матерью, и как поступлю, если у меня будет дочь, и эта дочь однажды скажет мне то же самое. В одном я уверена точно. Я никогда не поступлю с дочерью так. Даже если буду сильно страдать.

Я понимала, что она чувствует в душе, но ничего не могла сделать. Мне было тяжело, наверное, тяжелее, чем ей. Каждый из нас, как ни пытается играть во взрослость, в присутствии мамы ощущает себя одной ногой в детстве. И самую страшную боль способно причинить это грубое, жестокое выталкивание из детских воспоминаний, в которых мама всегда добрый ангел, и волшебница, и лучший друг, и бог… К сожалению, реальность устроена жестоко. Если ты упала и разбила коленку в 5 лет, мама всегда поцелует, утешит, зальёт коленку йодом, обнимет, и всё пройдёт. А если ты разбила во взрослости душу, влюбившись в какого-то урода, мама поцелует, обнимет и зальёт йодом ранку не всегда. Несмотря на то, что при такой травме помощь нужна намного больше. И последствия бывают более серьезными, если помощи нет. Ведь травма души несравнима с разбитой коленкой. Ни с какой стороны.

Мне было тяжело, потому, что страдала она, и ещё потому, что своими страданиями причиняла боль мне. Но так длилось недолго. Очень скоро кое-что в моей жизни стало сильней. Сильней совести, страданий, сомнений, порядочности, законов, морали, спокойствия. Тоски. Жизни. Меня. Я уже перестала жить в реальности, потому что почти каждую ночь мне снилось море. Море стало символом моей свободы. Стало частью меня. Каждую ночь я засыпала и просыпалась под звуки набегающих на берег волн. Они оставляли в моей душе ощущение чистоты и полузабытое ощущение счастья. И тогда я полностью погружалась в себя, а, значит, в другой мир. Я уже не жила реальной жизнью. А о жизни в иллюзиях ничего нельзя рассказать. Мог рассказать только Филипп Рубинов. Потому он и стал великим. И потому такой ничтожной рядом с ним чувствовала себя я.

В день отъезда мы договорились встретиться в гостинице. И когда я зашла в номер, Рубинов ещё спал. Он посмотрел на меня хмуро, и сказал, не вставая с постели:

– А я был уверен, что ты не придёшь, – таким тоном, будто жалел, что это не так.

Эти слова меня обожгли. И, чтобы скрыть неприятные от них ощущения, я прошлась по комнате, раскрывая тяжёлые парчовые шторы. Как вдруг…

Это было на одном из кресел. Я вдруг заметила ярко-красное пятно. Нагнувшись, вытащила из кресла женский лифчик ярко-красного цвета, размер примерно «2». Так и застыла, с лифчиком в руке, глядя на Филиппа Рубинова. Он нахмурился ещё больше.

– Горничная, наверное, забыла. Что смотришь? Ты мне не жена, чтобы так смотреть!

– Ты… за день до отъезда…

– А какое, твоё, собственно, дело? Ты что, серьезно решила, что будешь в моей жизни единственной? Как спал с другими женщинами, так и буду продолжать спать! А если тебе что-то не нравится, можешь убираться! Можешь даже со мной не ехать. Замену тебе я быстро найду.

Горький ком подступил к горлу. Я швырнула этот проклятый лифчик прямо ему в лицо попала, конечно), затем подхватила сумку и пошла к двери. Рубинов выскочил из постели, как чёртик из картонной коробки, и перехватил меня за руку.

– Ну, прости… Прости, пожалуйста. Я просто не подумал. Я действительно не хотел тебя обидеть, так получилось. Вчера, случайно, один раз… Но я тебе обещаю: во время нашей поездки ни-ни. Я так жду нашу поездку, пожалуйста, не уходи… Я не хотел тебя обидеть. Ты мне очень нужна.

Я все ещё не знала, как поступить. Ведь я прекрасно понимала истину о том, с кем связалась. И знала образ жизни Филиппа Рубинова. К тому же, не питала никаких иллюзий. Но всё-таки я не думала, что многое будет происходить так.

– Да я и имени её не помню! А встречу на улице, не узнаю! Так, подвернулась какая-то дурочка из бара. Это потому, что я был один. Вот если бы ты была со мной… Но я тебе обещаю: две недели у меня не будет других женщин, кроме тебя. Честное слово. Только пожалуйста – не уходи. Не так. Не сейчас.

И я не ушла. Я понятия не имею, почему это сделала. О таких вещах, как правило, никому не говорят, слишком уж унизительно говорить. Унизительно понимать, что тебе лгут, тебя используют, и всё равно оставаться. Но остаются 99 процентов женщин. А тот 1 процент, что уходит, жалеет об этом страшно. И я осталась.

Уже через час, во время завтрака, который Рубинову подали в номер, он ворчал, и пытался выплеснуть свое плохое настроение на меня.

– Что у тебя за отвратительный, скверный характер! Неужели нельзя было заказать нормальный завтрак? Я же сказал: апельсиновый сок, а мне принесли яблочный! Ты что, серьёзно думаешь, что так сможешь обращаться со мной? Неужели ты такая тупая, что не можешь даже сделать нормально заказ? – А потом вдруг посмотрел на часы: – Боже, мы опаздываем на самолёт! О чём только ты себе думаешь! Что ты расселась, как в парке? Быстро! Выметаемся из гостиницы! Не дай бог опоздаем на самолёт, ещё следующего ждать!

Мы как сумасшедшие хватали какие-то вещи в гостиничном номере, мчались по городу в такси и успели на регистрацию за 5 минут до окончания посадки. Последними пассажирами, вошедшими в салон самолета, были мы. При этом я чувствовала себя как взмыленная лошадь, Рубинов же был абсолютно спокоен, и я поняла, что так с ним происходит всегда. Я ещё ничего не знала о Филиппе Рубинове. Так началось моё путешествие в Крым.

Когда самолёт поднялся в воздух, Рубинов засмеялся легко, радостно, как ребёнок, и легко чмокнул меня в кончик носа.

– Почему ты смеешься? – не выдержала я.

– Как я счастлив, что ты со мной! Ведь всё это просто до удивительности нелепо!

– Что нелепо? – впав в какое-то исступленное отчаяние, мне вдруг показалось, что я никогда не научусь его понимать.

– Ты. Я. Мы вместе. Мы здесь. Мы сейчас. Прости. Наверное, я как-то не так сказал. Но мне давно уже не было так удивительно хорошо! Вот серьёзно, так бы и запрыгал!

Я представила себе это зрелище и тоже хихикнула. Нет, Филиппа Рубинова просто нельзя воспринимать, как обычных нормальных людей! Понимать его не надо. Надо принимать таким, какой он есть. И, поняв эту важную истину, я засмеялась в голос, обняла его – в свою очередь, и точно так же поцеловала в нос.

Самолёт набирал высоту. Прошлое казалось совсем далеким. Я не знала, что будет дальше, и что с нами произойдёт. Я понимала только одно: теперь на всю мою дальнейшую жизнь мне будет суждено сохранить как самое своё драгоценное, чистое и светлое воспоминание только одно – ДВЕ НЕДЕЛИ У МОРЯ.

На рассвете казалось, будто шапку гор покрывает белоснежное полотно тумана. У подножия грозных гор билось море. И вокруг – ни единой живой души. Дом стоял на отвесной скале. Среди жёлтых камней вилась узенькая тропка, ведущая на пустынный каменистый пляж. Место было отдалённым от человеческого жилья и абсолютно глухим. К пляжу было подобраться так сложно, что мы совсем не рисковали встретить возле моря, внизу, случайных отдыхающих.

В небольшой ложбине, где росли кустарники и низкие деревья, стоял один единственный дом из двух этажей, ограждённый забором. К дому прилегал достаточно большой участок каменистой земли, на которой прежний владелец, воспользовавшись природным обилием камней, устроил нечто вроде каменного сада. Было красиво, но немного тревожно. Напоминало грозные курганы древности, под которыми погребали особо свирепых воинов, только курганы в миниатюре. Но всё равно от вида груд камней, разбросанных в разных местах сада, мне становилось как-то не по себе. Особенно ранним утром, когда с гор спускался туман, и всё казалось призрачным, словно укутанным прозрачной вуалью. Эти камни были как призраки, и я не могла понять, что сулят они мне. Радость, осторожность или скрытую угрозу.

Место выглядело совершенно заброшенным. Мне даже казалось, что невысокая цена дома как раз и была связана с этим отрывом от цивилизации. Ну кто захочет жить в доме, пусть даже самом комфортном, который расположен за множество километров от любого людского жилья, а, значит, от магазинов, и всех прочих человеческих радостей, и где единственными соседями являются жёлтые камни? В этой абсолютной заброшенности, в этой противоестественной уединённости было что-то унылое. Я ничего не говорила об этом Рубинову. Но, как мне кажется, он почувствовал это и сам.

К цивилизации, к выходам с каменистого пейзажа и из искусственного сада вели две тропинки. Первая спускалась вниз, к морю. Она была настолько крутой, что зимой спуск по ней наверняка был совершенно невозможен. Я даже содрогнулась мысленно, вообразив это место зимой. Пляж представлял собой небольшую выемку посреди скал, тихую, но довольно опасную бухту, дно которой точно так же, как и берег, было усеяно острыми камнями.

Вторая тропинка вела наверх, в горы. Именно по ней можно было дойти до дороги, которая являлась основной трассой, ведущей к человеческому жилью. Дом был построен так непропорционально, из таких разных частей, что некоторые части располагались ниже, а некоторые – повыше. Именно такой частью и был гараж вместе с бетонной площадкой для парковки нескольких автомобилей, расположенный в самом верху, возле трассы. Особенностью дома являлось полное отсутствие возможности подъезда автомобилем. Можно было доехать только до гаража, и оставить автомобиль там, наверху, а потом спускаться вниз, до самого дома, пешком, преодолевая достаточно большое расстояние. Спуск опять-таки был достаточно узким и крутым, и я просто не представляла себе обитателей этого дома зимой, вынужденных скользить по узкой тропке вниз, нагруженных мешками и сумками с продуктами.

Это, конечно, была проза – но проза жизни. Я ни за что не хотела бы оказаться в этом доме зимой, несмотря на то, что в доме имелась самая современная система отопления и даже генератор для электричества – полная автономия, ничего не скажешь.

Когда, спускаясь к дому в первый вечер нашего приезда, я едва не сломала лодыжку, я спросила Рубинова с некой дозой ехидства о том, как могло соблазнить его такое странное расположение дома и какими словами расхваливал риэлтор-агент этот узкий спуск по горной тропе, ведущей к фасаду, буквально утопленному в камне. Рубинов бросил на меня не хороший взгляд, из чего я сделала вывод, что о спуске по горной тропе риэлтор ему ничего не сказал, и промолчал, сердито сопя, только ухватив меня под локоть, чтобы я не упала. Лицо его при этом не выражало ничего хорошего. Филипп Рубинов ещё не видел своего дома, но спуск ему уже не понравился.

Наше настроение немного поднялось, едва мы остановились на небольшой площадке – своего рода плато, и увидели расположенную внизу маленькую каменистую бухточку. В лучах заходящего солнце море сверкало, как драгоценный камень, поражая такими удивительными красками, что от проникновенной красоты этого момента у меня даже защемило сердце и прослезились глаза.

Чуть выше того места, где находились мы, на пологих склонах, существовали своеобразные плато, способные вместить по несколько человек. Но они находились гораздо выше нас, и как подобраться к ним, было пока непонятно. На камнях же горной тропы, по которой мы шли, кое-где виднелся свежий зеленый мох. И одуряюще, пьяняще, терпко пахли дикие травы. Запах был просто невероятный! Аромат трав и соединяющийся с ним аромат моря создавали такую удивительную смесь, которую не смог бы повторить ни один парфюмер мира. Это был самый прекрасный запах из всех, особенно для меня. Это был запах свободы. Той свободы, которая как вирус проникает глубоко в кровь. И уже не уходит, заставляя принимать продиктованные ею решения.

Филипп Рубинов был моей свободой, именно тем вирусом, который так глубоко проник в мою кровь. И я прекрасно понимала, что этот вирус не вывести, не изжить, не заглушить уже никакими способами. Я ещё не понимала, как сумею жить дальше, с ним. Но я и раньше чувствовала, что меня навсегда изменит поездка к морю. Она начала изменять меня ещё в самолёте. И пока не прекращала – ни разу.

В самолёте, когда мы резко стали терять высоту и снижаться, я почему-то перепугалась, и чтобы успокоить меня, Рубинов нежно обнял мои плечи. Это было так восхитительно, так трогательно, что страх мгновенно прошёл. Теперь я готова была разбиться – но только с ним рядом, а Рубинов вдруг сказал:

– А знаешь, я немного волнуюсь о том, что мы найдём там, внизу. А вдруг всё это сон, и там нет никакого дома.

– Что это значит?

– Ничего. Просто я волнуюсь, потому, что никогда не делал ничего подобного. Знаешь, я даже почувствовал какую-то ответственность за тебя. Но я очень рассчитываю, что нам не придётся ночевать в горах.

Я рассмеялась. Перспектива ночевки в горах не была для меня столь пугающей, как для Филиппа Рубинова. Мой смех ему не понравился.

– Отчего ты смеешься?

– Думаю, насколько мы разные люди! Я думаю о романтике и авантюризме нашего путешествия. А ты – в первую очередь о комфорте.

– При чём здесь комфорт?!

– Иначе почему тебя пугает ночёвка в горах?

– Я боюсь диких зверей, змей – да всего, чего угодно! Я же о тебе волнуюсь, дурочка!

– Разве могут змеи и дикие звери быть опаснее человека?

Филипп Рубинов посмотрел на меня очень странно, но ничего не сказал. До окончания полёта оставалось совсем немного времени.

– Я тут карту закачал, навигатор, по нему мы сразу найдём этот дом. – Он всё ещё волновался. – Агент по недвижимости сказал, что дом абсолютно не виден с дороги. Что когда мы подойдём к гаражу, мы не найдем там больше ничего, но не должны паниковать. Следует только спуститься ниже.

– И ниже не будет никакого дома! Только горы со змеями.

– Не рассчитывай!

«Мерседес» отличался от всех прочих машин, находящихся на стоянке аэропорта. Отличался совсем не тем, что был самым крутым. Просто по всему корпусу когда-то красивой, блестящий и важной машины шла какая-то уникальная цветная роспись, узоры, напоминающие берег моря с разноцветными камнями, горы, цветы. Я так и застыла с раскрытым ртом, вглядываясь в это великолепие. Мне вдруг показалось, что я попала в машину времени и перенеслась в эпоху разноцветных беззаботных хиппи, которых я никогда не видела, но о которых мне много доводилось и читать, и слышать. В любом случае, это была не стандартная машина, даже несмотря на её первоначальную стоимость. И, глядя на автомобиль, я поняла, что и друг Филиппа Рубинова, и сам Рубинов были абсолютно нестандартными, во всех смыслах и качествах отличающиеся от других людей. Именно тогда я впервые поняла, что боюсь. Боюсь Филиппа Рубинова. Боюсь себя. Боюсь ситуации, в которую я попала. И это странное настроение немного уменьшило радость, охватившую меня в самолёте, как приступ головной боли. Радость в жизни, похоже, оборачивалась как-то не так.

– Нравится, а? – Рубинов подтолкнул меня локтем, направляя моё внимание на машину, от которой я и так не отрывала глаз, без его подсказки. – Мой друг просто помешан на такой вот росписи автомобилей! Он занимается бизнесом, но в душе – художник. Тратит на своё хобби просто сумасшедшие деньги. Поверь, превратить машину в такой пейзаж совсем не дешевое удовольствие. А эффект получается всегда впечатляющий.

– Не стандартно, – процедила сквозь зубы я.

– Не стандартно? Ну, ты и нашла слово! Да тут всё не стандартное, так же, как он, как я. Так что поищи другие слова, которые будут более точными!

Это уже совсем добило меня, поставило в тупик. Я вдруг поняла, что боюсь оттого, что совершенно не знаю, как себя вести, как с ним разговаривать. Я вдруг ясно, яснее всего, что было прежде, осознала ситуацию, в которой я оказалась: я осталась одна, в полном смысле слова наедине с человеком, о котором я ничего не знаю. Я не знаю его вкусы, привычки, манеру себя вести в различных ситуациях, предпочтения в жизни, я не знаю, как с ним говорить, какие слова он любит, какие нет, и мне было от этого так страшно, словно я шла по минному полю.

Чтобы легко ориентироваться в этой ситуации, у меня абсолютно не хватало жизненного опыта. И жуткая мысль, что я сделаю что-то не так, ляпну что-то не то, вызову его отвращение или раздражение, буквально парализовала меня, выбила почву из-под ног. И я почувствовала такой дискомфорт, что мне захотелось плакать.

Я вдруг поняла, что пока я вместе с Филиппом Рубиновым, в моей жизни больше никогда не будет ни уверенности, ни спокойствия. И это стало для меня просто шокирующим открытием. Поэтому я примолкла. И только тихонько наблюдала, как Рубинов обнимался со своим другом – симпатичным толстячком лет 45-ти, с огромной золотой цепью на шее и запахом дорогого парфюма, который струился от него так, как будто он вместо нескольких капель туалетной воды вылил на себя целую ванну. После недолгих размышлений я поняла, что он мне не нравится. Впрочем, похоже, я не понравилась ему тоже.

Самым интересным было то, что Рубинов и не думал меня представлять. Оба не обращали на меня внимания так, словно я была мебелью или багажом Филиппа Рубинова. Отчасти, это было действительно так. И это стало ещё одним шокирующим открытием. Я поняла, что пока я нахожусь рядом с ним, меня все будут воспринимать только как бесплатное приложение к Филиппу Рубинову, как вещь или мебель, принадлежащую ему, и, конечно, никто и никогда не станет воспринимать меня в отдельности. Я просто перестану быть личностью, навсегда потерявшись и растворившись в его тени. Потому, что рядом с таким человеком, каким был Филипп Рубинов, другие люди просто не существуют. Я была всего лишь одна из многих других. И моей крошечной ценности было недостаточно даже для того, чтобы стать маленькой песчинкой, не похожей на его яркую индивидуальность.