Текст книги "Приобщение к чуду, или Неруководство по детской психотерапии"

Предлагаю вам вернуться к теме смерти, такой важной для каждого человека и такой мистической и загадочной для каждого ребенка.

Нам, взрослым, часто кажется, что дети мало думают и знают о смерти. Они так юны и непосредственны, они – само воплощение жизни. Как может отвратительная идея распада и небытия касаться их девственно чистых мыслей? К сожалению (а может быть, к счастью), дети знают о смерти, много думают о ней, она притягивает их и вселяет ужас одновременно одним и тем же: своей загадочностью, непостижимостью и великой тайной, о которой так не любят говорить взрослые. «Выросших» детей, на мой взгляд, больше пугают и завораживают совсем другие характеристики смерти: ее неизбежность, непредсказуемость и внезапность. И они так же, как дети, не любят встречаться с ней во снах, в мыслях и, конечно, наяву.

Психотерапевту, мало осознающему свои отношения со смертью, легко избежать ее обсуждения и прозвания в психотерапии: многие дети и взрослые радостно избегают этой темы, а она все равно иезуитски всплывает в ночных кошмарах, неврозах и энурезах. Я убеждена в том, что, не проработав в терапии тему своей смерти, практически невозможно адекватно работать и реально помогать своим клиентам, как маленьким, так и большим, в этом самом неотвратимом событии нашей жизни.

У детей беспокойство, вызываемое идеей смерти, носит всепроникающий характер. Маленькие дети много и активно размышляют о смерти. Но с потерей простодушности, позволяющей им видеть «голого короля», они научаются не слишком явно беспокоиться о смерти.

Снимается это беспокойство отрицанием смерти как таковой. Одно из отрицаний – в том, что смерть временна, она есть уменьшение, приостановление жизни или сон. Для детей сон – самое близкое состояние к смерти. Страх смерти – одна из самых распространенных причин бессонницы как у детей, так и у взрослых.

У И. Ялома, очень уважаемого мной психотерапевта и человека, в потрясающей книге «Экзистенциальная психотерапия» приведены исследования, убедительно доказывающие переживание и проживание смерти совсем маленькими детьми. Блестяще описанные защитные механизмы вытеснения этой темы: вера в конечного спасителя и вера в собственную исключительность, к тому же они активно поддерживаются большинством взрослых.

– На глубинном уровне каждый из нас верит в то, что это не случится именно с ним, мы убеждены в своей неуязвимости и бессмертии.

– Вера в конечного спасителя берет свое начало от всеобъемлющей родительской заботы и защиты.

– Вера в то, что дети не умирают, является распространенным утешением, к которому начинают прибегать дети.

– Персонификация смерти – наделение ее чертами, образом, ликом – помогает сделать ее неким внешним объектом, с которым легче бороться, чем с чем-то, присущим тебе с рождения.

– Высмеивание смерти и осуществление вызова как способ справиться с тревогой смерти.

Как любые защитные механизмы, это, с одной стороны, защищает детей от возможно чрезмерного стресса, способного нанести сокрушительный удар по неокрепшей ребячьей душе, с другой стороны, искажает детскую психику глобальной тревогой, проявляющейся десятками разнообразных симптомов: детская депрессия, страхи, ночные кошмары, неврозы, психосоматика и т. д.

Почему же разные дети так по-разному справляются с тревогой смерти?

Есть некая «идеальная хронология», то есть последовательность шагов развития, при которой ребенок разрешает свои задачи в темпе, соответствующем его внутренним ресурсам. Поэтому ребенок, грубо конфронтировавший со смертью еще до того, как у него сформировались адекватные защиты, подвергается тяжелому стрессу.

Страх потери «значимого другого» у ребенка – не что иное, как панический страх перед собственным исчезновением. Последствия смерти родителя для ребенка необычайно велики, и научные исследования не смогли выделить все компоненты этого переживания.

Степень потенциальной психологической травмы в большой мере зависит от того, насколько тема смерти в семье сопряжена с тревогой. И безусловно, лучшим «рецептом» в данном случае будет мудрое и спокойное отношение к этой теме самих взрослых. Во многих культурах дети с милых лет принимают участие в обрядах и ритуалах, связанных со смертью. Возможно, эта «демистификация» смерти помогает им больше осознавать, больше узнавать и, вероятно, больше принимать смерть как часть жизни.

В нашей культуре смерть практически всегда воспринимается как невосполнимая утрата и трагедия. Многие взрослые стремятся уберечь детей от тягостных и мучительных ритуалов прощания. Потеря в семье болью и горем отзывается во взрослых, которые, стараясь изо всех сил оградить ребенка от страданий, часто скрывают факты или обстоятельства смерти близкого человека, не говоря искренно и правдиво с детьми о том, что происходит с тем, кто их покинул, как изменилась теперь их жизнь, о своей боли и печали. Но ребенок, находясь на разных уровнях осознавания, все равно чувствует, что что-то происходит, все меняется, все уже не будет таким, как раньше. Тревога растет, наматывая на кулак фантазии и ожидания, которые часто мучительнее и страшнее самой реальности.

В своей работе я часто встречалась с тем, что до конца не прожитая трагедия потери близкого человека взрослыми оборачивается разнообразными симптомами у детей. Взрослые стараются «держаться» изо всех сил. Но ребенка не обманешь, многие из них настолько чувствительны, что всегда уловят тревогу в маминой улыбке, печаль в бодром голосе и отчаяние в тишине ночи. Их собственные тревоги актуализируются, в том числе тревоги и страхи собственной смерти, но атмосфера горестной закрытости не дает шанса этим страхам быть прожитыми и уйти.

* * *

Ее мама подошла ко мне между приемами и попросила найти время для консультации дочери (в нашем центре к психологам всегда очередь, и если кто-то приходит в середине учебного года, бывает очень трудно найти возможность для долговременной работы). Выслушиваю их историю: дневной энурез, начавшийся у Нее относительно недавно, мешает Ей закончить школу, одну из самых сильных в их районе. Я вспоминаю, что мне рассказывал о них наш замечательный психолог Аркадий Давидович Левицкий, который, пытаясь найти причины появившегося симптома, мило, но настойчиво допытывался, не было ли каких-то перемен или событий в семье за прошедший год. «Да нет, ничего особенного», – каждый раз отвечала Ее мама. Может быть, кто-то умер? Ну конечно! Прошлым летом умер Ее дедушка у Нее на глазах, они все вместе пошли на речку, Она его еле уговорила, и… Через несколько недель умирает мама дедушки, Ее прабабушка, а еще через несколько месяцев – Ее крестная! Так много смертей на одну семью за такой короткий срок – и «ничего особенного»! Никто не связал Ее энурез с этими потерями.

Я слушаю рассказ Ее мамы, вижу извиняющуюся улыбку и слезы в глазах, которые она колоссальным усилием пытается сдержать. От этой попытки удержать целую бурю чувств в улыбке мне становится не по себе, и у меня самой как будто останавливается дыхание.

– Знаете, похоже, у вас самой так много боли и горя, и вы так стараетесь держаться, что, мне кажется, будет лучше, если первую встречу мы проведем без вашей дочери и поговорим о том, что происходило с вами. Я считаю это очень важным.

Она согласилась и пришла на встречу через неделю. Она много плакала. У меня самой стояли слезы в глазах. О смерти дедушки (ее отца) сказали детям не сразу, через неделю после того, как он утонул. Говорили, что он болен, что в больнице. Боялись усилить чувство вины. На этом энергичном и добром человеке многое держалось в семье, он решал многие вопросы, помогал с детьми. Теперь все пришлось решать ей, ухаживать за всеми, поддерживать всех и улыбаться, улыбаться, улыбаться…

И вот через неделю в моем кабинете – ее дочь, белокурая девочка со светлым именем. В Ней сразу бросается в глаза удивительное сочетание робости и энергии, тревоги и желания все узнать, все попробовать, испуга в глазах и улыбки во весь рот. Мы много рисовали, много разговаривали. Вскоре Она рассказала про свои потери. Больше всего, конечно, про дедушку. Казалось, Она была действительно рада с кем-нибудь поговорить об этом.

Но вот я попросила Ее нарисовать смерть. Какую-нибудь, чью-нибудь – не важно. Согласилась не сразу, пришлось уговаривать, завлекать. Когда нарисовала, первое, что сказала, как только положила кисточку:

– А что мы с ней теперь будем делать?

– А что ты хочешь сделать?

– Я хочу порвать, а потом закопать где-нибудь. Ведь это не моя смерть, правда? – смотрит на меня с надеждой и тревогой.

– Ты не хотела рисовать свою смерть.

– Можно я уже порву?

– Ты можешь мне сказать, чем тебе так не нравится твой рисунок?

– Смерть – она страшная… и противная… Можно я теперь нарисую лучше жизнь красивую и счастливую?

Она ушла от меня с пакетиком, где лежала порванная смерть, которую Она действительно закопала. А жизнь «красивая и счастливая» осталась лежать на моем столе. Прошло еще несколько недель. Она успешно справилась с выпускными контрольными, перестала все время бегать в туалет и на прощание написала мне на доске трогательные благодарные слова, внизу дописав строго: «Никому не стирать!»

Во время написания этой книги в городе, где я живу, в Москве, была разыграна настоящая трагедия – захват заложников на мюзикле «Норд-Ост», поставленная «мастерами» этого жанра – чеченскими террористами. В те дни многим людям пришлось соприкоснуться с этой всегда нежеланной темой – смертью, детям в том числе.

Одни видели ее по телевизору, других она коснулась, оставив после себя пустую парту, где когда-то сидел их одноклассник, у некоторых унесла самое дорогое – жизни близких или их собственную. И конечно, я много говорила о смерти в те дни.

При обсуждении вопроса, стоит ли брать детей на отпевание и похороны, мнения девятого класса, где училась погибшая от газа девочка, разделились. Девчонки, подружки погибшей, сильно горевавшие и рыдавшие при прощании, в один голос твердили, что все это нужно, это позволило им проститься, отплакаться и успокоиться. Мальчишки же, не проронившие ни одной слезинки и показавшие себя «настоящими мужчинами» на похоронах, говорили о том, что это слишком трудно, ужасно тяжело и потому не стоит брать детей на подобные мероприятия.

Держаться и не плакать – вообще было девизом тех дней. Ну почему не плакать?! Когда так горько, так грустно, так жутко! У меня до сих пор стоит в ушах звук мокрых комьев земли, стучащих о крышку гроба, в котором лежит совсем молодая девчонка, такая красивая и такая неживая. Ее мама не плакала, совсем. «Я не верю, что ее нет», – сказала она кому-то со странной улыбкой. От этого становилось еще более жутко.

Любая потеря проходит через проживание определенных стадий. И очень тревожный знак, когда кто-то, потеряв близкого или дорогого человека, задерживается на одной из них достаточно долго.

Детские страхи в психотерапевтической практике – явление весьма частое. В нашей культуре детям «разрешается» бояться чуть больше, чем злиться. Но страх ребенка часто вызывает у взрослых приступ собственной тревоги и поток рациональных объяснений по типу «… так что бояться совершенно нечего». Конечно же, ребенок пропускает все эти «очень логичные» объяснения мимо ушей, так как знает, что бояться есть чего, и более того – он уже боится.

Дети боятся очень разных вещей: темноты, привидений, высоты, лифтов, собак, пауков, засыпать, потерять маму, быть плохой девочкой и т. д. Но чем дольше я встречаюсь с детскими страхами, тем больше убеждаюсь, что, в сущности, все они связаны с одним самым страшным страхом нашей жизни – страхом смерти. Этот страх существует в каждом из нас вне зависимости от возраста, социального статуса, финансового положения, состояния здоровья. Он по-разному нами осознается, по-разному живет и проявляется в нас. Кого-то заставляет все время работать без единой паузы, потому что в момент отдыха вдруг охватывает то ли тоска, то ли тревога, и хочется начать снова что-то делать, чтобы спастись от нее. Кого-то ввергая в состояние близкое к коме, когда, как блестяще описал И. Ялом, «не желая платить по векселю смерти», он отказывается от жизни, боясь так многого, что глубокая депрессия и самоограничения – это единственное, что ему остается. А кто-то, наоборот, полный жизненных сил и отваги, ищет приключений на свою голову, постоянно рискуя и таким образом бросая вызов смерти в тайной и неосознанной надежде выиграть битву, которую невозможно выиграть.

* * *

С шести лет Она боялась засыпать. Только при свете и только тогда, когда в комнате есть еще взрослые. Когда я увидела Ее в первый раз, Ей было уже одиннадцать, и несколько месяцев назад практически на Ее глазах погиб под колесами машины Ее дедушка. С психологическим диагнозом «посттравматический синдром» мама привела Ее в мой кабинет. Несмотря на смущение, тихим, немного приглушенным голосом Она с первого раза согласилась разговаривать на самые непростые темы. Так я узнала, как погиб дедушка.

На протяжении нескольких встреч мы рисовали Ее страхи, которые так мешали Ей засыпать. Она расправлялась с ними поодиночке и «скопом», но продолжала бояться. Я долго пыталась выяснить, почему страхи, связанные с засыпанием, возникли именно в шесть лет. Выяснила! Умер Ее любимый кот. Чего же Она начала бояться тогда и чего продолжает бояться теперь, пять лет спустя? Смерти. Конечно, именно этого – страшного чучела в разных обличьях. Мы рисуем ее, разговариваем про нее, выясняем все, что знает о ней каждый из нас. Она реально волнуется и боится настолько, что каждый раз я почти уверена, что на следующую встречу Она не придет. «Опять про смерть! Я больше не могу», – молит Она в очередную нашу встречу. «Это наше последнее занятие, посвященное ей, – успокаиваю я, – но сегодня мы будем в нее играть». Я зажигаю свечу, выключаю свет. Комната наполняется мраком зимнего вечера.

– Боишься? – спрашиваю, и даже самой становится не по себе.

– Нет… – слегка дрогнувший голос выдает Ее с головой.

– А мне немного страшно… Но я здесь, и мы только играем. Тебе наверняка будет страшно, но нам нужно через это пройти.

В тот вечер мы играли в Ее смерть. Она рассказывала, что с Ней происходит, когда Она умирает, и что случается потом. Как это – быть мертвым… Ей было страшно… и спокойно, и грустно. Чувства сменяли друг друга, и среди них страх уже был не единственным и не главным.

Живя в детях, страх смерти действительно принимает самые причудливые формы, выражаясь в самых неожиданных проявлениях. Он часто мешает им засыпать, открывать новое, обходиться без старого, расти и развиваться, радоваться жизни и много чего еще.

Работать со страхами для меня было непростым, но всегда весьма интересным занятием. И, опираясь на гештальт, как на метод, и на собственный опыт работы, я поняла, что избавиться от страха можно только одним способом: встретиться с ним лицом к лицу, узнать его поподробнее, прожить его, отбояться.

Многие дети, испугавшись один раз и не завершив для себя ситуацию страха, возвращаются к ней снова и снова даже в тех случаях, когда ситуация всего лишь похожа на ту, что испугала их в первый раз. Таким образом, они скорее боятся испугаться снова, а не самого объекта страха. И как любая незавершенная ситуация, незавершенный гештальт «висит» в психологическом поле, отнимая у ребенка психическую энергию и силы, которые ему так нужны для развития и радости жизни.

Что мы тогда делаем? Исследуем страх. Если позволяет время, я прошу ребенка его нарисовать. Так мы узнаем, как он выглядит. Как именно он пугает, чего хочет. Как можно с ним справиться в рамках этого рисунка: как-то защитить себя, как-то отвлечь его, выяснить, что еще он любит, кроме того, как пугать людей, найти его «слабое место», пожалеть, покормить, приручить, подружиться. Единственное, что я не разрешаю делать детям со своими нарисованными страхами, так это рвать и выбрасывать их, пока не закончена работа и мы не узнали о страхе все. Имея, наверное, больше ста нарисованных страхов, могу с уверенностью сказать, что ни один не похож на другой. Это продолжает удивлять меня снова и снова.

Как это работает? Не знаю. Думаю, что исследование и контакт с собственным страхом позволяют добиться того, что человек начинает владеть своим страхом, а не страх человеком. Это, согласитесь, важно, поскольку дает возможность управления чем-то, над чем ранее вы были не властны.

Еще очень важным моментом в работе со страхами является моделирование ситуации, в которой у ребенка возникает страх. Конечно, в точности воспроизвести все то, что произошло, практически невозможно. Но это, как оказывается, не так уж и важно. Если вы только проигрываете эту ситуацию, часто у ребенка возникает реальный страх. Он может быть не таким сильным, как в тех пугающих моментах, поскольку ребенок все-таки воспринимает «ненастоящесть» происходящего. Но это работает, помогая ребенку «пробояться» и завершить незавершенную в прошлом ситуацию реального страха.

* * *

Его жизнь начиналась с борьбы. С рождения Его маме пришлось бороться за Его здоровье, за то, чтобы Он выжил, за то, чтобы не болел, за то, чтобы пошел в школу и был как все.

Как все Он, конечно, не стал. Было что-то необычное даже в Его внешности. В первый раз мы с Ним увиделись, когда Ему было двенадцать, и Он боялся заразиться какой-нибудь болезнью и потому мыл руки часто, очень часто, очень-очень часто. «Раз двадцать за день», по Его словам. Конечно, Ему это очень мешало, а маму вводило в рациональный ступор и неимоверно повышало ее и так запредельную тревожность. У меня не было ни единого «окошечка» времени, чтобы взять Его на терапию. «Ну хотя бы пару раз. Я ему уже сто раз рассказывала, что бояться нечего. Теперь вы скажите ему, и все», – умоляла мама. У меня не было «пары раз», всего лишь пространство еще одной консультации. Но я решила сделать все, что могу.

Оставшись с Ним наедине и поговорив о том, что же страшного в немытых руках, я предложила Ему нарисовать свой страх и поговорить о нем. Страх был зелен и отвратителен на вид, и побороть его можно было только при помощи иммунитета (причем временно!). На следующей нашей встрече я решилась на эксперимент.

– Теперь мы кое-что знаем о твоем страхе. Но мне важно посмотреть, как он действует именно на тебя. Вот лежит печенье на моей руке, возьми его и съешь.

Его рука, начавшая путь за печеньем, вдруг дрогнула и замерла.

– Тебе страшно?

– Нет, вы же не дадите мне плохое печенье, чтобы я заразился и заболел. – Рука над печеньем зависла в нерешительности, Он заметно побледнел, голос стал совсем тихим.

– Специально, конечно, не дам. Но печенье лежало в шкафу, и я не знаю, кто еще брался за него руками. Так что я не уверена, что оно абсолютно чистое.

– Ты стал совсем бледным, боишься немного?

– Ну да.

– Я понимаю, но ты бойся и ешь. Главное – не переставай бояться.

Он откусывал кусочек за кусочком, Его лоб покрылся испариной, Он все приговаривал: «Но вы бы не дали мне его, если б это было опасно». Когда от печенья остались одни крошки, Он наконец улыбнулся и прошептал, будто бы сам себе не веря: «Я все съел».

Как-то пару недель спустя, ближе к вечеру случайно встретив Его в коридорах центра, я спросила: «Как твои руки? Сколько раз ты мыл их сегодня?» – «Да, не мыл еще пока…» – сказал Он через паузу, как будто сам себе удивившись.

Я знала, что люди с подобным психотипом имеют склонности к навязчивым страхам, и полагала, что скорее всего страхи появятся снова. Так и случилось. Он пришел ко мне через год. Вырос, изменился. Поменялся на первый взгляд и Его страх. Теперь Он боялся уколоться зараженной иглой. Прочитал статью, что какой-то человек шел по пляжу, уколол ногу иглой, оставленной наркоманами, заразился и заболел. Ему теперь повсюду мерещатся брошенные кем-то иглы, поэтому Он ходит, оглядывается и все время проверяет свои ботинки. Сегодня по пути ко мне Он останавливался раз восемь. Никакие мамины очень логичные объяснения не помогают. А ребята в школе стали замечать и смеяться.

В этот раз в нашем распоряжении было немного больше времени, и у меня был шанс узнать о Его страхе побольше. И конечно, очень быстро мы пришли к тому, что больше всего Он боится смерти. Мы поговорили о том, что это такое, а также о том, что в ней страшного именно для Него. В смерти для Него самым страшным оказался момент «небытия», и Он с облегчением согласился со мной в том, что когда тебя нет, тогда уж точно некому бояться.

Когда я попросила Его нарисовать свой страх, Он почему-то радостно воскликнул:

– Я помню свой страх, каким нарисовал его вам в прошлый раз! Он остался точно таким же.

– Отлично, нарисуй его таким, каким он остался.

К Его собственному удивлению, рука вырисовывала нечто совсем другое.

– Он изменился… он стал добрее! – Это Его изумляло, похоже, не меньше, чем меня. – Но он всегда возвращается, куда бы я от него ни убегал…

На прощание мне пришлось колоть Его ногу иголкой, чтобы Он снова пережил свой страх и расстался с ним хотя бы на несколько месяцев. Признаюсь вам, что это было непросто, так как меня саму прошибал пот от мысли, что сейчас зайдет кто-нибудь и увидит, что я колю иголкой ногу чужого ребенка, пытаясь избавить его от навязчивого страха.