Текст книги "Монастырь дьявола"

2009 год, Россия, Москва

Самолет приземлился с точностью до секунды. В аэропорту их встречали. Весь основной состав группы отправили в уютный микроавтобус «Мерседес». Двое же основных солистов (муж и жена, представляющие всю «соль» ансамбля), в сопровождении ассистента продюсера направились к «лексусу» представительского класса. Идти до стоянки пришлось долго, прямо по заснеженным дорожкам рядом с терминалами, и женщина путалась в полах дорогой норковой шубы, шпильками сапог цепляясь за твердые куски льда.

Когда в зарубежной прессе писали о них, как о лучшем цыганском ансамбле мира, им не льстили. Те, кто видели их шоу (надо сказать, оснащенное самыми современными спецэффектами), говорили, что это нечто особенное – лучше и представить нельзя. Они пользовались огромной популярностью за рубежом, и большую часть времени проводили в Европе (особенно их полюбили Париж и Рим). Но в последние годы пали и другие континенты. В частности, они срочно вернулись из Лос-Анджелеса, прервав очень выгодные гастроли. Лос-Анджелес с его «зимней жарой» представлял очень большой контраст с холодной. Заснеженной Россией.

Несмотря на то, что ансамбль и назывался, и считался цыганским, выступали в нем не только цыгане. Там были русские, и евреи, и молдаване, и грузины, и в последнее время появились даже румыны и двое хорватов. Отбирались согласно вокальным и внешним данным. Но двое неизменных солистов (собственно, их и приходили смотреть, так как они держали все шоу), были чистокровными цыганами.

Это были православные цыгане. Все их родственники давным-давно прекратили кочевать. Они осели, построили дома, некоторые даже занялись бизнесом. Цыганского в них остались только традиции, характер, да артистичность (проявляющаяся не обязательно как способность к пению и пляскам). Так, старший брат солиста ансамбля, Николая, стал очень удачным бизнесменом, большинство самых выгодных сделок заключая с помощью своих невероятных актерских данных, о которых конкуренты его и предположить не могли.

Гастроли по Америке принесли ансамблю успех, мечтать о котором они не могли никогда. Это были не только деньги, но и мировое признание, и то огромное внутреннее удовлетворение, которое является настоящей наградой после очень тяжелой работы. И все это триумфальное турне было прервано, чтобы срочно вернуться в Россию всего на два дня.

На красивом лице женщины мужественно сражавшейся с сугробами, попадающимися на пути металлических шпилек, явно были написаны разочарование и злость. Ее муж, не обращая никакого внимания на недовольство жены, весь путь до «лексуса» трепался по мобильнику. Когда впереди уже показался серебристый автомобиль, женщина все-таки поскользнулась. Падая, она чудом уцепилась за руку мужа. Тот помог ей удержать равновесие, но она вырвалась с такой злостью, что было ясно: разговор по мобильнику нужно немедленно прекращать. Усаживаясь в машину, женщина защемила дверцей длинную полу шубы, и почти взвыла:

– Какого черта!…

Автомобиль осторожно двинулся по заснеженной дроге. Сразу за ним, чуть в отдалении, ехал «мерседес» с остальными артистами.

– Может, ты объяснишь, что происходит? – в голосе мужа прозвучало явное недовольство, – за всю дорогу ты не сказала ни одного слова! А теперь вот ведешь себя черти как! Чего ты злишься?

– Злюсь? – пара раскаленных от ярости черных глаз уставилась на него в упор, – а ты считаешь, что я должна веселиться?! Прервать такие гастроли ради того, чтобы выступать на дне рождения! Очень хорошо!

– Ты сумму гонорара видела? – вкрадчиво осведомился муж.

– Да плевать я хотела на эти деньги! Упасть так низко, чтобы выступать на дне рождения какого-то бандита! Как дешевая стриптизерка! Кто-то еще будет говорить про цыганскую гордость….

– Не бандита, а депутата.

– Это одно и то же!

Муж хмыкнул. Ассистент продюсера, бывший за рулем, тоже.

– И дорога такая утомительная! Я устала… это невыносимо!

– Нашла на что жаловаться! Предки твои кочевали не в Боингах и не в дорогих иномарках, а на повозках без всяких удобств!

– Ты еще напомни, что они не знали, что такое джакузи! Во-первых, это и твои предки тоже! А во-вторых, я не хочу туда ехать! Ясно тебе? Не хочу! Почему должны ехать именно мы? Мало других артистов? Взяли бы кого-то – и всё!

– Он заказал лучший цыганский ансамбль. Мы лучшие.

– И этот жирный кот. С которым мы подписали контракт, не смог отказаться от этого вонючего гонорара!

– Рада!

– Что Рада?! Я ему и в лицо всё это скажу!

Муж тяжело вздохнул. Он был достаточно рассудительным человеком. И критически оценивал любую ситуацию.

– Позволь тебе напомнить, Рада, – ядовито-елейным тоном начал он, – что ты не меньше нашего кота любишь деньги! Вспомним, сколько стоит твоя шубка? И одета на тебе, между прочим, не самодельная юбка из дешевенького ситца, а джинсы от Юдашкина за 3 тысячи евро! А твоя косметика, целый чемодан которой ты возишь за собой? Может, вспомним еще твои серьги? Особенно те, с розовыми бриллиантами, которые ты купила неделю назад у Картье? Все это стоит денег! Ты даже в четырехзвездочных отелях останавливаться отказываешься, если поблизости есть 5 звездочек! Все это стоит денег! А ты что думала? Хочешь, как твои предки, за гроши на базарах и вокзалах гадать? Хочешь, чтоб тебя менты гоняли, хочешь ходить в лохмотьях? Вперед! К этому ты всегда успеешь вернуться. Будешь в точности, как твои предки сто лет назад! Но если ты по-прежнему хочешь покупать себе такие серьги, жить в пятизвездочных отелях и носить одежду от Юдашкина, ты заткнешься, прекратишь выматывать душу мне и людям, и поедешь петь на этот чертов день рождения, чтоб он провалился!

На несколько минут в машине наступило молчание. Нахмурившись, женщина смотрела в окно. Прошло минут десять, когда она, наконец, обернулась. Лицо ее было невероятно бледно. Под глазами пролегли темные круги.

– Ладно, – сказала она, – я не хотела говорить, но теперь придется. У меня очень плохие предчувствия. Там, на этом дне рождения, случится что-то ужасное. Вообще уже происходит что-то ужасное. Я это чувствую.

– Что за глупости! – муж взорвался, – прекратишь ты наконец или нет? Ты не можешь ничего чувствовать! Просто ты не хочешь ехать, вот и выдумываешь всякие глупости!

– Это не так! Там будет плохо, очень плохо! И сны я видела! Нам не надо ехать туда! – в голосе женщины вдруг прозвучали элементы истерики, – у меня предчувствие! Пойми, наконец! Я видела…видела…

Муж пристально посмотрел на нее, обернувшись, чтобы выругать в очередной раз, и вдруг…замолчал. На него в упор смотрели черные глаза женщины, но что это были за глаза! Из глубины этих глаз смотрели на него далекие поколения всех его предков, исполненные великим даром мудрости и тайн, свойственных его народу. Народу, который обладал особыми знаниями… Самыми тайными – из всех…

– Мне казалось, ты давно прекратила гадать, – прошептал он. В глазах жены светился тот особый дар предвидения, который время от времени проявляется у всех, кто имеет цыганскую кровь.

– Что ты видела?

– глаз сатаны…. Я видела глаз сатаны… Он будет там… это страшный знак! Еще моя бабушка рассказывала…

В этот момент раздался страшный скрежет, звон разбитого стекла и удар. Водитель превысил скорость, не справился с управлением, «лексус» заскользил на покрытом льдом участке дороги и съехал с трассы, ударившись в дерево. Ветровое стекло было разбито вдребезги. Капот безнадежно испорчен. Но никто из пассажиров не пострадал. Только водитель отделался легкими порезами на руках и лице.

Сзади затормозил «Мерседес», оттуда с криками посыпались артисты. Николай помог Раде вылезти из разбитой машины. Поминутно сплевывая и ругаясь на чем свет стоит, водитель вылез сам. Рад внимательно посмотрела на мужа.

– Это знак.

Он согласно кивнул.

– Ты права.

Затем, обернувшись к остальным, зычно объявил:

– Мы возвращаемся в аэропорт. Выступление отменяется.

И, посмотрев на водителя в упор, сказал (с таким выражением, что тот не посмел возражать):

– Выступать на этом дне рождения мы не будем. Пусть вернет деньги. Комментариев не жди! Все, я сказал.

2013 год, Восточная Европа

– Значит, здесь все-таки кто-то есть… – сказал он, чтобы сбить это отвратительное молчание.

– Я не понимаю…. Ничего не понимаю… – забормотал москвич, и ему вдруг подумалось, что вне зависимости от характера и привычек ужас всех поражает одинаково.

– Но это невозможно! – откликнулся врач, – невозможно! Здесь никого нет! Никого! Мы же проверяли все двери!

– Значит, не все! – твердо сказал он.

– А вдруг кто-то услышал наши голоса и решил открыть? Может, сторож, – голос москвича по-прежнему дрожал, но он все-таки пытался взять себя в руки, и ему в голову пришло, что это (в принципе) достойно похвалы, – должно же быть какое-то реальное объяснение!

– Вопрос в другом – что мы будем делать? – сказал врач.

– Войдем и посмотрим! – твердо сказал он.

– Десять минут назад ты говорил совершенно другое!

– Я передумал.

– Почему? С чего вдруг передумал?

– Я никогда в своей жизни не бежал от раскрытой двери!

– Но и не входил в нее, верно?

Реплика москвича носила многозначительный характер, глаза неприятно косили в сторону, и всем своим поведением он пытался дать понять, что в его фразе содержится намного больше смысла, чем сказал….Он отвернулся к стене, чтобы не видеть так явно, как вокруг расцветают черные цветы подлости. Аромат которых вдруг заполонил все вокруг. Он не хотел, чтобы все это отражалось у него на лице, но в то же время знал, что ничего не сможет с этим поделать. Что это всегда будет отражаться на его лице… Всегда…. Как кровоточащий шрам. Как чудовищный рубец, из которого вечно будет сочиться кровь. И люди будут шарахаться в ужасе от одного его вида и он станет чем-то вроде зачумленного или прокаженного, изгоем, тем самым, каких так боится толпа. Ведь для того, чтобы вызвать ужас у толпы, не обязательно быть уродом. Иногда для этого достаточно обладать нечеловеческим горем. Горем, которое, как кошмарный асбестовый панцирь, накладывается на всю жизнь.

Он попытался взять себя в руки, но не смог. Мешали призраки. Единственное, что смог, просто прикрыть глаза на несколько секунд. Несколько секунд, похожих на кошмарный сон.

Москвич, конечно, испугался.

– Видишь, я не полный идиот! Я правильно сказал, верно? Я читал о тебе в газетах и сразу смекнул, кто ты такой! Так что нечего из себя строить самого умного, про тебя и так все ясно!

– Послушайте, я ничего не понимаю… – в их диалог (вернее, в односторонний монолог москвича – потому, что он за все это время так и не проронил ни слова) вмешался врач, – что он такое говорит? Что было написано в газетах?

Врач вопросительно повернулся к нему и он ответил:

– Это не важно.

– Да? – у москвича словно открылось второе дыхание (возможно, знание чужой тайны придало ему уверенности), – тебе, похоже, часто попадаются раскрытые двери! Только в этот раз ты войдешь первым!

– Хорошо, я войду, – он вытер со лба ледяной пот.

– Нет! – врач закричал неожиданно громко, – нет! Никто туда не пойдет! Это страшное место, отсюда нужно бежать!

– Я войду, – он решительно отстранил врача.

– Я больше не намерен стоять на месте и все это слушать! – неожиданно взвизгнул москвич, – Я могу сдвинуть с этой дороги вас обоих! И тебя тоже, кстати.

– Попробуй.

– Что? Ты сомневаешься?

– Сомневаюсь, – он усмехнулся, – знаешь, я мог бы убить тебя одним ударом, здесь и сейчас, все равно бы этого никто не увидел. Я мог бы сделать сейчас все, что угодно, особенно в этом месте, в котором в воздухе – зло. Но я этого не хочу. Я не хочу пачкать свои руки. Я вообще не хочу с тобой драться! Поэтому я буду делать все, как считаю нужным, не собираясь с тобой даже говорить.

– Ты, придурок! Ты давно стоишь у меня поперек горла, урод! Я устал от твоих выходок! Если хочешь получить по морде – сейчас получишь!

Он вдруг засмеялся. Он смеялся глухо, как будто каркал, и в этом странном смехе неожиданно для него самого зазвучала горечь. Поняв, что зашел слишком далеко, москвич смертельно перепугался, и очень хотел отступить, но только не знал, как. Он решил прийти ему на помощь:

– Ты плохо прочитал газеты. Или прочитал их не до конца.

– А что было в конце? – москвич заговорил совершенно другим тоном.

– Это не важно! Может, это глупость, но если дверь открылась прямо перед тобой, нельзя в нее не войти.

Быстро поднялся по ступенькам. Врач и москвич едва поспевали за ним. Врач тихонько тронул его за рукав куртки:

– Что ты имел в виду, сказав, что он не дочитал газеты до конца? Что было в конце?

– А ты знаешь, что было в начале?

– Нет, но… это не важно, правда?

– Не правда. Самое важное в начале всегда. А если в конце – это очень плохой сюжет. В конце было то, какая у меня профессия.

– И какая же?

Беседуя, они поднялись уже на несколько ступенек каменной винтовой лестницы, которую обнаружили сразу за дверью. Это была очень странная лестница, ступеньки которой были выдолблены прямо в стене. Лестница вилась спиралью вверх и расстояние между стенами было таким узким, что нельзя было даже развести руки. Каменные ступеньки были высокими, стертыми, с частыми выбоинами на краях. Воздух был спертый, полный плесени и сырости. Стены покрывал темно-зеленый мох, пробивающийся прямо сквозь каменную кладку. Кое-где из стен сочилась вода, и капли медленно падали вниз с равномерным, тяжелым звуком. Свет проникал снизу, из раскрытой двери, и оттого все вокруг казалось темным. Идти по высоким ступенькам было достаточно тяжело. Затруднительный подъем забирал много времени и сил.

– Когда-то у меня была школа.

– Школа? Частная школа? Ты учитель?

– Нет. Школа по восточным единоборствам. И много учеников. Я учил бою.

– Ты сказал – была?

– Была. Потом я ее закрыл.

– Почему?

– Какой смысл драться и владеть своим телом, если ты не можешь спасти жизнь? По сравнению с жизнью все это ничего не стоит. Я не смог спасти жизнь. И не одну жизнь. Именно это было в начале. Знаешь, если б даже он полез в драку, я все равно не смог бы его ударить.

– Не смог бы дать сдачи? Ударить в ответ?

– Я больше не буду давать сдачи. Никогда.

– Никогда? Ты говоришь серьезно?

– Говорят, искусство боя стоит жизни. Иногда ради этого искусства жертвуют целой судьбой и оно превращается в жизнь. Так вот, я решил эту жизнь убить. Я больше никогда не подниму руки для удара. Что бы ни произошло.

2009 год, история главного героя

«– Ты обещал повезти меня после школы в Мак-Дональдс, а сам не приехал!

– Малыш, ну извини! Я же маме звонил…

– При чем тут это? Ты обещал повезти в Мак-Дональдс меня!

– У меня были дела, работа. Важная встреча, которую я никак не мог перенести. Это по поводу нового зала – помнишь, я рассказывал? Тот человек был свободен только во второй половине дня…

– Работа, работа… вечно одно и то же! Ненавижу эту работу! Как будто ты живешь только ради нее!

– Малыш, ну что же делать… ты же знаешь, как я люблю свою работу, и…

– А меня ты совсем не любишь!

– Что за глупости!

– Не любишь! Если бы любил, бросил бы всю свою работу ради меня!

– Не говори глупости! Ты маленькая, и не все понимаешь.

Вот подрастешь – и поймешь!

– Не хочу я подрастать! Я хочу в Мак-Дональдс сейчас! С тобой!

– Малыш, я тебе обещаю: поедем точно! На следующей неделе у меня будет свободная минутка, и… Ну не сердись! А летом… летом мы вообще долго-долго будем вместе, когда поедем смотреть замки!

– Знаю я твое «поедем»! Опять будешь думать про работу и все время болтать по мобильнику, а на нас с мамой будешь плевать!

– Не надо так говорить! Мама понимает, как важна моя работа!

– Это ты сам ничего не понимаешь! Большой – а не понимаешь! Для тебя должна быть важной не работа, а я!

– Ты и так для меня на первом месте! Всегда!

– Ага, поэтому я сутками тебя не вижу! Ты обещаешь повезти меня в Мак-Дональдс после школы, а сам исчезаешь!

– Малыш, ну не сердись! Ну хочешь, завтра поедем? Конечно, если не подвернется никаких других дел… Знаешь, сколько Мак-Дональдсов будет у нас впереди? Ты еще устанешь от них, обещаю! Но сейчас – сейчас надо немного потерпеть. В конце концов, я не каждый день открываю свою школу, правда?».

2013 год, Восточная Европа

Капли падали вниз с тяжелым стуком, оседая на стертых ступеньках, мягко прячась в темный столетний мох. Врач легонько тронул его за рукав:

– Ты говоришь очень странные вещи! Я даже отказываюсь тебя понимать. Разве тот, кто занимался боевыми искусствами, не сохранил в себе это умение на всю жизнь? Хотя бы боевой дух? Дух воина?

– Сохранил. Именно это умение вместе с духом воина я должен убить. Уничтожить.

– Должен? Кому – должен?

– В первую очередь – себе.

– Но если на твоих глазах нападут на беззащитного человека… Если ты будешь видеть, что опасность угрожает кому-то из твоих близких…. Неужели ты не вступишься, чтобы защитить?

Он переступил через ступеньку, держась за стену. Только один раз легко поскользнулся в луже склизкой воды. Он не замечал, что молчание, разлитое в воздухе, вдруг стало тягостным. А может быть, злым… Капли падали вниз, создавая атмосферу печали. Возможно, врач почувствовал что-то, потому, что не решился повторить свой вопрос.

– У меня нет близких, – слова прозвучали глухо. Врач ничего не сказал.

Лестница закончилась внезапно, и в лицо ударил сноп света.

Широкая площадка (верхняя ступень лестницы) была очень короткой, и, переступив ее буквально через пару шагов, они оказались в огромном зале, сводчатые высокие окна в котором были распахнуты. В них вливались серые потоки света – еще не успело стемнеть. Зал был огромен, имел прямоугольную форму, и конец его вообще терялся в темноте. Ставень на окнах не было, точно так же, как и решеток, и это производило странное впечатление, еще более странное оттого, что кое-где в окнах не было даже стекол. Пол был выложен отполированными мраморными плитами, потемневшими от времени, и эти плиты гасили шаги. Несмотря на такие размеры зала, на высокий потолок, тонувший в переплетениях огромных мраморных колонн, в зале совершенно не было эха. Казалось, даже воздух был неподвижен, заполняя все пространство как плотное материальное тело. Зал был абсолютно пуст. Ни где было заметно ни единого признака присутствия человека. Кроме того, в зале не находилось никакой мебели – ни одного стула, ни стола, ни скамеек или кресел вдоль стен… ничего абсолютно, даже подсвечников на стенах. Они прошли несколько шагов вперед и остановились, изучая пол, потолок, проемы стен…. Несколько минут изучения не прошли даром: кое-что в зале действительно было. Картины. Кое-где в проемах между окнами висели картины, в самых темных и далеких участках стен.

Это были закопченные от времени, почерневшие полотна. На них совершенно не падал тусклый, вечерний свет из окон, поэтому изображение было невозможно разглядеть. Картины были в простых деревянных рамах (рамах из черного дерева), и от этого они казались еще темнее. Словно кто-то специально расположил их так, чтобы создать полную иллюзию отсутствия света, развесив в самых темных, плохо освещенных местах. И в то же время непонятные картины с неясным изображением словно наблюдали за теми, кто находится в зале. Оттого вошедшие боялись лишний раз пошевелиться. Тонкий лучик солнечного света неожиданно упал в серую пыль, осветив одну из картин. Он был тусклый, дрожащий. Свет производил впечатление призрака: убогий мираж в темноте.

Он пошел к стене, к той картине по центру, край которой был освещен солнцем. Подошел близко. И застыл.

Исступление. Он вдруг нашел в памяти то единственно верное слово. Тело бросило в жар, потом обдало ледяным холодом. Это был не просто кошмар. Ненависть, и ярость, и бешеные порывы страсти, сметающей все на своем пути, и одержимость дьяволом как идеей, и безумие потерянной души, разодранной в клочья сомнениями и отчаянием, черным и глухим проклятием пролитой крови, и…. исступление. Он видел его, оно протягивало свои чудовищные, раскаленные щупальца и умыкало в пучину, в бездну, пожирало заживо пламенем, заставляя душу, как окровавленную тряпку, трепетать на черном ветру страстей. В тот первый момент, когда он глянул на изображение, в голове вдруг ярко вспыхнуло что-то болезненное и страшное. В голову, объятую пламенем исступления, пришло только одно: ужас.

Лица, изображенные там, не были лицами. Так могло бы быть, если б человеческие лица изо всей силы прижать к стеклу. Тогда смялись бы все черты и осталось одно белое пятно. На картинах было слишком много белых пятен, но не они приковывали внимание, не они оставляли такое острое впечатление. Его оставляли глаза, безудержно распростертые в крике рты и руки, которые судорожно колотили по этому невидимому стеклу. Пытаясь вырваться без надежды. Без малейшего проблеска надежды и прекрасно знающие это – глаза. Он сразу понял, что эти белые пятна – не лица, а души. Запертые души. Запертые в каком-то страшном месте, из которого невозможно уйти. От них веяло таким первобытным ужасом, таким отчаянием, что он почувствовал, как зашевелились волосы на его голове. Скрюченные руки, судорожно сведенные, в истерике, пальцы колотили по стеклу, пытались протянуться к нему. Рты были похожи на черную дыру, издающую отчаянный смертный вопль, обреченный вопль ужаса, не способного проникнуть наружу. Он почувствовал мелкую дрожь в кончиках пальцев. Он знал множество разновидностей и видов страстей, но он никогда не видел страсти, приносящей столько страданий.

Внезапно ему показалось, что все лица (белые пятна) обернулись к нему. Обернулись, зашевелились. Потянулись чудовищными пальцами, колотя изо всех сил по невидимой, не преодолимой преграде. Так могли бы вырываться из могилы, из-под земли люди, которых похоронили живьем. С тем же исступлением пытающиеся разодрать деревянную крышку гроба голыми руками. Он хотел закричать, закрыть руками лицо, но не смог… Словно его держала какая-то невидимая сила. Он лишь издал горлом какой-то хриплый, горловой звук. Потом заметил краем глаза, что от страшного зрелища оба его спутника превратились в застывшие тени.

Край солнечного луча осветил и вторую картину. Не так хорошо, как первую, но все-таки достаточно, чтобы обернуться к ней. Сделав над собой колоссальное усилие, он повернул голову и увидел икону. Самую настоящую икону с бесплотными ликами святых. С одним только исключением: лицо Бога на всех было стерто. Это были иконы, древние иконы, изображавшие святых – но каких святых? Атрибуты древней религии – но какой религии? Лица изображенных на них людей поражали черными провалами глаз. Словно эти лица жили особенной, страшной жизнью. Иногда это были отдельные лица, иногда – группы людей в древних длинных одеждах. Но во всех картинах не было того единственного, что отличает иконы в церкви от других изображений или рисунков. В них не было умиротворенности, света, смирения, внутренней чистоты. Вместо святости и спокойствия на этих лицах было изображено безумное исступление, чудовищная пляска подвластной дьяволу души, бешеный блеск нарисованных глаз, верней любых слов характеризующий одержимость. Каждая из картин была в простой деревянной раме из темного (или почерневшего) дерева, без всяких украшений. Он оглянулся. Лицо врача выражало неприкрытый ужас. Лицо москвича было более живым. Может, потому, что москвич не умел принимать вещи близко к сердцу, он не был так сильно испуган.

– Там что-то есть! – рука врача застыла в воздухе, и, обернувшись к ним, он словно пытался найти защиту, – на каждой картине что-то написано. Посмотрите, в правом нижнем углу!

Это было правдой. На картинах присутствовало кое-что еще, кроме страшных изображений. Внизу каждой картины были письмена, как и те, что они видели на воротах, на входе. Буквы располагались столбиком, но не ровно, а наползая одна на другую – как маленькие ядовитые змейки.

– Не нравится мне все это! – он и не заметил, что говорит вслух. Действительно, буквы были странными и оставляли неприятное впечатление, даря ощущение необъяснимой тревоги.

– Дверь! Там еще дверь – напротив картин!

Он решительно шагнул вперед, через несколько секунд был возле двери, и не удивился, узнав, что дверь заперта. Усмехнувшись (какой быстрый переход от страха к спокойствию), спросил вполголоса:

– Что теперь?

Москвича не так легко было смутить:

– Я рад тому, что хоть что-то в этом зале стало явным! Дверь заперта, и это факт. Никакой дьявольщины, никаких загадок…

– Дьявольщины? Ты веришь в дьявола?

– Верю, конечно. Ты разве нет?

– А мне приходилось видеть дьявола… – врач уселся на пол и, посмотрев на него, он рассудил, что стоять столбом перед закрытой дверью в принципе глупо, и сел тоже.

– Приходилось? Где?