Текст книги "Вечеринка (сборник)"

– Хлопцы мои сотню просили.

– Конечно! – Она вся краснела. – А как же? И хлопцам отдай.

Нужно было попросить его позвонить дочке, которой совсем скоро рожать, и ей тоже что-то подкинуть, но тогда ничего не останется. Дочке нужна кроватка для ребенка, нужна коляска, много чего нужно. Время, однако, еще есть, подождет. Главное: долги. Коля к тому же не слишком жаловал Нинину дочку, считал ее избалованной и эгоистичной.

– Да за такую мамку, как ты, – говорил он еще в самом начале их совместной жизни, – за такую мамку, знаешь? На смерть пойдешь, если нужно. А ты у нее «спасиба» не допросишься.

(Теперь, когда они и видятся только по скайпу, не нужно о дочке. Только раздражать. Сама ей потом переведу сотни две, заработаю и переведу.)

– Придвинься, – шутил он. – Придвинься, родная. Дай мне хоть пощупать тебя. О-о-от так! Хорошо!

И прижимал руки к ее груди на экране. И опять она не знала, что думать. Раз так шутит, значит, ему невмоготу. Без женщины невмоготу или без нее?

– Соскучился? – всхлипывала она.

– А то! – говорил он спокойно.

* * *

В этот день Зоя жаловалась на рези в желудке, ничего не ела и ушла спать в шесть часов вечера. За окнами зарядил дождь, смывая все краски: зеленые – с травы и листьев, пунцовые и белые – с пушистых цветов на магнолиях.

– Вы, Нина, не верьте нашей весне, – раздраженно сказал Вадим, вытирая рот салфеткой. Они заканчивали обед. – Сегодня тепло, деревья распустились, а завтра, может, снег пойдет. Все померзнет.

Она промолчала.

– Как в жизни, – вздохнул он. – Точно как в жизни. В моей, во всяком случае.

– Да в любой, – прошептала она.

– Я хотел поговорить с вами, – он нерешительно пошевелил пальцами в воздухе, словно стряхивая с них невидимую воду. Она знала эту его привычку. – Вот о чем поговорить. Поговорить о том…

Нина напряглась так сильно, что заныли виски.

– Хотите остаться в Америке?

– Насовсем?

– Ну, да. Насовсем.

– Хотела бы, – просто ответила она. – Конечно, хотела бы. Мы там не проживем. Ни денег, ни работы. У меня-то еще ладно. Все-таки профессия есть. А у мужа совсем ничего.

– Так он вам все-таки муж?

– Мы не записаны.

– Да не важно! – усмехнулся он. – Я думал, может, вы хотите здесь замуж выйти? Чтобы статус получить.

– А вам что за дело? – с неожиданной для себя резкостью спросила она и тут же смутилась, до слез покраснела.

Он не удивился.

– Ваша виза через два месяца закончится. Вы уедете обратно, а мне нужно будет опять кого-то искать. Зоя к вам привыкла. Она вас даже любит.

– Она никого не любит. Вы же знаете.

– Тем хуже. – Он сморщился. – Тем хуже. Но как бы то ни было, я бы вас потерять не хотел.

– Мне в церкви сказали, – пробормотала она, – мне одна женщина там сказала, что у нее племянница тоже так приехала… И тоже из наших мест… Хотела остаться, чтобы потом всю семью вытащить. И не смогла. Денег не смогла таких заработать, чтобы заплатить. За такое замужество, не настоящее, очень много нужно заплатить. И потом еще юристу…

– У меня есть один знакомый… – Вадим нерешительно пожал плечами. – Неудачник. Пьющий. Юра Лопухин. Некоторые считают, что он гениальный художник.

– И не женат? – спросила она и поняла, что нельзя было задавать этот вопрос: саму себя выдала.

Вадим едко посмотрел на нее:

– Был женат на американке, она его сюда и привезла из Москвы. Потом они развелись. Он пил. Но поначалу его работы покупали даже музеи. Хорошие музеи. И частные коллекционеры покупали. Я не очень разбираюсь в живописи, честно вам говорю, но мне нравится то, что он делает. Вернее, делал. Потому что он уже год не работает.

– Пьет?

– И пьет тоже. Но не в этом дело. Не только в этом. У него гангрена правой кисти. Вы ведь знаете, что это такое.

– Я знаю, сталкивалась.

– Ему предлагают ампутацию. Но он не хочет. Не дает руку отрезать. Ни в какую. Попадает в больницу каждые два-три месяца, там его накачивают антибиотиками, отпускают. Возвращается домой, пьет. Совершенно один. Никого у него нет.

– А жена? Она не помогает?

– Они давно расстались. Грязь в доме такая, что нельзя войти, запах жуткий. Но художник он хороший. И человек, кажется, неплохой. Хотя очень странный.

– А я ему зачем? Вы к чему ведете?

– К тому, что… – Вадим замялся. – Ну, мне пришло в голову, что, может быть, Лопухина попросить на вас жениться? Тогда у вас появится право на проживание здесь, право на работу, медицинская страховка.

Нина положила ладонь на горло, которое вдруг горячо запульсировало.

– Что, он вот просто так: возьмет и женится на мне? Без всяких денег?

– Он очень одинок. Инвалид. Была одно время какая-то баба, но она не вылезала из казино. Проиграла все свои деньги, дочкины деньги, все, что мать оставила после смерти, дом продала. И тоже проиграла. Иногда, говорят, даже ночевала в машине.

– Русская?

– Полька. Он говорил, что красивая. Но тоже, кажется, совсем больная, это еще хуже алкоголизма. Он ее просто приютил. Никаких романтических отношений там не было. Вот я и подумал, что он все-таки добрый человек, не похож на остальных.

Дождь, наконец, утих. Воздух, пропитанный терпкой синевой вечера, хотелось глотать, пить, захлебываться им. Нина ходила и ходила по тому же маршруту, по которому утром они гуляли с Зоей. Что делать? Сказать Вадиму, что она согласна? Пусть он поговорит с этим художником. Однако с чего он взял, что тот вообще захочет жениться? В церкви одна женщина объяснила, что фиктивный брак – это уголовное преступление, и если поймают, тут же выкинут из страны. Хорошо бы еще в тюрьму не попасть! Но как можно доказать, что брак – фиктивный? Сегодня фиктивный, а завтра настоящий, свечку-то никто не держал. Голова шла кругом. Больше всего ей хотелось прижаться сейчас к Коле, и пусть он разденет ее, пусть уложит. Раздвинет ей ноги. И свет погасить. Тогда и уйдут эти страшные мысли. Коля часто называл ее овцой. Правильно называл. Таким, как она, нужно дома сидеть. Она посмотрела на часы. Поздно его вызванивать, спит давно. Но если не поговорить сейчас, не признаться, покоя не будет. Как он скажет, так и надо поступить. В глубине души Нина не сомневалась, что Коля поднимет ее на смех, а может, и обидится. Замуж, идиотка, собралась!

На компьютерном экране его лицо было хмурым, заспанным, немного отекшим. Не дай Бог, пил.

– Разбудила я тебя?

– Так два часа ночи. Конечно, разбудила. Мне в полшестого корову доить. Ай забыла?

– Ничего я не забыла! – жарко прошептала она и почти коснулась губами его лба. – Я здесь не живу, срок отбываю. Какая без тебя жизнь?

– Короче, Нинок. – Он зевнул. Знакомо, протяжно. – Что там у тебя?

Она вдохнула полную грудь воздуха.

– Коля, ты как посмотришь, если я не по-настоящему здесь замуж выйду?

Глаза его вспыхнули.

– А что, есть такой вариант? – спросил он отрывисто.

– Пока еще нет. Но хозяин говорит, что может спросить тут одного… Не женатый, болеет.

– За деньги?

– Хозяин говорит, что, может, и так. Не за деньги. Погасли зрачки:

– Кому ж это надо без денег!

– Коля, если за деньги, я не вытяну. Откуда мы возьмем такие деньги? Пятнадцать тысяч долларов. Я в жизни не заработаю.

Он взъерошил волосы обеими руками.

– Нинок, ты сама решай. Меня не спрашивай. У меня тут свои дела, ты знаешь. Корову подоить, свиней накормить. Лето придет – за огородом присматривать. Скоро буду как баба.

И сам засмеялся, как будто от боли.

– Не сомневайся во мне! – прошептала она и не выдержала, всхлипнула. – Я сильная.

– А я в тебе не сомневаюсь, – сказал он. – Знаю, что сильная.

* * *

Сон был страшным до обморока. Один из тех снов, которые не забываются даже после смерти. Нина возвращается обратно домой с пустыми руками. Спрыгивает с автобусной ступеньки в пыль, густую, горячую. Дышать ей становится нечем. Воздух черен от слепней, и кусты сирени, посаженные вдоль дороги, кажутся седыми от жары.

– Г-о-осподи! – кричит она, но звук останавливается, пыль в горле не выпускает его. – Да как же я так?

Рядом содрогается автобус.

– А Коля-то где? Что не встретил?

Она догадывается, что Коля будет очень сердит за то, что она ничего не заработала, но он ведь думает, что это так легко: привезти из Америки мешок с деньгами, а это трудно, очень трудно, ведь заработать хочется всем, а платить не желает никто, а уж как она старалась, пока была жива Зоя, из сил выбивалась, но Зою куда-то свезли, а может, сама померла, и нету работы, ну, нету ее!

– Воды бы попить. Колодец тут был. Где колодец?

Нина снимает туфли, которые до боли натерли ноги, и, увязая в горячей пыли, торопится к дому. Там Коля. Она чувствует, что Коля бросил ее, уехал к Ядвиге, и острая ревность впивается в ребра.

– Меня к евреям отправил деньгу заколачивать, а сам туда. Вот я покажу…

Из седого куста сирени выходит маленькая женщина, которую Нина раньше никогда не видела в поселке.

– Мамлюка! – говорит женщина. – Я Мамлюка. Нина не удивляется: Мамлюка так Мамлюка.

– А Колю хоронят. Ты к Коле приехала?

Нина оседает в пыль, зажав рукой левую грудь, и видит на своей ладони красную ягодную мякоть, которая медленно течет соком сквозь слабые белые пальцы, как будто сквозь марлю.

– Все сердце себе извозила, – смеется Мамлюка. – Иди, вон несут…

Но Нина не может подняться.

– Иди, вон Ядвига! А вон его хлопцы. Иди! Без тебя ведь зароют.

Незнакомые люди проносят мимо Колю в красивом гробу. Лицо его в ярких бумажных цветах. Глаза приоткрыты.

Он жив! – понимает она. Они так с Ядвигой придумали! Пока меня нет, обмануть. Сказать, что, мол, умер. И бабу ко мне подослали чужую!

* * *

Проснувшись, она не сразу открыла глаза, хотя яркий свет лег на все ее лицо тяжелой золотой ладонью и смял ей ресницы.

– Домой пора ехать! – решила она. – И денег не нужно. К нему пора ехать.

Зоя торопила гулять, уже стояла в дверях, высокая, полная, седая, в коротких оранжевых шортах.

– Что спишь да все спишь? – удивлялась она. – Что спишь да все спишь?

* * *

– Я договорился с Юрой Лопухиным, – безразлично заметил за завтраком Левин, глядя в «Нью-Йорк тайме». – Он приедет часам к пяти.

* * *

В апреле Лопухину исполнилось пятьдесят два года. Шесть лет назад в галерее на Ходынке он познакомился с Иветт. Она тоже считала себя художницей, хотя занималась в основном фотографией. Он знал не больше двадцати английских слов, Иветт объяснялась с помощью разговорника. Через три месяца они поженились. С ее стороны это был экстравагантный и необдуманный поступок, но вся Иветт была экстравагантной и необдуманной. На московском морозе, когда он первый раз поцеловал ее, губы ее были холодными и сладковато-кислыми, как тугие дольки мандарина.

В Нью-Йорке она снимала крошечную студию, и там, сразу после приезда, он написал ее портрет: обнаженная женщина выходит из очищенного мандарина. Портрет был лубочным, красивым. Иветт связалась с одним из нью-йоркских дилеров, и тот купил его за полторы тысячи долларов.

– Теперь ты будешь содержать меня, – сказала жена. – Этот парень знает толк.

– Хорошо, – ответил он.

Ничего хорошего, однако, не последовало. Они возненавидели друг друга с той же внезапною яростью, с которой только что соединялись телами по ночам. Любовь их устала и забилась в угол, а ненависть оказалась неутомимой. В конце концов, он не выдержал.

Деньги, полученные за проданные работы, поделили пополам, и Лопухин переехал в Бостон, где с конца девяностых расписывал витрины его друг по Суриковскому училищу. Нужно было пробиваться в одиночку. Снял комнату в квартире, где, кроме него, жили трое студентов: один филиппинец и два американца. Английский впитался быстро, как вода в песок. Он много работал. Нью-йоркский дилер, который знал толк, продал еще два холста: портрет старика в частную коллекцию русской живописи и зимний пейзаж профессору Гарвардского университета. На этом холсте пригнувшиеся от метели липы Гоголевского бульвара боролись с тоской. Она не пускала. Он тоже был деревом, он тоже боролся. Тоска становилась сильней с каждым днем. Потом с каждым часом. Он начал глушить ее водкой. Слегка отпустило, но руки дрожали. Особенно утром. Писать не хотелось. Он принялся было за графику, но это не шло: он был слабым графиком. Деньги подходили к концу. Лето истекало душистым потом и мстило земле за ее равнодушие. Люди прятались в домах с кондиционерами и выходили на улицу только под вечер, когда желтое, как лимон, солнце поспешно гасло, и тьма опускалась на грешные головы.

* * *

…он помнил, что было уже темно, и очень хотелось есть, но лень было тащиться в магазин. Он заказал пиццу по телефону. Через пятнадцать минут в дверь постучали, звонок у него давно не работал. Он отворил и увидел, что на пороге, прижимая к себе дрожащую болонку, стоит очень красивая, вызывающе красивая, но не молодая женщина. Серые глаза ее были горькими и одновременно беспомощно-блаженными. Он был слегка пьян и спросил, усмехнувшись:

– А пицца-то где? Я болонок не ем.

Тогда она заплакала.

– Меня только что бросил мужчина. – У нее был сильный акцент, низкий и влажный голос. – Я жить не хочу.

Ему всегда казалось, что это Агнесса принесла ему несчастье: гангрену руки. Насколько правдивой была Иветт, настолько лживой и скрытной была Агнесса. Существовал ли на самом деле тот мужчина, который бросил ее, или она придумала его, пока стучала в дверь? Правда ли, что ее выкинули из квартиры и кто-то грозил ее зарезать? Лопухин не стал допытываться. Он пожалел и ее, и болонку, старое, несчастное существо с розовым полысевшим личиком. Деваться им было некуда. Они прожили у него пару недель, потом Агнесса исчезла. Утром Лопухин проснулся от того, что болонка плакала и скулила на коврике возле его кровати. Он почувствовал, что отвечает за эту маленькую жизнь, которой осталось на донышке: у болонки слезились глаза, дрожали лапки, походка была неуверенной. Он положил подушку на продавленное кресло, соорудив ей постель, кормил старушонку вареной курицей и водил ее гулять на красном ремешке, оставшемся от прежней хозяйки. Через месяц Агнесса вернулась без копейки денег, такая же красивая и измученная.

– Ты где была? – равнодушно спросил он.

– Играла в казино, – так же равнодушно, погасшим голосом, ответила она. – Я все проиграла.

Жара внезапно кончилась, и пришла холодная, с порывистым ветром, осень. Вытаскивая из окна кондиционер, Лопухин пропорол палец гвоздем. Агнесса сама промыла рану, сама забинтовала. Через несколько дней палец почернел и потерял чувствительность. Он пошел в больницу, где сказали, что началась гангрена, потому что у него диабет, и в руках давно нарушено кровообращение. Палец уже не спасти, его нужно ампутировать. Все внутри Лопухина взбунтовалось. Большой палец правой руки был нужен ему для работы. Доктор, который настаивал на ампутации, стал его личным врагом. За несколько дней Лопухин написал небольшой холст «Демоны и художник». Демоны были черными, фиолетовыми и красными. Они окружали художника с отрезанной по локоть правой рукой. Художник лежал на перине, похожей на разорванное облако, худой и тщедушный. Наверное, пьяный, судя по тому, как безвольно свисала с перины его голова на длинной морщинистой шее. Лопухину казалось, что лучше этого он никогда ничего не писал, однако Агнесса заявила, что холст неудачен, потому что Лопухин плохо чувствует композицию. Он в ярости замахнулся на нее бутылкой, Агнесса успела отскочить, они поругались, и вскоре она опять исчезла. Он остался один с болонкой. Чернота на большом пальце поднялась выше, достигла запястья. Доктор несколько раз предупреждал его, что может начаться общее заражение крови, от которого Лопухин, скорее всего, погибнет. Теперь разговор шел не об одном пальце, а о целой кисти. Лопухин не соглашался на ампутацию, но ежедневно приходил в больницу на перевязку. Когда медсестра разматывала бинты, в комнате поднималось зловоние: рука его быстро сгнивала.

Вадим Левин был знакомым того самого приятеля по Суриковскому училищу, который расписывал витрины. В прошлом году, еще до того, как появились Агнесса с болонкой, приятель привел к Лопухину Левина и еще двоих, которые интересовались живописью. Из разговора с ними Лопухин извлек две вещи: гости ничего не смыслили в искусстве, но были порядочными и неглупыми людьми. Говорить с ними было непросто, поскольку, как все неглупые люди, они не представляли себе, что можно интересоваться живописью и ничего в ней не смыслить. Внимательно рассматривая работы, они делали свои замечания. Лопухин чувствовал, что если опять кто-то скажет, что он плохо справляется с композицией или что-нибудь в этом роде, он не сумеет сдержаться: благо на полу валялось много пустых бутылок. Но визитеры были вежливы, может быть, им не так часто приходилось сталкиваться с живыми художниками, и они не сказали ничего, что могло бы его обидеть. Левин спросил, сколько стоит картина, на которой был тот же Гоголевский бульвар, только не в зимнюю стужу, а летом, когда листва горела на закатном солнце, и детская песочница напоминала только что вылупившегося цыпленка.

– Поднимает настроение, – задумчиво сказал Левин. – Я бы у себя в кабинете повесил.

Лопухин чуть не взорвался, чуть не сказал, что настроение лучше всего поднимает рюмка водки и хорошая любовница. Но промолчал. Картину отдал за восемьсот долларов. Левин тут же выписал чек.

Со дня их знакомства прошло полгода. Теперь Лопухин уже не мог работать: правая рука его, обмотанная несколькими слоями бинтов, стала отдельным существом, которое всем остальным казалось мертвым и вызывало у них отвращение своим трупным запахом, и только он один не мог предать это существо, не давал похоронить его, а всюду таскал с собой.

– На что ты надеешься? – выпытывал сосед-филиппинец, юркий и любопытный. – Ведь это уже не рука.

Пару раз в неделю он ездил на рынок на велосипеде – машины у филиппинца не было, – привозил корзину уродливых китайских кореньев и волосатых овощей, варил Лопухину острый, ярко-оранжевый суп.

– Ешь. Только этот суп поддерживает в тебе жизнь, – настаивал он. – Я знаю, что говорю.

Лопухин, покрякивая, ел суп и отмалчивался. Потом расставлял вдоль грязных стен все то, что еще недавно было сделано этой рукой, и острое торжествующее наслаждение переполняло его. Оно было такой силы, что, если бы ему предложили на выбор: никогда больше не испытать этого наслаждения и жить, как другие, или испытать его еще пару раз, а потом умереть, Лопухин выбрал бы второе.

В конце весны болонку разбил паралич. Агнесса как раз вернулась после очередного проигрыша и утром обнаружила на кресле подергивающееся кудрявое тельце с заплаканными глазами. Вдвоем они отвезли болонку в ветеринарную лечебницу. Агнесса вела машину, а Лопухин держал умирающую. У болонки были огненно-горячие потертые красные подмышки, она слегка пахла сладковатыми духами Агнессы. В лечебнице сделали укол, и болонка заснула. Во сне у нее остановилось сердце. Лопухин напился так, что захрапел прямо на полу. Агнесса заметила, что он прижимает к себе правую забинтованную руку и левой слегка поглаживает ее так же, как недавно поглаживал собаку.

* * *

Левин не стал вдаваться в подробности, почему именно к нему он обратился с просьбой жениться на домработнице, медсестре из украинского городка. Сказал только, что если эта медсестра должна будет уехать обратно, его положение станет отчаянным: жена очень сильно больна. Лопухину даже и не пришло в голову, что фиктивными браками торгуют так же, как квартирами и машинами. В его голове выросла другая картина: Левин познакомит его с женщиной, которая поможет вылечить гангрену. Она медсестра. Трудно сказать, почему он возложил такую надежду на обыкновенную медсестру, которой к тому же ни разу не видел, но у людей, подобных Лопухину, отсутствует то, что называется здравым смыслом. Поэтому жизнь их, обычно недолгая, всегда изобилует странными встречами и дикими мыслями. Бывают, однако, и яркие вспышки: любви, например, или, скажем, таланта.

* * *

Он ехал знакомиться с ней на трамвае после очередной перевязки. Запаха своей руки он и так никогда не чувствовал, а сейчас, когда она сияла свежими, как ландыш, бинтами, никакого запаха и не было. Никто не пересаживался подальше от него, а многие вежливо улыбались.

Домработница Левина ему понравилась. Особенно приятным и неожиданным оказалось то, что, увидев его, она ярко покраснела и сморгнула выступившие от смущения слезы. Сели пить чай. Левин был на работе, но Зоя, обветренная от прогулок, сидела с ними за столом. Она помешивала варенье в розетке и за весь вечер не произнесла ни слова. Лицо ее было застывшим, как маска.

– Мне нравится, когда люди умеют рисовать, – негромко сказала Нина. – У нас соседка еще девочкой так хорошо рисовала, прелесть. Потом в Киев переехала.

– И стала художницей?

– Ой, что вы! Какая же это профессия? Нет, она теперь духи продает, у нее своя компания, маленькая, правда.

В ней было что-то домашнее, уютное, располагающее к тишине и доверчивости. Лопухин смотрел, как она нарезает пирог, только что вынутый из духовки, и любовался сосредоточенностью ее лица, светлыми негустыми волосами, которые она сдувала со щеки, чтобы они не мешали ей, длинной бровью с маленькой, как зернышко гречихи, родинкой. Он даже не мог сказать, так ли уж красива эта украинская медсестра. Но внешность ее не зависела ни от косметики, ни от прически. Цепкий глаз живописца подсказывал ему, что и измученной, и заспанной, без всякой помады и пудры, она не утратит своей привлекательности. Нина аккуратно положила на его тарелку кусок горячего пирога с капустой и сверху помазала корочку маслом.

– Так будет вкуснее, – сказала она, и Лопухин поймал ее теплое дыхание на своем лице.

Он вдруг успокоился. Опять пришло лето. Опять наступил этот зной, этот блеск. Он может сидеть здесь и пить с нею чай. И есть этот сытный капустный пирог. Она будет рядом. Она не уедет. И он будет чувствовать это дыхание.

– У вас там семья, в Украине?

Она покраснела до слез:

– Я не замужем. Давно развелась. Но дочь у меня. Ей вот скоро рожать. Живет с одним парнем. Они не расписаны.

– Что ж так?

– Жизнь такая. – Она серьезно и открыто посмотрела на него. – Никто ни за что отвечать не хочет. А семья – это большая ответственность. Может, он работу найдет где-нибудь. Даже, может, и за границей. А куда же он их тогда денет? Дочку мою с ребенком?

– А вы почему с мужем развелись?

– Я с мужем? Так пил очень сильно.

– И я сильно пью, – сказал Лопухин.

– Вадим мне сказал, – прошептала она. – Вы лучше бы бросили. Гангрена у вас…

Она опустила глаза.

– И что? Ну, гангрена… – сказал Лопухин. – Бывает такое… Не вешаться, правда?

Он положил забинтованную руку почти вплотную к ее мягкой, аккуратной руке. Она не пошевелилась.

– Наверное, вам это все ни к чему, – пробормотала она и подняла мокрые от слез глаза. – Такое одолжение чужому человеку. Но я бы могла скопить немного денег и заплатить, если вы согласны…

– Согласен жениться? – спросил он тревожно.

– Ну, да. Я тогда бы осталась…

И вдруг что-то радостное, сильное, молодое вспыхнуло в нем. Что-то, похожее на щенячий восторг, который он всегда испытывал, когда доставал свои холсты, прислонял их к стенам и подолгу смотрел на них. Нина сказала, что уедет она или останется, зависит от него. Главное, что она останется. А потом… Кто знает, что будет потом? Главное: спасти руку и опять работать. Помочь этой женщине. Он чувствовал, как нервный дрожащий огонь поднимается по позвоночнику и печет затылок. Ему стало весело и хорошо.

– С ума вы сошли, – сказал он негромко. – Какие там деньги?

* * *

– Познакомились? – бодро спросил Коля. – Жених согласен?

Он говорил так, как если бы все было решено.

– Согласен, – ответила Нина. – А может, не будем?

Глаза его стали сухими и узкими.

– Как знаешь. Долги-то ведь сами собой не заплатятся.

– Он странный, – шепнула она. – А ну как он влюбится?

– Приеду и морду набью, – весело сказал Коля, и глаза выкатились наружу, разбухли. – Давай решать проблемы по мере поступления.

– Хорошо! – согласилась она. – Раз ты говоришь, что так надо, я сделаю. Но только тогда приезжай. Соскучилась, сил моих нет.

– А это хорошая мысль, – и Коля кивнул. – Ты с ним распишись, как у вас там положено. Бумажки подай на зеленую карточку. Найди мне дешевый билет, я приеду.

* * *

Теперь они оба жили как в чаду. Лопухин: оттого, что вся жизнь его изменилась. Он приходил к Левину каждый день, обедал с ней вместе, пил чай, разговаривал. Вечером она делала ему перевязку, и он уезжал домой, в уже накалившуюся от солнца квартиру, где на подоконнике так и лежал красный лакированный поводок умершей болонки. А Нина вся переливалась от счастья. Левин дал взаймы полторы тысячи долларов, и она купила билет для Коли. Коля прилетит через месяц. И будет с ней тут две недели. Она не ходила по земле, она летала. Зоя, с ее неподвижным лицом и тонкой полоской слюны в углу рта, казалась ей лучшей подругой.

В воскресенье Нина взяла Лопухина в церковь. Седьмое июля, праздник Иоанна Предтечи. Он долго отнекивался.

– Да я, может, в Бога не верю.

– Ну, что ж, что не веришь? Вот ты говоришь, что не веришь, а сам Его чувствуешь.

– Откуда ты знаешь, что я Его чувствую?

– Мне кажется так.

– Наверное, да. – Он внезапно смутился. – Но только не в церкви.

– А что тебе в церкви мешает? И там тоже люди. Они вот приходят и просят. У всех свое горе. Счастливых-то мало.

Лопухин согласился по одной причине: побыть рядом с нею. Вдвоем побыть, вместе.

«Ведь мне ничего от нее не нужно, – думал он. – Какой из меня муж? Да и ей ничего не нужно, лишь бы остаться здесь и вытащить дочку с ребенком. Наша судьба не в том, чтобы спать в одной кровати, – тут что-то сжималось в груди. – А в том, чтобы помочь друг другу по-человечески».

В церкви было душно, пахло растопленным воском. Нина, нарядная, в белом платье и пестрой косынке на голове, сразу же устремилась вперед, поближе к алтарю. Лопухин остался в притворе. Церковь была маленькой, построена давно, во времена, когда еще не было в здешних краях такого скопления православных людей. Началась служба. У Лопухина закружилась голова – наверное, от духоты, от этого сухого палящего зноя, который постепенно овладел всей землей и жег на ней все: каждый лист, каждый камень.

– Господу помолимся! – запели на хорах.

Он попробовал вслушаться в то, что пели, но слова молитвы сливались в один протяжный и торжествующий, переходящий от самого высокого до самого низкого регистра звук, в котором угадывались не только голоса поющих, но все еле слышные вздохи, шуршанья одежды и даже совсем уже тихое потрескиванье темно-желтых свечей.

Левой здоровой рукой Лопухин расстегнул воротник рубашки и протиснулся на крыльцо. Но и там толпился народ, громко плакал ребенок на руках у матери, пухлой ладонью отталкивая от себя потное материнское лицо. Тогда он отошел в тень, сел под деревом. Через полтора часа Нина, разрумяненная и похорошевшая, подбежала, размахивая сумочкой.

– А я подумала, ты утек от меня! – радостно воскликнула она. – Небось, голова заболела?

Поехали обратно на старой дребезжащей машине Лопухина через зелень и полуденный свет.

– Какой день сегодня хороший! – тем же радостным голосом продолжала Нина. – А пели как славно!

– Ты мне расскажи в двух словах, что за праздник такой. А то я одно только слышал, что Иоанн Креститель жил в пустыне, ходил в шкуре верблюда и ел дикий мед и кузнечиков. Акриды – ведь это кузнечики?

Она всплеснула руками, вспыхнула, повернула к нему рассерженное, но все еще сияющее лицо:

– Ах, глупость какая! Кто будет кузнечиков есть!

– В Голливуде, говорят, очень любят. Актриса-то эта… Как ее? Анджелина Джоли. Ест кузнечиков.

– Да перестань! – тихо, с досадой, перебила она. – Какой Голливуд? Тут чудо чудесное!

– Ну, расскажи, – усмехнулся Лопухин, с тоской подумав, что, не будь гангрены, он бы написал ее портрет. Косынку вот эту в лиловый цветочек, и ярко горящее ухо, и прядь, которая выбилась из-под косынки.

Она недоверчиво посмотрела на него: не шутит ли? Но он не шутил.

– Иоанн Креститель, – вздохнув, негромко начала она, – родился за полгода до Иисуса. Его отец был священником. Но он был уже стариком, и его жена, Елизавета, была тоже старой. Отцу было знаменье, что жена забеременеет, а он не поверил, и за это Бог сделал его немым на несколько месяцев. Он начал опять говорить, только когда уже родился сын.

– Старик – это, наверное, такой, как я? Лет пятидесяти с небольшим?

– Тогда долго жили. Какой ты старик? Вскоре после того, как Иоанн родился, отца убили, потому что царь Ирод хотел перебить всех младенцев…

– Ну, это известные вещи…

– Царские слуги искали младенца Иоанна, а отец не сказал им, что Елизавета спряталась с ребенком в пещере. И его убили.

– Про пещеру я тоже кое-что знаю. Из живописи, правда.

Она не обратила внимания на то, что он сказал.

– Елизавету преследовали, но она добежала до горы, которая расступилась и приняла ее с ребенком. Так она его спасла от убиения.

– Убиения?

– Ну да: убиения, смерти. Ты слова такого не слышал?

Лопухина все больше и больше поражало ее наивное и одновременно упрямое желание досказать то, что было так дорого ей, хотя не имело к ее собственной судьбе, наполненной заботами о грубом и ежедневном выживании, никакого отношения. Она и раньше нравилась ему своей застенчивой уютностью и простотой, но теперь, глядя на эти светло блестевшие глаза, на яркую краску, которая расползлась по всему лицу, захватила шею и начало полной груди, спрятанной под белым платьем, он чувствовал, что начинает сильно, по-детски волноваться, как никогда не волновался от присутствия женщин, вызывавших в нем либо грустное раздражение влюбленности, либо бесстыдное плотское желание.

– Когда Иоанну Крестителю отсекли голову, – донесся до Лопухина ее голос, – жена Ирода взяла эту голову себе и всячески измывалась над ней, она ему мстила за то, что он вывел ее на чистую воду. Она была большой грешницей и жила с братом своего мужа. Но одна женщина, служанка, кажется, – Нина на секунду запнулась. – Да, кажется, служанка, выкрала голову и похоронила ее. А его правая десница, та, которую он положил на голову Иисуса, когда крестил Его, тоже была отсечена. И стала святыней. Ее даже иногда возят в разные места. В Россию привозили. Паломничество целое было. Она где-то сейчас в Черногории. Хранится в золотом ковчеге. Так батюшка рассказывал. Не здешний священник, а дома, у нас.

– Руку возят? – встрепенулся Лопухин.

– А что ж тут такого? – спокойно ответила она. – Это же не твоя рука и не моя. Это святая десница.

– Но выглядит просто рукой?

– Рукой без двух пальцев. Мизинца и безымянного. Их тоже отсекли. Но они существуют. Батюшка говорил, что мизинец в Турции где-то, в монастыре, а безымянный палец, я не очень помню… В Италии, кажется.