Текст книги "ОЛЬГА ДИБЦЕВА. ИТАЛЬЯНСКИЕ СТРАСТИ"

ОЛЬГА ДИБЦЕВА. ИТАЛЬЯНСКИЕ СТРАСТИ

Хлебников меня отозвал и спрашивает: «Ты можешь сумкой Сереже со всей силы заехать?» – «Не вопрос!» – говорю. И вмазала Бурунову по лицу, не заметив, что на сумке огромная бляшка… Сломала ему нос!

Со своим будущим мужем я познакомилась на сеансе групповой психотерапии. Звучит как сюжет из ситкома, конечно, но из песни слов не выкинешь: я восемь лет ходила к психологу, чтобы наладить отношения с родителями. Всю жизнь протестовала и бежала от того, что они мне навязывали, а теперь вдруг понимаю, что моя нынешняя семья очень напоминает ту, в которой выросла. Так не хотела быть похожей на маму, а сейчас вижу, что я – это она, только тридцать лет назад. И муж мой похож на папу. Даже история нашего знакомства пересекается с родительской: мы с Ромой сошлись не сразу, а только через четыре года, когда опять случайно встретились. Родители познакомились в гостях у родственников, потом несколько лет не общались, пока их снова не свела судьба. Это какая-то кармическая штука!

Нет, я не говорю, что у меня было несчастное детство – оно отличное, интересное, меня все очень любили, но воспитывали в жесточайшей строгости. Я родилась в Питере, мои бабушки-дедушки пережили блокаду, и все мы стали жертвами последствий войны. В доме всегда были заготовлены мешки с сухарями. Открываешь шкаф: пачками спички-спички, соль-соль… Засохший хлеб бабушка целовала, прежде чем выкинуть. Меня заставляла очень много есть, не дай бог что-то оставишь – получишь затрещину. И всю жизнь я борюсь с этим расстройством пищевого поведения…

Вообще, мое первое воспоминание о бабушке – как мы пришли на детскую площадку, где мне понравилось есть песок из песочницы. Каждые десять минут я должна была подбегать к бабушке и отмечаться, что все хорошо. Она два раза удивилась, что у меня лицо в песке, а на третий как залепит с размаху! Вытираю губы – на ладошке кровь… Когда читала книжку «Похороните меня за плинтусом» об отношениях героя со своей бабушкой, многое во мне отозвалось. Тяжело, когда тебя и обожают, и в любой момент может влететь.

Я и боялась, и очень любила своих бабушек. Двоюродную забрали к нам жить из Москвы, когда та стала совсем старенькой. Я в свои четыре года не понимала, что она уже немного того… Бабушка до войны работала в столице в торговом доме «Весна» – нажимала на кнопки в лифте. И любила играть со мной в игру: подводила к большому шифоньеру, мы заходили в него, бабушка закрывала двери изнутри, делала вид, что нажимает на кнопку, и сообщала: «Пятый этаж». Так и «катались».

Вообще, я росла в гиперинтеллектуальной семье, и родители очень хотели сделать из меня человека. Папа Николай всего добился сам: приехал в Ленинград из деревни в Смоленской области, вы учился на архитектора, параллельно посещал лекции по философии и всю жизнь собирал философские книги. Мама Татьяна преподавала в университете.

Я поздний ребенок, и родители решили вложить в дочку все. Только начала говорить, как со мной стали учить стихи Бродского, Цветаевой, Ахматовой… И папа с гордостью показывал меня своим друзьям. Я постоянно читала книги, а телик считался блажью, смотреть его можно было только по праздникам. Хотя у родителей суперпрофессии, постоянно слышала, как они что-то откладывали на черный день. До сих пор надо мной висит это убеждение: даже когда все хорошо, кажется, что завтра придут и все заберут.

Окраина Питера, лихие девяностые – у нас во дворе творился полный балабановский беспредел! В подъезде цыгане торговали героином, там постоянно тусовались наркоманы. Один раз, видимо, кто-то не получил дозу и решил отомстить барыгам, а в результате пострадала я: меня приняли за дочку барона Эсмеральду, нам обеим было лет по четырнадцать, черные волосы. В подъезде накинули цепочку на горло и стали душить. Спасли мамины сапоги на каблуке – я изо всех сил наступила шпилькой на ногу нападавшему, вырвалась и убежала. На шее остались следы, мы с мамой ходили в милицию, но преступников не нашли, да и неизвестно, искали ли вообще…

В школе не чувствовала себя уверенной, казалось, что хуже всех одета. Но в подростковом возрасте на меня стали обращать внимание мальчики, что вызвало странную женскую ревность учительницы литературы. Видно, она не могла смириться, что ей под семьдесят, а я расцветаю и у меня все впереди.

Училка устроила страшную травлю: позорила перед всем классом, называла проституткой, кидалась в меня учебником… При том, что я всегда была литературно одарена и участвовала от школы в конкурсах чтецов, она занижала мне оценки. Но когда мою маму вызвали в школу, та встала на сторону учительницы! Я восприняла это как предательство. А дома мама мне все время приводила в пример других девочек: «Вот Григорьева хорошо учится, а ты троечница!» Это было постоянное давление, из-за которого я только закрывалась.

Какое-то время была очень правильной девочкой: мы с подружкой даже ходили в школу в шапках, когда это было немодно и другие дети за порогом их тут же снимали. Домой приходила вовремя, нигде не тусовалась. А в пятнадцать лет у меня случился дичайший протест: появилась дворовая компания, с которой мы весело проводили время – сигареты, алкоголь, посиделки в подъезде. Прогуливали уроки. С мамой начались скандалы, она пыталась меня удержать и однажды даже спрятала одежду. Я ушла из дома в тапках и халате, хотя на дворе стояла поздняя осень. Ночевала у подружки, потом вернулась, но это только обострило наш конфликт. Вскоре с той компанией рассталась – она мне была нужна только для того, чтобы оторваться от родительской опеки. Хлебнув свободы, слушаться папу с мамой я больше не собиралась: ярко красилась, носила короткие юбки. Родители стали закрывать от меня свою комнату на ключ.

После школы мама помогла устроить меня в СПбГУ на факультет графического дизайна – только потому, что считала неблагонадежным элементом, пэтэушницей, которая сама неспособна никуда поступить. Рисовала я действительно неплохо и полгода там протянула, но у меня слишком бешеный темперамент, чтобы по шесть часов рисовать гипсовую голову. Всех развлекала, пела, плела интриги – меня возненавидели и однокурсники, и педагоги, все они были совсем из другого теста. В результате на сессии поставили одни двойки, хотя я сдала работы не хуже остальных. Преследует меня такая карма: часто людей раздражает, что я слишком яркая, и они меня выталкивают оттуда, где мне не нужно быть. Но если раньше я шла напролом, терпела и расстраивалась, сейчас стараюсь прислушиваться к этому сопротивлению: если где-то не принимают, может, лучше выбрать другой путь?

Мама была в шоке, когда узнала, что меня выгнали из университета. Я в ее глазах оказалась неблагодарной сволочью, которая не оправдала ожиданий. И в тот момент мы просто перестали общаться… А мне восемнадцать, и я вообще не знаю, что делать! Пошла работать в ночной клуб официанткой, там заметили, что я общительная, и перевели в хостес – встречать гостей на входе. У меня появились новые друзья, и вскоре я начала организовывать там вечеринки, а потом даже стала директором этого клуба.

Казалось, что нашла себя: всех развлекала, веселила, меня полюбили. Но неоправданные родительские ожидания глодали по ночам: «Надо получить высшее образование!» Друзья-актеры, которые приходили в клуб, заметили: «Ты хорошо читаешь стихи, попробуй поступить в театральный». Я и представить не могла, что стану актрисой, хотя сразу после школы была безответно влюблена во взрослого актера. Он честно говорил, что я ему не нужна, но еще долго билась в эту дверь со своей настойчивостью… А в результате пришла в его профессию. Правда, не знаю, было ли в этом его влияние, но такое вот забавное совпадение.

По совету друзей выучила басню, стих, прозу и отправилась на встречу с известной питерской актрисой Ольгой Кирсановой-Миропольской, которая согласилась меня посмотреть. После выступления она восторженно закричала: «Персик, ты гений!» У меня получалось быть смешной – это редкость, а если актриса еще и красивая, вообще вау!

Ольга Германовна подобрала комедийную программу, с которой меня взяли в ЛГИТМиК. Она не унималась: «Теперь давай в Москву!» Познакомила с Германом Петровичем Сидаковым, который меня усмешнил еще больше: на поступлении читала рассказ Хармса «Семь кошек» про то, как все кошки разбежались от работника выставки, а герой не может вспомнить, где какая. Вместо кошек я тренировалась на приемной комиссии, показывая то на одного, то на другого преподавателя: «Мурка? Нет, это штукатурка…» Все ржали.

В результате я понравилась Константину Райкину в Школе-студии МХАТ и Алексею Бородину в ГИТИСе. Второй дал мне понять, что возьмет на курс, а поскольку мне хотелось в ГИТИС, я обрадовалась и к Райкину на последний экзамен не пошла. И вот в ГИТИСе вывешивают список поступивших, но меня в нем нет! Подходит один из пе дагогов и объясняет: «Выби рали между тобой и другой девочкой». Для меня трагедия – придется вернуться в Питер и сказать родителям, что опять провалилась… Лучше утопиться! И вот идем мы с подружкой по Тверской, я плачу – навстречу двое незнакомых мужчин. Спрашивают: «Девушка, что с вами?» Выясняется, что один из них – лучший друг сына Бородина. Такое совпадение! Он говорит: «Сейчас позвоню и выясню, почему тебя не взяли». Сын Алексея Владимировича оказался рядом с мастером и тут же передал ему вопрос. Бородин удивился: «Я думал-думал и почему-то не взял… А что, она просто вышла на улицу и случилась такая встреча? Хм, ну тогда пусть учится…» Наверное, Алексей Владимирович узрел в этом перст судьбы.

И я провела четыре сложнейших года в ГИТИСе. Театральный вуз – это секта. Живешь там с девяти утра до двенадцати ночи без выходных, а по ночам не спишь, потому что в общаге постоянно бухают и играют на гитаре (поз же мы с девчонками сняли квартиру). И тут меня педагоги не принимали – я была не в их эстетике: любили воздушных героинь, а во мне нет этой томности. Пыталась подстроиться под их требования, но все равно прорывалась моя необузданная комедийная природа. Если все показывали наблюдения за кошечками-собачками, я играла Тину Тернер, пела и кидалась туфлями. Меня не допускали до показов, постоянно угрожали отчислением. Это было больно, обидно, я рыдала… И не жалела себя – к профессии у меня сол датское отношение. Ходила на учебу даже с воспалением легких, обожравшись таблетками – увезли тогда в больницу прямо с репетиции.

Всю жизнь борюсь со стереотипами и отстаиваю свое право на жизнь: и в своей питерской интеллигентной семье, из которой выпадала, и в московском театральном вузе, где меня не видели нежной дивой. Но я держалась за обучение, ведь для меня по-прежнему самым страшным кошмаром было вернуться в Питер ни с чем.

Мама с папой, кстати, не сразу поверили, что я поступила в ГИТИС: подозревали, что придумала. Специально приехали, увидели на сцене института и только тогда не много успокоились. Но это все равно не вылечило наши отношения. А первую похвалу от мастера я услышала только три года назад, когда пришла в ГИТИС и Бородин мне сказал, что наблюдает за развитием моей карьеры и я все делаю правильно.

Во время учебы нам запрещали сниматься: мы должны были служить искусству, сцене. При этом после выпуска многих, как и меня, в театр не взяли, а в кино уже выстро

...

конец ознакомительного фрагмента