Текст книги "Метромания"

Личное

Дома Шахов пожарил яичницу, сделал пару бутербродов. Съел все это, тупо глядя в телевизор. Налил себе еще один, третий по счету бокал чая и сел в кресло со сборником французских детективов. Из авторов, работающих в этом жанре, он признавал исключительно «лягушатников», считая, что только они способны не просто держать интригу до конца, но и с каждой главой все больше и больше взвинчивать напряжение. А эти их психологические хитросплетения, а сверхнеожиданная развязка!.. И при том, заметьте, каждое лыко в строку, никаких лирических отступлений и вторых планов, которыми грешат большинство пашущих криминальную ниву соотечественников.

В детективе, который он начал читать, фигурировали красивая богатая дама и ее вызывающе молодой супруг. Шахов уронил книжку на колени. Мысли перескочили на Людмилу Кривцову. Да, она тетка не промах! Рулит огромным торговым центром, зашибая в месяц… тысяч десять баксов, не меньше. Чуть не каждый день ходит в фитнес, потом в салон красоты, в солярий. Фигура как у девчонки-гимнастки, загар – будто только что с элитного курорта. Да, собственно, так оно и есть. Сколько раз в году мадам Кривцова мотается во всякие Эмираты, на Карибы и Майорки? Раза-то три – точно. Конечно, при таком укладе ей молодой и нужен. Чтоб кровь обновлять-будоражить, чтоб драл ее каждую ночь. Другая б ограничилась юным любовником, но мадам Кривцова решила пойти дальше – под венец собралась. Сколько ей сейчас? Сорок пять? Если бы у Макса с Ксенией все сложилось, могла бы уже бабушкой стать… Ха, Людмила Кривцова – бабушка! Да когда она рядом с Максом идет, никто не дотумкает, что это мать и сын. И не потому, что больно молодо мадам Кривцова выглядит для родительницы такого великовозрастного дитяти, а потому, что такие, как Людмила, с материнством вообще не ассоциируются. С пеленками, катанием по двору коляски, проверкой уроков, мельтешением у окна в ожидании, когда сынуля-старшеклассник, нацеловавшись с подружкой, заявится домой. Да в биографии Людмилы ничего этого, собственно, и не было! Макса растила бабушка по отцу. Она и стирала, и варила, и проверяла, и до полуночи не спала – переживала. А мадам Кривцова в это время делала карьеру. Может, поэтому у них с Максом отношения как у дальних родственников. Дежурные перезвоны раз в неделю, в праздники заскочат один к другому, подарки сунут – и адьё. И Макса не поймешь: то ли он рад, что они с матерью каждый сам по себе, то ли все-таки чувствует себя обделенным. Вот и сегодня, когда говорили про то, что она замуж за этого своего Георгия собралась. С одной стороны, Макс вроде как гордится своей маман, а с другой – в его голосе явственно слышится горечь…

Мама Андрея была совсем другая. Она бы ни за что не позволила себе крутить роман с человеком, который почти на десять лет моложе. Она вообще после развода с отцом поставила на личной жизни крест, и все ее интересы были сосредоточены на сыне. Порой Андрей тяготился такой опекой: мать встречала его из кино или с дискотеки, проверяла, выглядывая с балкона, надел он шапку или засунул в рюкзак, звонила школьным учителям с расспросами, насколько серьезно сын относится к предметам, которые ему предстоит сдавать на вступительных экзаменах. А ее манера жестко контролировать окружение Андрея! Каждый появлявшийся рядом с сыном человек подвергался тотальной проверке. Мать собирала о нем информацию, не слишком заботясь о конфиденциальности. Андрей бесился, требовал оставить его друзей в покое и дать ему возможность самому распоряжаться своей жизнью. Как-то во время очередной ссоры он бросил матери в лицо: «Ты все время твердишь: „Я живу только для тебя!“ А кто тебя просил об этом? Я? Нет! Неужели ты не понимаешь: твоя забота мне как петля на шее!»

Мама умерла, когда ей было сорок семь. Всего на два года больше, чем сейчас Кривцовой. Но выглядела она гораздо старше Людмилы. А в последние месяцы, когда болела, и вовсе стала похожа на старушку. Андрей хорошо помнил, как пять лет назад, вернувшись с кладбища в пустую квартиру, сидел в кресле и плакал. Но ни тогда, ни сейчас даже самому себе он не признался бы, что это были не только слезы утраты, но и слезы облегчения.

Воспоминание о матери подняло в душе Шахова волну ожесточения. На кого он злился? На мать? На себя? На Кривцову? Разбираться и уточнять он не хотел. На него вдруг навалился сон, тяжелый и плотный, как старое одеяло со свалявшейся ватой.

Ему снилась Катерина. Она была в белом платье из легкой ткани, которая то свободно струилась по животу, бедрам, ногам, то вдруг, подхваченная ветром, обтягивала-облипала ее стройное тело, выставляя напоказ самые укромные уголки и вздуваясь сзади гигантским турнюром. А он стоял и смотрел на нее не отрываясь, слушал ее призывный, бесстыдный смех (в жизни Катя так никогда не смеялась), чувствовал, как свинцовой тяжестью наливается низ живота, а оттуда поднимается вверх горячая волна, наполняя все тело дрожью. Дрожь перешла в озноб, уши заложило, словно он нырнул на глубину, на глаза опустились полупрозрачные багровые шоры. Не в силах больше сдерживать себя, Андрей рванулся вперед, чтобы схватить Катерину, повалить ее на усеянную гигантскими одуванчиками траву… но не смог сделать ни шагу. Посмотрел вниз и увидел, что на ногах – огромные железные башмаки. Такие, что крепились к старым водолазным костюмам. Когда-то, лет семь назад, Андрей облачался в такой костюм, будучи в гостях на спасательном судне. Ребята-хозяева предложили пацану примерить прикид и хохотали до слез, когда он попытался пройтись в неподъемных (каждый по 20 кг) башмаках по палубе. Такое у них было невинное развлечение.

Андрей проснулся от боли в правой ноге. Ее свело судорогой. Несколько минут пытался реанимировать конечность: массировал, щипал – сковавшая икру боль не проходила. Тогда, взявшись обеими руками за коленку, Шахов несильно ударил щиколоткой о ножку стола. Помогло. Он посмотрел на часы. Без четверти десять. Вот это да! Оказывается, сидя в кресле, он дрых четыре часа. Голова была тяжелой, как те башмаки, шею нещадно ломило. Послонявшись бесцельно по квартире, Шахов вдруг – неожиданно для себя – метнулся в прихожую, торопливо натянул куртку, сунул ноги в кроссовки и выскочил на улицу.

Катеринин дом стоит торцом к шаховскому, но увидеть, горит ли в квартире свет, можно, только миновав родную восьмиподъездную многоэтажку. Катерина была дома. Да и где ей быть, если рабочий день закончился больше часа назад, а от работы идти двадцать минут? Код домофона на двери подъезда Андрей помнил наизусть, а на пятый этаж взлетел, прыгая через две ступеньки.

Он трижды нажимал кнопку звонка, а потом ждал, приложив ухо к щелке у косяка. Наконец раздались шаги. Щелкнул замок, дверь открылась.

– Привет, – каким-то не своим – низким и хриплым – голосом поздоровалась Катерина и осталась стоять на месте.

Не шагнула назад, давая войти, не спросила: «Что случилось? Почему так поздно?» Она даже в глаза Андрею не смотрела – смущенно моргая, нервно поправляла ворот кофточки-водолазки. Густые, цвета темного шоколада волосы были встрепаны, на щеках горячечный румянец.

– Ты извини, я уже спать ложусь, поэтому в комнату не приглашаю. Устала сегодня: клиентки дерганые. Погода, что ли?.. – пустилась Катя в сбивчивые объяснения, но уже своим, привычным голосом. И вдруг спохватилась: – А ты чего так поздно? Случилось что?

– Да нет, – как можно беспечнее ответил Шахов, не желая верить, что Катерина не одна, что в спальне, где горит красный ночник, расположился какой-то крендель. – Просто шел мимо, думаю, дай загляну. Мы с Максом сегодня весь день по одному любопытному делу мота…

Взгляд Андрея упал за порог, возле которого на коврике с мишками стояли мужские кроссовки – красно-черные, с отклеившейся на правом заднике нашлепкой. Кроссовки Макса.

Катя перехватила взгляд Шахова и зарделась еще больше, но не от смущения, а, как ему показалось, от счастья.

Огромным усилием воли Андрей заставил себя улыбнуться:

– Но ты права: поздно уже. В другой раз расскажу. Или пусть лучше Макс расскажет, фотки-то у него. Все, пока!

Вниз он рванул с такой скоростью, что поднимавшаяся по лестнице девушка вжалась в стену. Выскочил во двор и понял, что задыхается. Воздух не хотел проходить в легкие, наталкиваясь на тугую пробку чуть ниже горла. Ноги обмякли, но он заставил себя сделать два шага вперед и упал грудью на фонарный столб. Он царапал железную трубу ногтями и то ли рычал, то ли выл:

– Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!

То ли рык, то ли вой пробил в пробке дырку, небольшую, но все же… Воздух со свистом просочился в легкие – и Андрей наконец, не страшась упасть, отлепил тело от столба.

Шахов шел по родному двору, в котором мама когда-то катала его в коляске, где он играл в песочнице, потом гонял с пацанами мяч, где в старших классах тянул из банок пиво, курил, смачно сплевывая после каждой затяжки, но ему казалось, будто под ногами не знакомая до боли твердая почва, а натянутый над болотной топью травяной ковер.

Мент ненормальный

– Андрюх, ты пьяный, что ли?

Голос прозвучал так близко, что Шахов вздрогнул. Повернул голову. Витька Милашкин. В милицейском бушлате и шапке-ушанке, которая сидит на его голове дурацким блином.

Витька потянул носом и изумленно протянул:

– Не-е, вроде не пьяный. Обкурился?

В голосе Витьки прозвучала такая искренняя тревога, что Андрей нашел в себе силы улыбнуться:

– Травкой не балуюсь.

– Чего тогда? Идешь – шатаешься, через кусты прямиком полез.

– Да так, ничего. Задумался.

– Слышь, Андрюх, давай на лавочке посидим. Я вот пару пива взял. Холодно, молодняка во дворе нет, так что могу себе и в форме позволить. Никто не увидит.

Они сели на лавочке возле детской песочницы, где когда-то вместе лепили куличики и буксовали игрушечными самосвалами. Андрей сделал два глотка и почувствовал, что сейчас из него все рванет обратно.

– Извини, Витек, не идет. – Он поставил початую банку на скамейку и поднялся: – Пойду я.

– Ну, иди, – тоскливо-обреченно разрешил Витек.

Шахов замешкался:

– А ты чего домой не идешь?

– Да настроение хреновей некуда, а дома мать сейчас начнет с расспросами приставать: «Чего такой хмурый? Опять ЧП? Или неприятности с начальством?»

– А давай ко мне, – неожиданно для самого себя предложил Шахов. – Я сгоняю в магазин, возьму бутылку беленькой, чего-нибудь закусить.

– Давай, – обрадовался Витек. – Ты только мамане моей потом не проговорись, что у тебя квасили. Я ей сейчас позвоню – скажу, до утра в метро остаюсь. Про учения какие-нибудь навру. А завтра прямо от тебя – на работу. Ты как?

– Не вопрос.

Идя к магазину, Андрей думал, что Витька ему послал сам Бог. В одиночку он грядущую ночь точно не пережил бы. У прилавка вино-водочного отдела Шахов столкнулся с дядей Лешей из соседнего подъезда. Поздоровались, спросили друг у друга, как дела, и, удовлетворившись обычным «нормально», попрощались.

Дядя Леша – начальник одной из станций Люблинской линии. В доме Андрея и Макса и в соседней многоэтажке Екатерины многие квартиры заняты работниками метрополитена – и ушедшими на заслуженный отдых, и теми, кто продолжает работать. В середине восьмидесятых в новостройках микрорайона служащим московской подземки отряжалось до десяти процентов жилья. Неудивительно, что обитатели общего для обоих домов двора, включая детей и подростков, первыми узнавали метровские новости, всегда были в курсе случавшихся там историй и не без гордости считали себя причастными к неведомому остальным подземному миру. Вон и Витек после окончания вуза пошел работать не на Петровку, не в простое УВД, а в милицию метрополитена.

Беленьких Шахов взял две. По ноль семьдесят пять. Еще купил салат в кювезиках, котлеты по-киевски, вареной картошки с укропом и увесистого – на килограмм – карпа горячего копчения. Но к закуске ни тот ни другой почти не притронулись. Зато первую бутылку выпили, как воду, большими глотками, без передыху и не морщась. И Витька слегка развезло. Салага, чего уж там, хоть и служит в милиции, где, говорят, такие корпоративные попойки устраивают – простым смертным не выдюжить.

– Никому бы не рассказал, даже отцу, а тебе расскажу. – Витек посмотрел на Андрея тяжелым взглядом.

– Чего расскажешь? – через силу, будто вытолкнул изо рта два теннисных шарика, уточнил Андрей.

Общаться не хотелось – хотелось просто надраться до беспамятства, до глубокого забытья.

– Почему из милиции решил уйти.

Андрей дернул подбородком: дескать, и почему же?

– Не могу больше среди этих… Предки, конечно, в панику ударятся: я ж в ментовский вуз пошел, чтоб в армию не загребли. Хотел в органах до двадцати семи лет прослужить, а уж потом куда-нибудь в службу безопасности. Хоть к отцу в банк, хоть еще куда. Но уж лучше в армию… Или на бабки, которые на машину копил, военный билет себе куплю. С отметкой, что срочную прошел, или белый, что больной.

– С белым тебя в приличную СБ не возьмут, – со знанием дела заявил Шахов.

– Возьмут. Там половина таких… инвалидов липовых.

– Так чего ты уйти-то решил?

– Да устал от скотства всякого – не могу больше. Ну, что хачиков обирают – ладно, я с этим уже смирился. У музыкантов, которые в переходах играют, чуть не всю выручку вытрясают, – тоже пусть. Мафиям всяким – нищих там, инвалидов – крышу дают, и это, будем считать, нормально… Хотя какое нормально! – Витек вдруг сорвался на крик: – Какое, я тебя спрашиваю, нормально, если чуть не половина этих безногих-безруких стали такими по собственной воле! Ампутанты-добровольцы, твою мать!

– Так что, это правда, что некоторым специально что-нибудь отрезают, чтобы больше собирали? – протрезвел внезапно Шахов. – Я слышал про такое, но думал: вранье. Что-то вроде крыс-мутантов.

– Какое вранье, если на одной из станций моего отдела такой есть?! – снова негодующе вскинулся Витек. Потом обхватил себя руками за плечи, будто ему стало морозко, и, страшно оскалившись, спросил: – Видал мужика без обеих ног, что на деревянной тележке катается? На руках у него щетки, какими паркет натирают… Ими отталкивается. Голос у него еще сильный. Хороший, богатый голос. Арии всякие, народные песни поет.

Шахов кивнул. Описанного Витьком мужика видеть приходилось не раз, Андрей даже подавал ему как-то.

– Его тут недавно избили сильно. Я ходил перекусить, возвращаюсь, а он недалеко от входа на станцию в луже крови валяется. Я «скорую» вызвал, а пока врачи ехали, все пытал: кто его так отделал? «Не помню», – твердит, а сам ухмыляется. А губы все в кровище…

Витек прикрыл глаза и, стиснув зубы, поиграл желваками. А когда поднял веки, Шахов поразился: взгляд у младшего лейтенанта был совершенно трезвый.

– Видно, дед перед своим начальством провинился, – тихо продолжил Витек, – денег в казну не донес иль на работу разок не вышел, вот они псов своих и науськали. Не удивлюсь, если кто-то из наших рядом стоял и смотрел, а то и сам участие принимал. Ведь безногий, получается, и на их долю покусился, куска хлеба с икрой лишил.

– Так я его, по-моему, вчера… ну да, в пятницу видел, – припомнил Шахов. – Значит, не так уж сильно и отделали…

– Перелом трех ребер, сотрясение мозга, множественные ушибы внутренних органов, – выпалил без запинки Витек, будто читал протокол или запись в медкарте. – Я к нему в больницу ходил: сигареты отнес, сок, яблоки. – И, словно стесняясь своего поступка, добавил: – Представь, каково ему было смотреть, как к другим больным родственники то и дело с полными авоськами шастают… Он сначала со мной настороженно: дескать, чего пришел, я заявления не писал и не собираюсь, дружки твои могут не беспокоиться. А когда понял, что я просто так, по-человечески, чуть не расплакался.

Когда младший лейтенант Милашкин вышел из палаты, его уже ждал лечащий врач безногого. Пригласил к себе в ординаторскую, усадил на диван и спросил: «А вы не знаете, где вашему подопечному ампутацию делали?» Виктор удивился: «Откуда мне знать? А в чем дело?» Доктор поднял на милиционера глаза, в которых застыла усталость, и тяжело вздохнул: «А в том, что мы тут всей хирургией-травматологией его культи рассматривали и пришли к однозначному выводу: ампутация была проведена явно не в больничных условиях – раз, не профессионалом – два и без медицинских показаний – три. Такое впечатление, будто орудовал мясник с рынка, а в подручных у него был кто-то мало-мальски смыслящий в анестезиологии, иначе бы у бедолаги сердце не выдержало. Ну, и послеоперационная терапия явно была проведена, раз ампутант от сепсиса не погиб…»

Витек продолжал говорить, уставившись на непочатую бутылку водки, но Андрей его уже не слушал. Он думал о старике. Что могло заставить того добровольно лечь под топор мясника, а теперь кататься половинкой человека по пыльным платформам и заплеванным вагонам, собирая мелочь и мятые десятки? Что заставляет его держаться за жизнь? За такую жизнь? Вот он, Андрюха Шахов, здоровый, молодой, с хорошей, перспективной профессией, без особых материальных проблем… Тут Андрей усмехнулся собственным мыслям: получилось, будто брачное объявление составляет… Миллионы бы с ним своей судьбой поменялись, а у него внутри от боли и тоски все готово разорваться. И он хочет, чтобы разорвалось! Хочет, чтобы эта боль и эта тоска исчезли, пусть и вместе с ним.

Шахов вынырнул из своих мыслей от окрика:

– Ты заснул, что ли?!

Андрей потряс головой:

– Нет, извини. Задумался. Про старика этого… Так ты из-за него решил уйти?

Витек молчал. По его напряженной позе, по тому, как собрался в складки высокий лоб, Андрей догадался: решает, рассказывать о чем-то или нет.

– Давай еще выпьем, – предложил Витек и рывком сорвал с бутылки пробку.

Они выпили и с минуту молча жевали давно остывшие котлеты.

– Позавчера, – Витек мельком взглянул на настенные часы, – нет, уже получается позапозавчера… короче, утром в четверг поезд переехал девчонку. Разрезал на части.

– Сама бросилась?

– Нет.

Повисла пауза, во время которой Милашкин остервенело тер губы бумажной салфеткой, а Андрей смотрел ему в переносицу.

– Кто-то положил на рельсы в тоннеле – метрах в двадцати от выезда на платформу. Уже мертвую. Экспертиза так определила. А еще все признаки изнасилования нашла: сперму, синяки на руках, на внутренней части бедер…

– Маньяк?

Витек помотал головой.

– А кто?

– Откуда мне знать?! – зло выкрикнул Витек. – Вполне может быть, что кто-то из наших!

– Как это?!

– А так! Ты что, никогда не слышал, как менты девчонок к себе на пункты таскают и там насилуют? Летом две тысячи пятого начальника угро одного из отделов УВД на метрополитене на три с половиной года закатали за то, что девчонку прямо у себя в рабочем кабинете испоганил. А им по фигу – все равно таскать продолжают!

– А чего девчонки-то туда идут?

– А ты попробуй не пойди! Все ж отработано. Едет какая-нибудь одна поздно вечером, к ней мент в форме, под козырек берет: «Ваши документы». Она паспорт или студенческий дает, тот начинает его так и эдак крутить. Если регистрации нет, разговор вообще короткий. А если и есть, все равно прикапывается: «А это точно ваш документ? Москвичка, говорите? Тогда быстро перечислите нам все цирки Москвы? А вокзалы?» Викторину, понимаешь, устраивают… А вот ты с ходу, не запинаясь, сможешь назвать все девять вокзалов? Начнешь перечислять – обязательно собьешься… Кладут документ в карман – и быстрым шагом в пункт охраны правопорядка. А девчонка, как собачонка, за ними трусит. Плачет, твердит, что на последнюю электричку опоздает. Но трусит. А куда ей без документов-то? Была б постарше, плюнула бы, развернулась и домой поехала, а утром телегу на этих уродов накатала… А в пункте ей предлагают открытым текстом: «Хочешь аусвайс вернуть – отрабатывай! О том, как до дому потом доберешься, не переживай. На машине прямо к подъезду доставим».

– Во хрень! И отрабатывают?

– Кто как. Некоторые вообще как кролики перед удавами. Не сопротивляются даже. Другие истерики закатывают, царапаться-кусаться начинают, орут, что засадят всех, отцами, братьями, бойфрендами грозят. У одной эпилептический припадок случился. Эти гады испугались, вытащили ее на платформу и на лавочку положили.

А у той, что в четверг погибла, эксперты на шее полосу от удавки обнаружили и сказали: когда ее поезд переехал, она уже несколько часов мертвая была.

– Но подожди, не все же в ментуре уроды! Наверное, и такие, как ты, нормальные есть? Пошли бы вместе к высокому начальству и сдали сволочей, которые девчонок насилуют.

Милашкин поднял на Шахова тяжелый взгляд:

– Нормальные есть. И в моем отделе тоже. Но с чем нам идти-то к начальству? С рассказом, как эти уроды в курилке хвастаются: ту завалил, эту оприходовал? Нас, как ты выражаешься, нормальных, в свидетели не зовут и сфотографировать не просят.

– М-да-а… – протянул Андрей. – Ну, а сами девчонки? Они почему заявления не пишут?

– Иногда пишут. Одна из ста. Остальные молчат в тряпочку. Во-первых, от стыда, а во-вторых, потому, что эти подонки пригрозили: «Если куда права качать сунешься – уроем!» А те, которые все-таки решились… В таком деле попробуй что-нибудь докажи. Даже если она сразу в больницу обратилась и справку взяла. Она одна, а с ментовской стороны всегда трое-четверо найдутся. И все в один голос заявят, что девчонка – проститутка, что они ее за съемом клиента застукали, привели в комнату милиции, где она сама себя предложила. А потом начала деньги требовать и шантажировать: мол, если не расплатятся, всех за решетку упечет. В общем, большинству заявительниц еще до суда объясняли полную бесперспективность дела, и они заявления забирали…

– И до суда одно-единственное дело дошло – того начальника угро, – не столько спросил, сколько констатировал Шахов.

– Не знаю, – устало пожал плечами Витек. – Может, и еще приговоры были… Но по сравнению с общим количеством ментовских забав, – он горько ухмыльнулся, – это так, песчинка в пустыне Сахара. Парень один, журналист, попытался независимое расследование провести, через Инет вышел на чуть ли не сотню таких жертв, в прокуратуре метрополитена с материалами доследственных проверок ознакомился. Написал статью, вывесил на сайте, а через некоторое время его подстрелили. Врачи еле с того света вытащили, он теперь до конца жизни инвалид. Кажется, они с матерью сейчас эмигрировали – из опасения, что добьют. Вот такие дела, Андрюха.

– Но ведь трупов-то до сих пор не было? Я имею в виду вот таких – чтоб под колеса положили, да еще в тоннеле. Сталкивают людей перед приближающимся поездом, это я слышал. Про самоубийц речь вообще не идет, чуть не каждую неделю про такое сообщают…

– Таких не было, – помотал головой Витек. – А может, и были. Откуда мне про другие участки знать? К тому же еще неизвестно, как начальство наш-то случай представит. Может, тоже как самоубийство… Хотя вряд ли! Девчонка родственницей какой-то шишки из мэрии или администрации области оказалась. Дело на контроль на самом верху взяли, а наши теперь изо всех сил задницы рвут, лишь бы поскорей на кого-нибудь изнасилование с убийством повесить. Им это пулей сделать надо: а вдруг из других структур, покруче, помощь пришлют и те копать станут? Где гарантия, что художества ментов тогда не вскроются и они сами в число первых подозреваемых не попадут?

– Н-да-а… – протянул Шахов, не зная, что сказать. – А когда, ты говоришь, это случилось?

– В ночь со среды на четверг.

– А станция какая?

– «Проспект мира».

– Так это ж рядом с «Новослободской»! А ты знаешь, что в ту ночь… – начал Андрей, но вдруг замолчал и махнул рукой: дескать, ерунда, не имеет значения. Потом спросил: – Но почему ты все-таки уверен, что это менты?

– А кому еще быть на станции глухой ночью?

– Там же рабочие, наверное, есть.

– Ага, по большей части тетки – уборщицы, дефектоскопщицы. Да и на виду они все время друг у друга. А часам к четырем работу заканчивают – и в свои каптерки: душ принять, переодеться. Я думаю, именно в это время, когда ни в тоннеле, ни на платформе никого не было, труп на рельсы и отволокли.

– А если это диггеры? Я недавно про них документальный фильм видел, они ж всю подземную Москву, выходы из коллекторов, шахт в тоннели метро, как свою квартиру, знают. Ты б их видел! Каждый – буквально каждый! – со сдвигом. Да и будет, что ли, нормальный человек полжизни по колено в воде и говне по канализации лазить?

– Ты не прав, – возразил Витек. —

Я с некоторыми ребятами из диггеров знаком. Вполне нормальные. Просто экстрим любят. К тому же они не из любопытства одного лазят – материал собирают. Под Москвой ведь целый город. Там тебе и старинные соляные склады, и винные погреба, и казематы Малюты Скуратова, и ходы всякие от монастыря к монастырю. И все это с современными трассами, которые от Кремля к аэропортам, к секретным бункерам ведут, пересекается. Мне как-то карту подземной Москвы показали – изрыто все вдоль и поперек, вверх-вниз, будто колония гигантских кротов поработала. Нет, это не они…

Милашкин снова взял бутылку, налил. Выпили молча.

– Хорошо, – немного подумав, пошел на уступку Витек, – если даже предположить, что это кто-то из диггеров над девчонкой надругался, а потом задушил… Скажи, стал бы он ее труп по шахтам и коридорам в тоннель тащить? Да он бы спрятал его в заброшенном вентиляционном колодце – ее б до скончания века не нашли. Так бы и числилась без вести пропавшей.

– А ментам что помешало так же труп спрятать? Скажешь, они не в курсе, где на их станциях есть спуски в подземелье?

– В курсе, конечно. Но ни один туда ни разу не сунулся – голову даю. И Москвы подземной они не знают. А теперь представь себе: спускаются они вниз с трупом на плече и начинают метаться по всяким лабиринтам в поисках укромного места. Бред!

– Да уж… Бредовей не бывает. И что ты делать будешь?

– Сначала хотел в службу собственной безопасности пойти – рассказать там все, а мозгами раскинул… Не получится ничего. У меня ж, говорю тебе, никаких доказательств – одни догадки. Дело не сделаю, а самого возьмут да подстрелят, как того журналиста. Трус, скажешь? – Витек с вызовом посмотрел на Андрея. – Так вот, чтоб ты не думал… И никто чтоб так не думал! – Витек повысил голос и занес кулак над столом, но не стукнул, а просто опустил на столешницу. – Это я только сейчас решил. Из милиции совсем не уйду – попрошусь в Чечню, в Дагестан или Северную Осетию. Там среди наших, конечно, уроды тоже встречаются, но не так часто. Все, давай спать. Ты мне не стели – я вот здесь, на диване. Надо привыкать к полевым условиям.

Последнюю фразу Витек произнес с каким-то злым отчаянием и, укрывшись с головой одеялом, затих.