Текст книги "Медвежий букварь"

Ирина Муравьева
Медвежий букварь

У меня шерсть – большая, красная, не прочесать. Когда Федору меня отдали, он сразу сказал: «Ну, я из него человека сделаю!» А мне и трех месяцев не исполнилось, что я понимал? Ревел все время.

Федор мне секунды отдыха не давал: то велосипед, то кегли, то самокат. Скорее, скорее, чтоб только был номер! Я потом понял, почему он так торопился: мать умерла, сестры, Настя и Даша, – семиклассницы, в доме ни копейки. Откуда у него деньги? Студент циркового училища.

Мы с Федором целыми днями работали. А как ночь, так это. Сначала весело и искры. И я вместе с искрами падаю. Лежу, сверху льется горячее что-то. Наверное, снег. Это снег. Он и льется.

Федор сказал: «Главное, память отшибить. Чтоб зверь позабыл, кто он есть».

Понимаю. Надо ее отшибить, потому что она мешала ему работать. И пахла каждую ночь, как та елка, которая у нас на Новый год посреди арены горела весь месяц зеленым и желтым. Потом елка высохла, запах свернулся, ее унесли, а мою отшибают. Запрут меня в клетке и свет сразу гасят.

В лесу молоко и всегда очень жарко. В лесу шла зима, мы в нем с матерью жили. Потом мать убили в лесу. Я остался.

Что это: убили – пока что не знаю. Но мать так кричала. И это я помню.

Сначала мне сунули морду в огонь. Потом сразу в черное и завязали. Потом пришла баба и стала реветь:

– Космат, ну, косматый! Давай в дом возьмем!

Тогда и мужик разбрехался:

– Ну, ты! Его продадим, знаешь, сколько отвалят!

Я лежал на мокром, на лапы его не смотрел. Они сильно пахли. Тогда я не знал: это кровь. Теперь уже знаю.

Никого я так не боялся, как черного мужика. Даже пьяного Федора так не боялся.

От Федора пахло железом. И бил он не сильно, коротенькой плеткой.

Федор – белый, костлявый, вся шерсть на нем желтая. Есть очень хочет.

У Федора мать умерла, а мою мать – убили.

Мы уже второй месяц работаем на льду. По деньгам это хорошо. Деньги – бумага, называются «бабки». Лед придумал Аркадий, он умница. Я знаю: он умница, Федор сказал мне.

Он приехал к Федору, когда бабки кончилась, и Федор кормил нас овсянкой. У него договор с дирекцией: живу я при цирке, но в цирке не кормят, у них на своих не хватает. Кормил меня он. Потом, когда кончились бабки, мы ели овсянку. Меня пронесло. От овсянки, конечно.

Когда пронесло, к нам приехал Аркадий.

Аркадий сказал:

– Бери-ка Мишаню на лед и работай!

А Федор ревет:

– А зачем нам на лед-то?

– А ты человек будешь, Федя, с медведем. Народная сказка. Ну, понял? Доперло?

После этого Федор мне запретил на четырех лапах жить. Как я опущусь на четыре – он плеткой. И я поначалу ревел. Спина – у-у-у! – горела. Как будто в ней сук. Но с утра было лучше. С утра я стою на своих, каждый день.

Утром Федор клетку откроет, смотрит на меня. Во мне молока полно брюхо и жар.

Вокруг меня лес.

Утром я очень люблю Федора. Он клетку откроет и морду мне гладит.

Утро в нашем цирке розовое, и сразу ложится вокруг, как вода. Лежит и лежит, а потом уже вечер. Я цирковой артист, мы и утром, и вечером работаем.

Меня Федор кормит, он любит меня. А после – сук в спину. Работаем, значит.

Площадку давали, но редко. Скоты.

Мой Федор ходил к ним, к скотам. Ревел там. Потом говорит: «Да срать нам на них, а, Мишаня?»

Аркадий автобус нам дал. В нём – Ван Ваныч. И стали на лед, на искусственный, ездить. Ван Ваныч похож на осла. С ослом нашим бурым работает Неля, боится, что сдохнет. Осел у нас старый. Неля ему делает уколы перед каждым выходом, и он начинает плясать на арене. А чуть за кулисы, и всё, подыхает. Но Неле так надо. Ей бабки нужны.

Ван Ваныч въезжает во двор, это утро. Выходим мы с Федором, сразу в автобус. Домой только вечером.

Работа – не сахар, так Федор сказал мне. А я стал артистом, как маму убили.

На льду нам попалась Оксана. Приходим, садимся на лавку, и вдруг – у-у, какая! Вся белая-белая. Морда – как лед. Глаза голубые. Внутри шерсти – блестки. Надела железки и стала крутиться.

А Федор стоит и стоит, как наш бурый. Забыл про работу.

Потом он достал из кармана намордник и морду мою всю засунул туда. Мне стало обидно, а он – меня плеткой. И мы покатили.

Она всё крутилась, пока не упала.

Тут Федор ревет:

– Извиняюсь! Вот мы!

Она даже глаз не открыла, лежит.

– Ударилась? – Федор ревет и дрожит весь.

Она ему в морду оскалилась белым и лапами машет. Ей, значит, смешно.

И Федор сказал:

– Познакомиться надо.

Она нам ревет:

– Я Оксана.

Я сразу почуял, что всё в ней – как мед. Она очень сладкая, сладкая баба. И вся в молоке. Пахнет тоже как мед. Густым, сильным-сильным, немного как рыба. И Федор почуял.

Он поднял Оксану со льда и ревет:

– Давай! Догоняй нас!

И сразу к трибуне. И сам весь дрожит.

Там Федор сказал. Он сказал:

– Оксана! Ты очень красивая! Очень!

Она ему что-то тихонечко:

– У-у!

А что, я не понял. Но Федор мой весь заблестел.

Он ей говорит:

– Ну, о’кей. У нас транспорт.

Поехали мы на Ван Ваныче. Едем. Оксана ему говорит:

– Здесь. Вот здесь вот.

И Федор сказал, чтоб забрал он нас в восемь.

Они выпрыгнули из Ван Ваныча, и Федор меня поволок вместе с ними. Намордника даже не снял, это плохо.

Оксана открыла ключом одну дверь, потом еще дверь. Потом было зеркало, я всех нас видел. Потом они сняли с себя свои тряпки.

Я мог повернуться – они были слева, – но, если я увижу его голым, Федор меня убьет. У них это стыдно, когда нету тряпок, а только одна шерсть да кожа. Они терлись кожей о кожу без тряпок. Оксана была очень маленькой, сладкой. И вся в молоке. Потом они в зеркале и покатились. Сначала упали, потом покатились.

Она, значит, тоже артистка. Как я.

Они все катались, и мне было скучно. И тут Федор вдруг закричал. Он так закричал, что я понял: он умер. Я знаю, что умер когда – так кричат.

Они пахли рыбой и тихо лежали. Но Федор мой стал – не моим. Он стал теперь больше Оксаной, чем Федором. Лежал в ней, как рыба на рыбе, и спал.

Потом зазвонил телефон.

Оксана открыла глаза под мордой моего Федора, потому что его морда лежала на ее морде. Потом она стала отрываться от него, чтобы достать телефонную трубку. Трубку она не могла удержать, уронила ее на пол, и там заревели: «Оксана!»

Оксана прижалась щекой и ревет:

– Сейчас не могу!

Тут мой Федор проснулся.

Он обхватил Оксану лапами и засмеялся. Тогда она вырвалась вся:

– Есть хочу! Куда нам Мишаню девать? С ним не пустят.

И Федор тогда говорит:

– Извини нас.

Оксана достала еду.

Тут у меня сразу заболело брюхо и лапы затряслись.

Если мне не показывать еду, я могу терпеть, а если ее показать, не могу.

Она достала красную бутылку, потом еще белую, потом еще черную и мне говорит:

– Что смотришь, Мишаня? Голодный, наверное.

Федор снял с меня намордник, я потянулся к бутылкам и ко всей этой еде, которая была на столе. Оксана достала лохань и всего навалила. И я это ел. Потом стали вместе все пить из бутылок. Оксана налила из белой и поднесла стакан прямо к моей морде. Влила в меня всё, что плескалось в стакане, и я проглотил. У-у-у!

Потом я еще кувыркался немного, потом зазвонил телефон.

И Оксана ревет:

– Приехали! Баста!

И сразу ушла, только дверь не закрыла.

И Федор притих, стал как был – моим Федором.

Она вернулась, разворошила шерсть на его голове и говорит:

– Пора. Не хочу, чтобы он тебя видел.

Тут Федор меня отшвырнул, я свалился.

Она говорит:

– Сядь и слушай.

Он сел. Она стала реветь. И Федор мой весь пересох. Так бывает, когда забывают налить тебе воду, и ты ни о чем больше думать не можешь.

– Так он тебя продал? – ревет ей мой Федор. – Скажи мне: он продал?

– Не продал, – ревет, – я сама так хотела! Он дом обещал мне! Огромный! В Торонто!

И стала просить, чтобы мы уходили. Нельзя, чтобы нас с ней увидели вместе.

А Федор сказал:

– Нет, я так не умею.

На улице пахло несвежей селедкой, когда мы спустились и вышли из дому.

Ван Ваныч подъехал, а дальше ничего не помню.

Утром Федора не было, розового не было, я есть хотел, пить. Утро – это работа. У нас по утрам всегда ругань и топот. И наши все бегают и матерятся.

Мы пропустили первую репетицию, но днем Федор открыл клетку, лизнул меня в морду и дал много рыбы. Его морда стала больной и костлявой. А может, его пронесло, так бывает.

И он мне сказал:

– Всё, Мишаня, забыли. Она, вишь ты, замуж выходит. Что делать?

Потом заскрипел и завыл. Потом лег, как будто бы он, как и я, – зверь из лесу. Я вылизал морду ему. Всё солёно!

– Мишаня, – ревет, – я ведь плакал – когда? А вот когда мать померла.

Он сжался, и я его грел своим брюхом.

Тут мы увидели Аркадия. Он шел, словно лапы ему отдавили.

– Спокуха, – Аркадий ревет. – Слышишь, Федя?

– Зачем подвалил? – заревел ему Федор.

– Оставь эту телку, кому я сказал? Оставь. За неё заплатили, ты понял?

– Иди, миротворец! И так разберемся!

Аркадий ревет:

– Извини, не расслышал! Ты что, без меня прокормиться решил или как там?

– Не бойся, не сдохну! – ревет ему Федор.

– Ты, может, не сдохнешь, – смеется Аркадий, – а вот малолеток куда?

Когда он смеется, он пахнет болотом.

– Ты сука! – ревет ему Федор. – Ты – сука!

– А я ни при чем, – отвечает Аркадий, – Настёну мне жалко, ее полечить бы!

Я думал, что Федор сейчас его – плеткой, а он ничего. Только стал совсем белым.

– Тогда, детка, слушай, – смеется Аркадий.

– Чего тебе нужно? – ревет ему Федор.

– Ну, слушай, малыш, ты кончай заводиться. Я бабки даю? Я даю! Сестер я тебе поднимаю? А как же? Давай тормози-ка! Дело очень кисло. Оксанка, она через месяц – тю-тю вам! Встревать тебе нечего. А через месяц снег выпадет, каток на Красной зальют. Начнем тогда бизнес с тобой. Настоящий.

– Какой еще бизнес? – ревет ему Федор.

– Ну, вот! Какой бизнес! Ты сказки читал? Нет? Ну, может, хоть слышал? Мужик с медведём! Вот какая тут сказка! Тут Красная площадь под боком, тут Кремль. И тут вам народная сказка! Чем плохо? Я супердела заварю, ты не бойся. С девчонками бизнес, с кваском, ты не бойся!

– Проваливай! – Федор ревет. – Не хочу я!

Аркадий стал черный весь. И провалился.

– Я, Миша, не все тут секу! – мой ревет. А я его грею, лижу ему морду. – Давай, значит, так, – он ревет. – Что за дело? Аркашке я нужен. Зачем? Непонятно. Медведь дрессированный, так? Ну, и что тут? Подумаешь, бизнес! Курям, Миша, на смех! Зачем мы ему, а, Мишаня? Зачем мы? Идем, значит, дальше: Оксанка. Оксанка! Вот тут, Миша, круче! Тут, Миша, и бизнес! Оксанка бывала в Канаде с балетом, Аркашкин партнер ее там заприметил. Аркашка ее вроде продал в Канаду. Оксанке пока, значит, хату. И тачку. Живи, наслаждайся! Канадец подвалит, Оксанка готова. Сидит как картинка. Ты, Миша, сечешь?

Конечно, секу. Мы из цирка, артисты.

– Оксанка взяла крутанула, сечешь? С моей, в общем, помощью. Что происходит? А то, что Аркашка порядком струхнул. Партнер-то не шутит! Идет, значит, прямо: «Давай отвали!» Я, положим, валю. Зачем я ему? Отвалил – и привет вам! А он обещать начинает: «Медведь! Народная сказка! Делишки заварим!» Ведь если я бабок нарою, я – что? Ведь я ж уведу ее, Миша, ведь ясно! Зачем же тогда помогать мне, зачем?

Мне Федора жалко, но Федор – дурак: задрать нам Аркадия надо, и точка.

Мы поехали на искусственный. Федор учил меня кланяться, потом играть на гармошке, потом опять кланяться. В восемь нас забрал Ван Ваныч, было уже темно. Я тут же унюхал, чем пахнет автобус. Оксаной он пахнет. Она выползла из-под заднего сиденья и свалилась Федору на колени. Мы приехали в цирк, где не было представления, была только баба, она чистит клетки. Федор открыл дверь в артистическую, они повалились на диван.

Мне стыдно, когда Федор мой так кричит.

И тут кто-то лапами грохнул по двери.

И Федор сказал:

– Ну, Мишаня, давай!

И я заревел. В дверь нам грохал Ван Ваныч.

– Эй, вы! Отворяйте! Чего заперлись!

– Чего тебе надо? – мой Федор ревет.

– Медведя давай убери, ёлы-палы! Давай открывай, ёлы-палы, паскудь!

– Чего тебе надо? – ревет ему Федор.

– А есть разговор, я кому говорю!

Федор открыл дверь, и мы увидели Ван Ваныча, который качался во все стороны, как клоун один – (Вячеславом зовут!), – когда притворяется пьяным и глупым.

– А Мишка твой, он хоть меня не сожрет?

– Скажу – и сожрет, – отвечает мой Федор. – Ты, это, давай говори: что пришел-то?

– Кончай! – забрехал тут Ван Ваныч. – Кончай! Ты думаешь, я прикрывать тебя буду? Блядине своей объясни, чтобы шла!

И тут вдруг Оксана – как вскочит!

– Блядине! Кому объяснить? Ты, дедуля, чего? А кто на Центральный косяк ночью вёз? А хочешь, я тоже шепну кому надо?

– Наезд, да? Наезд? Жуть решила нагнать? Ну, я вам тада покажу! Насмеётесь!

Ушел. Только запах остался. И всё.

Оксана заплакала.

– Лучше не надо, – она говорит. – Я, пожалуй, пойду.

– Что значит: не надо? – ревет ей мой Федор.

Она погладила меня по голове и навалилась мне на спину своей мокрой мордой. Я весь ходуном заходил: это что? Никто, кроме Федора, так и не смеет! Чтобы лапами лапать и морду валить.

– Прости, – говорит, – мы не можем. Ты что? Он всех же вас кормит!

– Постой! – брешет Федор. – Оксанка, постой ты!

– Чего там: постой? Мне вот-вот улетать. Как визу дадут, так и всё, – она брешет.

– Зачем ты пришла? А? Ответь мне? Зачем? Потрахаться очень хотелось, я вижу?

– Козел! – заревела она. – Ты козел! Я, может быть, жизнью рискую, а ты что? Возьмет твой Аркашка меня – и под лед! И Стиву расскажет «народную сказку»! Мол, так, Стив, и так: ну, пропала она! Давай лучше денежки делать, как раньше!

– А Стив твой, он – что? Тоже сказки читал?

– Читал, – говорит, – с Украины они. Его деда с бабкой фашисты угнали.

– Ах, с бабкой! – мой Федор ревет. – Сколько их? Его этих «бабок»? И чем они пахнут?

– Чего мне их нюхать? – Оксана ревет. – Они, если пахнут, так только духами!

– Продажная, да? – Федор мой говорит.

– Кто? Я? Я – продажная. Кто с тобой спорит? А ты? Ты ведь тоже продажный, ведь так?

– О’кей, – отвечает ей Федор, – всё так. Давай-ка вали, надоело мне что-то.

– Ты что? – говорит. – Ты ведь шутишь? Ты что?

– Зачем мне шутить? Нашутились, кончай. Мишане вон скучно. Он тоже всё шутит…

Оксана ушла. Прямо мордой – и в дверь.

– Мишаня, – мой Федор ревет. – Хочешь в лес, а?

Во мне сразу брюхо пошло ходуном.

– В лесу – там свобода! Ну, Миша? Решайся!

Того гляди – лопнет всё брюхо. В нём жар.

– Не хочешь? – мой Федор ревет. – Ну, не надо!

Настя и Даша – Федора сестры, маленькие бабы. Когда у них мать умерла, стало плохо. Через год Настя ушла в школу, а после пришла и вся кровью запахла. Была вся в бинтах. Бинты Федор сразу содрал. У Насти на шкуре была одна кровь. Ей шкуру порезали. Федор кричал. Хотел ее плеткой, но тоже не смог. Тут Даша была, Даша очень ревела. Приехал Аркадий, он им помогал.

Мне Федор однажды сказал: «Пока была мать, Аркашку мы видели только три раза. Первый раз на бабушкиных похоронах, потому что он маме денег дал, хоронить не на что было, второй – на отцовских, а третий – когда моя мать померла. Он сразу приехал и сразу всё сделал».

Аркадий увидел тогда эту кровь, и Настю по морде погладил:

– Делишки! Зачем себе спину изгадила, дурь!

Потом – на машину ее и увез. Привез через день.

– Ты, Федя, с нее глаз не должен спускать. Она у нас колется.

Настя перестала в школу ходить. Потом вдруг пропала. Приехал Аркадий и нам говорит:

– Сиди здесь. Найду, не волнуйся.

Привез нашу Настю.

Она тогда села на стул и молчит. Нарочно так села: от Даши подальше.

Это было весной, когда бабки кончились и пронесло нас. А летом Аркадий обеих увез. Но Настю вернули. Нам с ней тяжело. Она у нас колется. Даша – ребенок.

Я маленьких баб теперь редко вижу, потому что цирк дал нам с Федором клетку. Но в ней до меня кто-то жил. Чую я. Больной, и вонючий, и, кажется, желтый. Я видел, как шерсть выметали метлой.

Оксана ушла, и мой Федор ушел. И стало темно.

…Куда-то меня повели. А куда? Содрали всю шерсть с задней лапы. Лапа стала белой и маленькой. Меньше, чем у Оксаны. Я лег на пол, но меня не отпустили и принялись шерсть отдирать со всех мест: с боков, с лап и с брюха. Хотели, чтоб я стал, как все: человек. А я поднял морду, увидел кого-то. Не знаю кого, но увидел, увидел! Он тоже ревел. Он хотел мне помочь. Задрать он мог всех, кто тогда меня му-у-учал!

– Ты дрыхнешь, Мишаня?

Мой Федор пришел. Я сразу проснулся: так Федором пахнет!

– Вставай, дело есть.

Мы с ним сразу пошли.

Мне весело стало. Мы с Федором вместе.

На нашем дворе стоял маленький автобус, меньше, чем у Ван Ваныча, а за рулем сидела баба с черной шерстью на голове.

Она забрехала:

– Ну, брат, ты даешь! Я думала, шутишь, а ты! Ну, прикольчик! Медведя привел! Ну, давай! Прокачу! Люблю я зверей, они лучше, чем люди.

Федор втолкнул меня, сам сел рядом с ней, и мы поехали. И баба всё знала: куда мы хотим. Мы быстро катили.

– И долго мне ждать тебя там, у ворот? – ревет она Федору. – Ты уж быстрее!

– Ну, ясно: быстрее! Р-раз, два – и вперед!

– А Миша зачем там?

– А Миша – для смеху. Подарочек сунет.

– А где твой подарочек? – баба ревет.

– А здесь, – отвечает мой Федор, – здесь, в сумке.

Сумка у нас толстая, как подушка, он держит костюм в ней, мои рукавицы и много еще всяких тряпок и дел.

– Ну, ты! – баба брешет. – А как тебя звать?

– А Мишей, – он брешет. – Я Миша Иваныч.

– Ты – Миша? А миша? Он что, тоже – Миша?

– И он тоже Миша. Михайла Иваныч.

Она так брехала, чуть дом не снесли.

– Дела! – брешет баба. – Я Шура. Лады? Считай: познакомились. Очень приятно.

Тут вдруг полетела какая-то пена. Густая, как будто вверху кто-то кашлял. Я знаю, как это: так кашляет Федор, когда мы работаем. Кашлянет – плюнет. Густой белой пеной, горячей, как эта.

Она становилась все гуще и гуще, и я стал дрожать от какого-то страха.

А баба ревет:

– Ты гляди! Вот это подарок! Чтоб снег в это время!

А, снег! Это было тогда. В лесу тогда было, как маму убили.

– Зима, – отвечает мой Федор. – Пора.

Он вытащил меня из автобуса, и мы сразу лапами – в белую пену. Тут я испугался. Не снег это! Нет. Снег был весь горячим, а этот холодный.

Оставили бабу в автобусе.

Увидели клетку, в которой был парень. Надутый, как шар в нашем цирке, и вонь.

– Здорово, омон, – брешет Федор. – Давай скорей пропускай: мы по делу, не просто.

– Ты что? – брешет парень. – Все спят, отдыхают. Приказано не было. Поздно для дел.

– Давай пропускай! – Федор мой заревел. – Я правила знаю! Сказал: я по делу!

– А я говорю: давай шлепай отсюда! – И мордой так двинул, и щеки раздул.

– Наставили вас, мудаков! – брешет Федор.

Тут парень достал пистолет. Это что? Пугалка такая, я знаю. Она как хлопушка, но только погромче.

Вот Неля возьмет пистолет и пугнет. А бурый ложится в песок помирать. Тогда Неля плачет, а бурый – ни с места. Она опять плачет, и бурый встает. Встает, весь в опилках, и пляшет кадриль.

– Считаю до трех! – этот парень ревет. – Пеняй на себя: уложу вас, и всё!

Ух, мне горячо стало в брюхе! Ух, стало! Сейчас обоссусь на всю улицу! Ух! Задрать его надо, задрать – и с концами!

Но я не успел. Баба эта пришла.

– Сдурел! – она брешет. – Не видишь, он шутит?

– Шутник заявился! – тот, в клетке, ревет.

– Пошли, – брешет баба, – пошли поскорей! Сынок, извини! Видишь: шутит ведь он!

– Шутки в жопе у Мишутки! – ревет этот, в клетке.

Баба схватила Федора за лапу, мы сразу полезли в автобус тогда.

А пена летела. Вверху кто-то кашлял.

Я хотел согреть Федора, тыкался ему в плечо намордником, но Федор мой был как железный, и всё. Я ткнулся тогда даже к Шуре.

– Гляди, – она брешет, – и зверь наш струхнул! Тебя, значит, любит!

– Да я без него… – ревет Федор мой и к морде моей прижимается мордой. – Да я без него как без рук. Он не зверь. Он брат мне, вот так! И вообще: лучше брата!

А Шура ему говорит:

– Расскажи!

Она ничего ведь про жизнь-то не знала! Оксану не знала, Аркадия тоже, и Дашу с Настеной, и как мы все жили! Тут я заревел. Как сказать? Не могу.

– Мишаня! – мой Федор тогда забрехал. – Кончай ты реветь! Ты нас очень пугаешь!

А Шура ему говорит:

– Не, ты что? Совсем не пугает! Он мне – объясняет!

Какая она, значит, умница – Шура!

– Пойдем, – говорит она Федору. – Хочешь? Чайку хоть попьешь.

– А Мишаню куда?

– Да как же? Он с нами! Ведь он тебе брат!

В подъезде у них было грязно и мокро. И пахло, как будто не чистили клетки. За дверью висели какие-то шкуры. Одна была лошадь, другая собака, а третья – не знаю, но пахла железом.

Вошли к Шуре в клетку. Паршивая клетка. Стол, стулья, на стенах афиши. Едой и не пахнет. Наверное, нету.

– Одна? – говорит ей мой Федор. – Без мужа?

– С ребенком живу, – брешет Шура, – с сыночком.

– А муж где?

– Да он нам зачем! – она брешет. – Ребеночка сделал, большое спасибо.

– А ты молодая, – ревет ей мой Федор, – годам к сорока подвалило, не больше?

– А что? К сорока! Всё при мне! – она брешет.

– Да как же ты тянешь? Одна и с ребенком?

– Ну, как? А другие? Все тянем, не плачем. Ты выпить-то хочешь?

– Хорошее дело, – ревет ей мой Федор, – но я не алкаш, ты об этом не думай.

– А я алкашей не боюсь, – брешет Шура, – по мне хоть алкаш, был бы сердцем не сволочь.

– Ну, ладно, раз так, – отвечает мой Федор. – Пошли с тобой, Миша, в сортир, погуляем.

Вернулись. Еда! И хорошая! Хлеб, к нему много масла и много селедки. Еще огурцы и варенье из яблок.

– Вчера наварила. Антоновка. Ешьте! – ревет эта Шура. – Остыть не успело. Медведь, поди, любит? Они, говорят, сладкоежки, медведи!

– Мы все сладкоежки, – ревет ей мой Федор.

Схватил две бутылки. Циркач! Разливает.

Она мне дала хлеба с маслом, с вареньем. Такая еда – что такой не бывает!

– Ну, будем здоровы! – ревет эта Шура. – Чего нам грустить? Ты согласен, Мишаня?

– А то! – говорит ей мой Федор. – Согласен!

– Так ты, – говорит она, – в цирке артистом?

– Я в цирке, – он брешет, – я в цирке – артистом.

– А платят тебе? – говорит эта Шура. – На жизнь-то хватает?

– На жизнь нам хватает. Еще как хватает!

– А я челноком была, бросила. Не с кем ребенка оставить.

– А! – Федор мой брешет. – Хорошее дело! Куда ж ты челночила?

– В Польшу, в Варшаву. Везла золотишко в обмен на помаду.

– И как? – брешет Федор, а сам наливает.

– Да что? – говорит ему Шура и брешет: – Берешь пять колечек. Вставляешь поглубже. Куда – догадайся. Обратно помаду. Такой вроде обруч. В нем тюбиков тридцать. Нацепишь на лоб, волосами прикроешь.

– Ну, бабы! – мой Федор ревет. Подливает.

– Да, бабы – что надо! Прикрыли нам бизнес. Давай, говорят, раздевайтесь, подружки. Вас ждет гинеколог. Ну, что было делать?

– Дела! – брешет Федор.

– Ну, взяли мы вату, макаем в печенку. Вставляем туда же, колечек не видно! У всех, значит, это. Ну, недомоганье…

А он подливает.

– И всё, – брешет Шура. – Пришлось мне всё бросить. Теперь на маршрутке, но платят прилично.

– Откуда автобус-то? – брешет мой Федор.

– Автобус дружок мне дает подработать. Доверенность сделал, ну, я и колымлю.

– Ребенок-то где твой? – ревет ей мой Федор.

– А в комнате, рядом. Квартира большая. Сперва коммуналка была, со старухой. Старуха потом померла. Нужно сунуть, чтоб комнату эту мне тоже отдали. Ну, сунула я, всё по чести, красиво. Отдали мне комнату. Тут мы зажили!

– А «мы» – это кто? – говорит ей мой Федор.

– Как кто? Мы с Федоркой, с ребенком.

Они пошли в другую комнату, и я повалился за ними. Он спал там. Ребенок – такой же, как Даша.

– Хороший пацан, – говорит ей мой Федор. – И ты неплохая. Хорошая, в общем.

Она трется мордой о морду ребенка, а он спит как Даша. Сопит вроде Даши.

Вернулись туда, где осталось варенье.

– Давай вчистоту, – говорит тогда Шура. – Какая беда? Что с тобой приключилось?

– Со мной? – брешет Федор. – Что? Полный порядок. Тебе мужика, может, надо? Так вот я!

Вонючее что-то сбрехал! Я уж знаю!

– Дурак ты! – она говорит. – Эх, дурак ты! Картошечки хочешь? Картошка сварилась.

А Федор ей брешет:

– Прости! Не подумал! Ей-богу: прости. На душе очень плохо.

Она уже дверь открывает, не смотрит. Вонючее что-то сбрехал. Ух ты, Федор!

– Ну, что? Доберешься? – ревет ему Шура. А в морду не смотрит. Глаза опустила.

Тут Федор мой – раз! И стоит на макушке. Ведь мы циркачи, мы всё это умеем. Все наши умеют.

Она говорит:

– Да проехали, ладно! Постой так немножко, Федорке покажем. Мы в цирк с ним еще не ходили, пора уж…

Вернулась с ребенком. Ребенок проснулся, увидел, что я там сижу, испугался.

А Шура ему говорит:

– Это Миша. Сейчас представление будет. Гляди-ка!

Тогда мы устроили им представление. Ребенок смеялся и хлопал в ладоши.

Потом его Шура качала и пела.

Потом говорит:

– Расскажи-ка мне, Миша. Наверное, ты с бабой своей не поладил?

И Федор ей всё рассказал про Оксану. Потом про Аркадия всё и про Настю.

– Так ты, – брешет Шура, – к Аркадию ездил? Его, что ли, этот омон охраняет?

– Его, – брешет Федор, – пусть правду мне скажет! Чего он к семье моей так прицепился?

– А раньше чего не спросил? – брешет Шура. – Тогда, когда мать померла? Что молчал-то?

– Не знаю! – ей Федор ревет. – Я не знаю! Мне бабки нужны, у меня же сестренки!

– А мать кем была? – брешет Шура.

– В больнице! – ревет ей мой Федор. – Была медсестрою! В ожоговом центре, слыхала такое?

– Ты будь осторожнее, – Шура сказала, – а то еще сядешь, Мишок, за решетку…

– Какой я Мишок? – заревел ей мой Федор. – Я Федя, Федора! Такой же, как сын твой!

Она только лапой всплеснула:

– Врунишка!

– Ну, всё, мы пошли, – брешет Федор, – пора нам.

И вышли на улицу.

У-у-у, как там плохо!

Хотя были звезды вверху и ревели. Но люди не слышат, когда ревут звезды. А я им в ответ заревел очень громко.

– Чего ты, Мишаня? – спросил меня Федор. – Почти уж пришли. Не реви, скоро дома.

Мы с Федором завалились в артистическую, где было темно, пахло медом и рыбой. Но это, конечно, был запах Оксаны. Оксана сидела одна на диване, а рядом на стуле лежала дохлая лисица. Она ее грела, у них это часто.

– Привет, – говорит, – извини, что без спросу…

– Привет, – брешет Федор и гладит лисицу. Чего ее гладить, она неживая?

– А я убежала, – сказала Оксана. – Явился мой кадр, и я убежала.

– Что значит явился? Куда он явился?

– Ко мне, – она брешет. – Пришла, а он в душе. И вещи лежат на полу: сумки, куртка.

– Он что-нибудь знает? – ревет ей мой Федор.

– Похоже, что знает. Аркашка накаркал. Такое однажды у нас уже было. Чуть что, и Аркашка его вызывает.

– А ты что?

– А я – что? Пришла, а он в душе. Ну, я – ноги в руки – и дёру, конечно.

– Чего ты от нас с Мишей хочешь? – он брешет.

– Хочу, чтобы ты меня спрятал подальше. Вообще, не могу без тебя. Это точно.

– Куда же, – мой Федор ревет, – тебя прятать? А ты передумаешь! Я-то ведь нищий!

– А мне наплевать! – она брешет. – Пусть нищий!

Тут Федор ко мне повернулся:

– Мишаня! Спасать будем девушку. Ты ведь не против?

Меня – сразу в клетку, и я завалился. Проснулся – их нет. Где мой Федор с Оксаной? Зато стоят Даша с Настеной и Неля. Все трое ревут, ничего не понятно.

– Да жив и здоров! – ревет Неля. – А как же! Какая вам разница, где он ночует? То в цирке, то дома, то, может, с подружкой! Сейчас позвонит и придет, это ясно!

И тут появился Аркадий с каким-то. Лица не поймешь, пахнет жеваной кожей. Какая-то кожа на нем, вроде куртки.

– А вот и они! – забрехал нам Аркадий. – Здорово, ребята! Какими судьбами?

– Они Федю ищут, – ревет наша Неля. – Домой не пришел, волновались девчонки.

– А где он сейчас?

– А никто и не знает.

Тут я посмотрел на второго, под кожей. Он странный какой-то, ничем и не пахнет. Вот кожа на нем – она пахнет, конечно. А он – словно ватой набит из коробки.

И тут в проходной появился наш Федор.

– Здорово, Федора, – ревет ему Неля. – Ну, слава те, Господи! Вот и нашелся!

– Федорка, – Аркадий ревет, – где Оксана?

– А я почем знаю? Отсюда не видно!

– За ней вот жених заявился, знакомься! Старчук, Стив Робертович.

– Очень приятно, – ревет ему Федор, а лапы-то прячет.

– Федора, – Аркадий ревет. – Дело ясно: отдай нам Оксанку и будешь свободен.

– А я не повязан, – ревет ему Федор. – Откуда я знаю, где ваша Оксанка?

– А бонус не хочешь? – вдруг брешет Аркадий.

– Какой еще бонус? – ревет ему Федор.

– Какой еще бонус? Ну, «Вольво», к примеру!

Мой Федор стал красным, как лампа над клеткой:

– А ну-ка валите, пока я тут добрый!

– Не хочешь? Ну, круто! Тогда, брат, попляшешь!

Они ушли. Неля набросилась на Федора и стала стучать по нему лапами.

– Отдай ее, Федька! Отдай эту девку!

– Какую? – ревет ей мой Федор. – Где девка?

– Ну, всё, я пошла, – брешет Неля. – Сам думай!

И всё, провалилась. А мы все остались: Настена, мой Федор и Даша, ребенок.

– Мишаня, – ревет мне мой Федор. – Оксана у Шуры. Ты с ней там побудешь.

Пришли мы все к Шуре. Там, правда, Оксана. Сидит со своей этой дохлой лисицей, в нее лапы кутает. Видно – замерзла.

– Дашутка, Настена, – ревет тут мой Федор. – Вот это Оксана. Знакомьтесь, короче.

А Даша с Настеной молчат, только смотрят.

– Ну, всё, – брешет Федор, – ты с Мишей побудешь, а я отведу побыстрее девчонок. И сразу обратно. Оксанка, ты слышишь?

– Пусти, – говорит она. – Мне надоело.

– Куда-а? – брешет Федор. – Ведь ты обещала!

– Да ладно! – Оксана ревет. – «Обещала»! А мне надоело! Пусти, я сказала!

– Мишаня, – ревет тут мой Федор, – а ну-ка!

И я подымаюсь на задние лапы и морду ей строю. Такую, что страшно.

А Федор смеется:

– Иди! Мы не держим!

И Даша с Настеной смеются.

– Ты к Стиву хотела? – ревет ей мой Федор. – Иди, на здоровье! Там домик в Торонто!

И тут входит Шура. С большущею сумкой! А в сумке еда. Я-то сразу почуял.

– Ага! – говорит. – Драгоценные гости! Давайте-ка чаю попьем. С пирогами.

– Какого там чаю? – ревет ей Оксана. – Меня с Интерполом, наверное, ищут!

– Ну, ищут так ищут, – сказала ей Шура. – Ведь ты им не вещь, а? Ведь ты же не кукла!

– Я хуже, чем кукла! Я дорого стою! Машина, квартира! Инвестмент, короче!

И тут наша Настя – как вся подскочила!

– Женись на ней, Федька! Я всё тогда брошу! Я в школу вернусь! Обещаю! И в школу!

– Я что? – брешет Федор. – Я не возражаю!

Оксана к нему подошла: морда к морде, и он ее лапами сразу закрыл всю.

Потом я не помню, что было, не помню. Мне дали пирог и варенья из яблок. И я долго ел и лизал все тарелки. Потом ушли Федор с Настеной и Дашей. И Шура ушла, но потом пришла снова. Оксана заснула. И я вроде тоже.

Проснулся от рева. И вижу: мой Федор!

– Девчонок украли! Украли девчонок!

– Как это: украли? – ревет ему Шура.

– А так! – он ревет. – В двух минутах от дома! Какой-то набросился сзади, упал я! Схватил их обеих, скрутил и – в машину! А мне чем-то брызнул в глаза, я ослеп весь!

– В милицию надо! – ревет ему Шура.

– В какую милицию? – брешет Оксана. – Они себе сами милиция, вот что!

Тут Федор ее оттолкнул и – за трубку:

– Отдай по-хорошему! Слышишь, Аркашка?

Потом на меня нацепил мой намордник.

– Куда ты? – Оксана ревет. – Ты рехнулся?

– Он ждет меня в цирке! Он всё мне расскажет! Мишаню беру! Мне Мишаня поможет!