Текст книги "Пленники Сабуровой дачи"

Глава 5
Дедушка, его жена (і довкруги)

В холле дедушкиного общежития – иначе именовать это странное жилище не получалось – было так холодно, что, если бы сейчас перед Галочкой предстал вдруг волшебник, способный исправить лишь один аспект сошедшего с ума окружающего бытия, она попросила бы «починить» погоду. Не прекратить войну, не вернуть растраченные за время странствий вещи, не исправить неработающую по всему городу уже два года канализацию, а просто сделать так, чтобы начало октября из нынешнего промозглого серого ужаса превратилось в так любимую Галочкой раньше знаменитую солнечную золотую харьковскую осень. Можно было, конечно, не стоять сейчас на сквозняке у частично забитого фанерой окна, а вернуться в отапливаемую буржуйкой комнату, но, во-первых, Галочка так продрогла, что почти не могла пошевелиться, во-вторых – дедушка с Валентиной Ивановной уже укладывались, и беспокоить их своими ворочаньями в углу было бы некрасиво, а в-третьих, что бы там все ни говорили, Галочка знала, что Морской не останется ночевать у Двойры, и собиралась его дождаться.

– Может, все же останется? – спросила она с надеждой саму себя, хотя ответ знала наверняка. Любой человек, узнав, что в городе особый режим и без специального разрешения выходить ночью на улицу не стоит, или поспешил бы уйти из гостей до темноты, или уже остался бы там до утра, чтобы не попасть в неприятности. Но Морской, конечно, сделает все наоборот. Сначала, увлекшись, не обратит внимание на сумерки, потом вспомнит, что обещал вернуться в дом Воскресенского, и любой ценой постарается выполнить обещанное. И это все при условии, что он вообще возьмет на себя труд поинтересоваться такой «мелочью», как правила поведения в прифронтовом городе…

В предбаннике хлопнула дверь, и Галочка – с радостью, но и с недоумением – как же муж сумел просочиться незамеченным мимо окна? – кинулась встречать.

– Пришел! – воскликнула она, прячась в объятиях Морского от окружающей стужи.

– Не мог не прийти! – прошептал он и тут же принялся описывать свои приключения. – История, конечно, вышла знатная. Оказалось, Двойра с Женькой были уверены, что у меня есть специальный пропуск для перемещения по городу по ночам. Я не стал их расстраивать, умно покивал, мол, разумеется, бумаги есть, а сам бегом на улицу, пока не кинулись проверять. – Морской, похоже, тоже изрядно замерз, хотя распознать, была его дрожь вызвана холодом или нервным напряжением, Галочка не могла. – Два раза рисковал попасть в лапы патрульным, а один раз чуть не нарвался на бандитов. К счастью, издалека заметив нежелательное движение, все время успевал ретироваться в подворотни. Слушай, это ни с чем не сравнимое удовольствие! Петлять родными дворами, вспоминать тайные харьковские тропки! Ощущать, что, кто бы тут ни хозяйничал нынче, город узнает своих и покрывает! Помнишь нашу дырку в заборе между Колиным управлением и проспектом Сталина? Нет там теперь никакой дырки! И забора тоже нет – сплошная яма. Еле обошел.

Галочка принюхалась и удивленно отшатнулась. От мужа исходил давно забытый запах хорошего ароматного алкоголя.

– А… Это? – Морской рассмеялся. – Тоже заметка на первую полосу. Соседке Двойриной похоронка пришла. Надо было успокоить человека. Двойра возьми да придумай немыслимое. «Марусечка, – говорит, – у вас же авитаминоз, да? Медики ваши заводские прописали глюкозу, правда? Она на спирту. Вам расслабиться надо. Давайте глюкозу с вареньем и водой намешаем, помянем Савушку». Сама Двойра при этом, главное, пить отказалась, а мне пришлось.

– Успокоили Марусечку? – спросила Галочка глухо. Слыша о чьих-то смертях, она все еще каждый раз ощущала ужас.

– Да разве ж от такого успокоишь, – вздохнул Морской.

– Эй, молодежь! – послышался у двери, ведущей в жилые помещения, голос Галочкиного дедушки. – Что вы там шепчетесь? Проходите-ка в кухню! У нас там и чай, и свет и вообще цивилизация.

Морской кинулся к Воскресенскому здороваться. «Возмужал!» – «Не меняетесь!» – «Волос все меньше, так, небось, мозгов еще поприбавилось!»… По всему было видно, что мужчины друг другу очень рады.

– Неловко это, – вынужденно вмешалась Галочка. – Мне Валентина Ивановна сказала, что вы стараетесь ложиться, как стемнеет, и вставать пораньше, чтобы использовать светлое время суток с толком. А мы вам всех перебудим.

– Ерунда! – молодецки отмахнулся дедушка. – Ложимся пораньше, потому что спать любим. А световой день ловить незачем – я ж не зря еще в начале войны с брошенного грузовика аккумулятор снял. И лампочки у меня на пять ватт есть. Освещение что надо! Только окна занавешивайте потщательнее. Одну нашу с ВалентинИвановной знакомую за несоблюдение правил светомаскировки в 41-м судили и расстреляли. Я с тех пор не столько бомбежек боюсь, сколько бдительности органов правопорядка!

– Расстреляли за незадернутые шторы? – ахнула Галочка. – Какие же все же эти фашисты звери…

– Это еще до оккупации случилось, – осторожно перебил Воскресенский. – Наши расстреляли. Она католичкой была, в собор на Мало-Сумской – ну, то есть на нынешней улице Гоголя – с детства ходила, и даже когда его уже закрыли совсем, все равно наведывалась. В общем, всегда внушала властям подозрения, а тут еще нарушение режима светомаскировки…

Говорил он быстро, легко, будто бы шутя, но Галочка хорошо знала, что именно так он сообщает о самых значительных, врезавшихся в память навсегда, событиях.

На кухню по заставленному коридору пробирались очень осторожно. Одновременно нужно было не разбудить храпящих со всех сторон за фанерными перегородками людей, не зацепиться за выпирающие из углов деревяшки (зря, что ли, тащили их с самого вокзала!) и не отпустить дедушкину руку – кругом царила полная темнота, а как добраться до нужной двери наощупь, знал только хозяин помещения.

– Ты тут не выживешь, – шепнула Галочка мужу уже в кухне, когда тот, желая умыться, пустил струйку воды из импровизированного рукомойника. Воду надлежало экономить, да и громкие всплески, раздающиеся из стоящего под конструкцией ведра, вряд ли могли порадовать спящих соседей. Впрочем, к подобным перипетиям Морской привык за время эвакуации, потому Галочка говорила совсем о другом: как и большинство, Морской жил последние два года сводками с фронта, а в Харькове, помимо всего прочего, наблюдалась еще и недостача информации. – Нигде поблизости нет радиоточки, – пояснила свою мысль она. – Да и за газетами идти далеко! – Морской нахмурился, а Галочка продолжала: – Но не переживай. Я, когда оформляла документы, заодно осведомилась о жилплощади. Нашу квартиру точно не отдадут – там немцы какой-то клуб сделали, она нежилая теперь, говорят, уже и под советское учреждение отдают. Но зато сказали, что в положение войдут и с местом проживания что-нибудь придумают.

– По закону должны вселить вас туда, откуда эвакуировали! – вмешался Воскресенский, который – юрист, как-никак – конечно, уже успел изучить все новые законы и правила. – Сейчас указ вышел, что у всех, проживавших в Харькове до войны, первоочередное право при получении ордера на вселение по прежнему месту жительства. Ордер, правда, нужно получить в течение полугода после публикации указа, а большинство людей пока в Харьков не пускают. Так что казус, конечно, имеется. Но вы-то уже в Харькове. Значит, вас это недоразумение не касается. – Тут дедушка понял, как выглядит его речь со стороны и кинулся оправдываться: – Это я не в том смысле, что вы нам тут мешать будете. Комната, как я и писал, просторная, на две семьи точно хватит. Это я просто так говорю, для справедливости. А вообще, конечно, я рад, что в вашей квартире теперь учреждение. Мне тут теперь будет с кем чаи погонять, язык поразминать…. Мы вам очень рады, вы не подумайте.

– Как раз хотел спросить, – Морской решил поддержать светскую беседу. – Нам извозчик сказал, что улицу Лаврентия Берии в Гитлера переименовывали. Понимаю, что это мелочи на фоне общих злодейств, но…

– Господь с вами! – отмахнулся Воскресенский. – Люди наши чуть что услышат, так сразу за чистую монету принимают. Не было такого переименования. Только площадь Дзержинского – это да, в последний свой приход немцы успели в честь своей танковой дивизии назвать, которая как раз имя Адольфа Гитлера носила. Но с этими последними немцами вообще совладать было трудно. Что в голову стукнет, то и делают. А первые, в принципе, старались к нашей Управе прислушиваться. Какие только улицы ни предлагали в «Гитлера» переименовать, но Управа отбивалась. Закон был – мол, в рамках борьбы с коммунизмом всем улицам с коммунистическими названиями надлежит вернуть дореволюционные имена. Первые немцы так в основном и поступали. При этом слухи о каждом новом предложении, конечно, расползались по городу, и люди думали бог знает что…

Галочка особо не слушала, хмурилась, понимая, что не рассказала мужу главное. Надо было с чего-то начинать… Самое удивительное, что Морской, кажется, думал о том же.

– У нас неприятности! – глядя друг другу в глаза, одновременно прошептали Морской и Галочка, перебивая Воскресенского.

– Ты уже в курсе? – переспросили недоуменно и тоже вместе.

Очень не хотелось осознавать, что речь идет о разных событиях, то есть неприятностей вдвое больше, но деваться было некуда.

– Давай сначала ты, – попросил Морской, не сводя глаз с жены.

– Пусть лучше дедушка сам расскажет, – смутилась Галочка. – Это его история.

– Ой, ну не очень-то и история, и не очень-то и неприятности, – быстро забормотал Воскресенский. – Не такое переживали, и это переживем.

Он вошел в круг света, источаемого тусклой лампочкой, придвинул табуретку к углу стола и умоляюще посмотрел на Морского, как бы прося избавить от необходимости что-то рассказывать. Только сейчас Галочка заметила, как дедушка постарел за последние годы. Обтянутое морщинами родное лицо из-за опущенных вниз уголков губ и растерянности в некогда живых и горящих глазах стало напоминать скорбную маску. Палец, сломанный еще в 38-м во время допроса при аресте, судя по всему, уже вообще не двигался, поэтому чашку дедушка сжимал ладонью. До появления Морского дедушка был самым близким и самым лучшим человеком в Галочкиной жизни. Он взял ее на воспитание совсем маленькой, когда родители уехали на заработки, он всегда поддерживал все ее начинания и помогал не падать духом, если что-то не получалось. Сейчас, судя по всему, пришло Галочкино время помогать и поддерживать.

– Давай я начну, – мягко шепнула она. – А ты поправишь, если скажу что-то не так, – ввести Морского в курс происходящего все же следовало. – Дедушку сегодня вызывали, – пояснять «куда» не требовалось, да и произносить страшную аббревиатуру вслух было неприятно. – Пытались обвинить в работе на немцев.

– Что не вполне обоснованно, – вмешался Воскресенский. – Я действительно служил в городской Управе на Сумской. Но при чем тут немцы? Это было наше местное правление, наша попытка хоть немного защитить горожан от смуты и паники, – он разгорячился и выглядел теперь очень убедительно. – Вы только вообразите – на момент прихода немцев в Харькове осталось 600 тысяч мирных жителей. И все разом стали безработными. Врачи и пациенты – без больниц, ученые и ассистенты – без институтов, рабочие и инженеры – без предприятий, продавцы и покупатели – без магазинов… Не ходит никакой транспорт, некуда жаловаться на преступников и вымогателей, одновременно остановили работу и почта, и телеграф… Немцам не было дела до всех этих проблем – им бы только проводить устрашающие повешения да обеспечить более или менее сносное существование лично себе. Кто-то должен был заботиться о восстановлении хоть какой-нибудь системы жизнедеятельности для харьковчан.

– И вы заботились? – без тени иронии спросил Морской.

– Меня позвали в помощь бургомистру Семененко, тогда еще даже просто помощнику бургомистра. Я был знаком с ним раньше по адвокатской службе, потом, уже в оккупации, случайно встретил на улице и… Специалистов в Управе категорически не хватало. Люди сплошь были деятельные, но ничего общего с полезными навыками не имеющие. Кто-то пришел просто подкормиться, кто-то – разбогатеть, некоторые сотрудники первое время, пока немцы еще не приструнили особо мечтающих, лелеяли идею о возрождении украинской государственности и все силы бросали на культурный аспект… Все это имело очень мало общего с помощью населению. Я, чем мог, старался быть полезным городу и в интригах не участвовал…

– Вы так и сказали сейчас на допросе…. в смысле на беседе в органах?

– Да, так и сказал. Мне стыдиться нечего. Должность была хозяйственная. И, поверьте, если спросить харьковчан, найдется немало тех, кто может оценить работу нашего отдела по заслугам. По факту мы были единственными, кто давил на немецкие власти с требованием выделить дрова для отопления детских домов или там продукты для производственных столовых. Было бы что скрывать, я бы отправился с остальными сотрудниками Управы следом за немцами, но я же не сбежал – ждал прихода своих, и вот, дождался…

– А они вам что сказали? – напряженно перебил Морской.

– Свои-то? – хмыкнул Воскресенский. – Ну поначалу шумели. Явно по головке гладить не собирались. Но тогда я им такое завернул, что рты у них позакрывались.

– Дедушка выдумал, будто был тайным агентом НКВД, – чуть не плача, пояснила Галочка. Такое вранье, конечно, было опаснее всего. Ведь когда правда всплывет наружу, сотрудники органов уже полноправно будут обвинять адвоката Воскресенского в искажении фактов перед следствием.

– Ну, не то чтобы выдумал, – осторожно продолжил дедушка. – Сказал, что после допроса 41 года – допрос действительно был, вы же знаете – мне предложили сотрудничество. Сказал, что встречался после этого несколько раз со своими кураторами в городском саду, передавал отчеты, был на хорошем счету. Сказал, что в какой-то момент мне было дано распоряжение не уезжать в эвакуацию, а остаться в городе, чтобы быть в центре событий и иметь компетенцию доложить потом обо всем происходившем. Думаю, мой рассказ звучал правдоподобно, я даже фамилию одного из своих «кураторов» назвал – Галицкий. Его убило во время бомбежки перед самой эвакуацией, так что называть можно было не боясь. И разговор я описал, считай, дословно и весьма красочно. Вот ожидаю встречи с газетой на лавочке, вот подходят двое. Оба в штатском, оба вежливые и выдержанные. Говорят без нажима, но если что, и прикрикнуть могут, не стыдясь ни прохожих, ни наблюдающего за всем этим безобразием свысока Кобзаря. – Тут Воскресенский обернулся к Галочке: – Вы же, девушка, надеюсь, помните еще, что за памятник стоит у нас в центральном саду? Вот, кстати, если кто спросит, что я сделал для города, то хотя бы о спасении памятника Шевченко могу рассказать.

– И расскажите, пожалуйста! – обрадовался Морской. – Это важно и может быть полезно, чтобы отвязаться от следователей.

– А, – отмахнулся Воскресенский, – я эту братию уже раскусил. Парой слов перекинулись, и я понял, что Шевченко их совершенно не интересует. Тут другой подход нужен. И я его нашел.

– Погодите, не отвлекайтесь, – вмешался Морской. – Расскажите про памятник.

– В 42 году, когда немцы уже вовсю здесь хозяйничали, их начал раздражать памятник Шевченко. «Против вашего национального героя, – говорят, – так и быть, ничего не имеем. Но вы только посмотрите, что за люди у него там в ногах ошиваются! Герои из его литературных трудов – ладно. Но коммунисты! Фигуры большевистской нечисти – настоящее оскорбление нашему генералу, в этом парке под этим памятником похороненному».

Морской явно очень удивился.

– Да, – подтвердил Воскресенский. – С 41 года буквально по сентябрь 43-го на центральной аллее нашего городского сада красовались захоронения высших немецких чинов. Со временем всю аллею планировалось превратить в «пантеон германской военной славы», а добрая четверть парка уже была превращена в немецкое кладбище. Сейчас уже и не верится, что такое кощунство могло твориться. Наши – молодцы – в первые же дни, как Харьков освободили, прошлись бульдозером – и нет больше никакой немецкой славы. – Он сделал глоток чая, успокаиваясь, и продолжил: – В общем, наш памятник Шевченко вызывал у немцев массу вопросов. Особенно мерещившиеся им там фигуры «большевистской нечисти». «Вы про того бунтовщика-гайдамака?» – пытались прикинуться наши. «Нет! Мы про советскую колхозницу, про рабочего с флагом и про красноармейца!» – невозмутимо настаивали на своем немцы. – «Ну так с чего же вы взяли, что они партийные?» – продолжали юлить наши. Но было уже ясно, что отвертеться не получится и надо что-то делать. Мы получили удивительное распоряжение – памятник можно сохранить, но от неподходящих персонажей у подножия Шевченко надо избавиться. – Воскресенский самодовольно хмыкнул, вспоминая. – Я взялся за дело с большим энтузиазмом. Раз собрал комиссию архитекторов, два, три… Дело-то не пустяшное. Прежде чем ломать или перестраивать, сто раз все надо обсудить и прикинуть. И проголосовать, разумеется, за каждое принятое решение… За каждую запятую в этом решении лучше голосовать отдельно, чтобы уж точно всех устроила. Если бы наши немцев не прогнали, мы бы до сих пор раз в две недели собирались заседать с комиссией. Главное, все понимаем, что основная задача наших сборищ – завалить это дело, изображая активное его продвижение. Но напрямую сказать ничего не можем – вдруг подслушивает кто, или, мало ли, надумает кто-то из присутствующих потом жалобу накатать. Льем воду, обсуждаем активно всевозможные ненужные детали, по десять раз перепроверяем одни и те же данные, говорим одно, делаем другое, думаем третье… Прям как на нормальном советском партсобрании…

– Дедушка! – вспыхнула Галочка. – Нашел про что шутить!

– Какие уж тут шутки? Не было бы у всех собравшихся такого колоссального опыта работы во всевозможных советских учреждениях – не сумели бы мы так лихо затянуть дело с памятником и дождаться освобождения.

– В любом случае история прекрасная, – осторожно вмешался Морской. – Я уже вижу, как будет выглядеть газетная заметка о бравых юристах и архитекторах, с риском для жизни саботирующих порчу советского памятника. И материал для Толстого тоже уже себе представляю: «Вандалы-фашисты хотели изувечить нашего Шевченко». – Морской оживился, но потом строго глянул на дедушку. – Но, если можно, товарищ Воскресенский, вы действительно вот эти вот шуточки про партсобрания из своего рассказа отбросьте, а то мне не дадут сделать вас героем заметки…

– И так не дадут, – перебила Галочка, рассердившись и не страшась уже никаких аббревиатур. – Он ведь наврал НКВД, или НКГБ, я уже запуталась, как они теперь называются… Наврал им, будто он и есть НКВД. Это же надо было додуматься!

– А что тут сложного? – невозмутимо парировал Воскресенский. – Я знаю, что со многими в 41-м такие беседы велись. Конкретно этот разговор велся товарищем Галицким с моим коллегой по Управе, который еще в первое, февральское бегство немцев, забрал семью и уехал во Львов. Единственное неудобство во всей моей мистификации, что, вероятно, действительно придется писать отчет, кто работал в Управе, что говорил, какие выражал настроения. Но, во-первых, по странному совпадению, все люди, о которых мне есть что сказать, или уже умерли, или давно обличены в газетах, а во-вторых, я надеюсь, про меня теперь особо и не вспомнят. Им нужны козлы отпущения, а я со своим героическим агентским прошлым на такое вроде не гожусь. Как бы и показаний никаких полезных не дал, и от себя капкан отвел – что же тут плохого, друзья?

– А если они проверят! – в сотый раз возразила Галочка. – Поднимут бумаги, почитают фамилии. Кто был в агентах у Галицкого? Или, там, «что у нас есть вообще на этого Воскресенского?»

– Не проверят, – подмигнул дедушка. – Наши, отступая, столько бумаг сожгли, что никакого дела Воскресенского уже не существует. Это я даже проверил в бытность наличия возможности. С рабочими отчетами Галицкого, я надеюсь, произошло то же самое. Если нет – всегда можно сказать, что сохранились не все отчеты. Поверьте, моя история звучит весьма вероятно и избавляет меня от множества лишних подозрений.

– Я, конечно, тоже не сторонник лжи, – аккуратно начал Морской, – но, по крайней мере, вы спокойно можете объяснить, почему пошли работать в Управу: чтобы быть в центре событий и наблюдать за происходящим, как и было поручено.

Адвокат Воскресенский с достоинством кивнул, благодаря Морского за понимание. Тут Галочка вздрогнула, заметив в дверях чей-то силуэт. Валентина Ивановна – а это, к счастью, была она – приветливо помахала рукой, но ближе не подошла.

– Что же вы? – растерялась Галочка. – Идите к нам! И чая на всех хватит, и места. Мало того, что мы вам свалились как снег на голову, так почему-то еще и чаевничаем без вас!

Морской тоже пробормотал что-то приглашающее, но сам настороженно смотрел на жену.

– Все в порядке, – одними губами ответила Галочка. – У дедушки с Валентиной Ивановной полное доверие. Историю о выдуманном агенте они рассказывали мне вместе на вечерней прогулке. – И снова принялась зазывать: – Подходите, присаживайтесь!

– Да я уж лучше здесь, – скромно ответила хозяйка, а потом пояснила: – Постою, послушаю, не проснулся ли кто!

– Охраняет, – улыбнулся Воскресенский. – Она у нас самая, между прочим, предусмотрительная. – И тут же, видимо, желая отвлечь внимание от своей персоны, переключился на Морского: – Ну а ваша история? Разговор начинался, кажется, с того, что у вас тоже что-то стряслось.

– Стряслось, – заметно помрачнел Морской. И сообщил такое, от чего Галочка пришла в ужас. – И ты молчал? – не могла поверить она. – Обсуждал тут с нами всякие памятники, когда у самого на сердце такое? Ох!

В Ларису стреляли! Пуля неизвестного подлеца чуть не лишила жизни милую, безобидную, умненькую девочку… Еще в бытность балериной и балетным педагогом Галочка давала Ларисе уроки танцев и успела полюбить дочь Морского.

– Этот мир окончательно сошел с ума! Жестокость становится нормой, массовые смерти не только несут горе, но и обесценивают жизни тех, кто спасся… – причитала Галочка, тщетно силясь успокоиться.

Уж взобравшись с ногами на выделенный им с Морским в качестве кровати громадный сундук, уже закутавшись в пальто мужа как в одеяло, она все продолжала говорить.

– В это все просто невозможно поверить! – никак не могла успокоиться. – Хочется выключить этот мир как дурную радиопьесу и переключиться на другую волну. Да только вместо приемника у нас у всех непереключаемая радиоточка…

Морской тихонько гладил жену, пытаясь успокоить.

– Все будет хорошо, – вместо пожелания спокойной ночи сказал он наконец.

И хотя эти слова он говорил неоднократно в том числе и в канун самых ужасных событий, Галочке все равно сделалось легче.

Уткнувшись носом в любимое плечо, она приоткрыла один глаз и увидела, что муж не спит. Напряженно смотрит в потолок, явно нервничая и раздумывая о чем-то тревожном. Причину его волнений Галина чувствовала и без расспросов. Не поговорив с Двойрой о важном, Морской, как ни печально и ни глупо это было, снова начал мучиться угрызениями совести. Сильнее всего на свете он боялся сейчас встречи с родной дочерью.

– Хватит себя накручивать! – тихонько прошептала Галина. – Спи! Утром наверняка станет легче, и ты со всем справишься…

* * *

Но никакого облегчения утро не принесло.

И записывая за Воскресенским некоторые подробности истории с памятником, и отправляя жену в редакцию с известием о том, что Морской пока занят исполнением поручений от Толстого, но для газеты тоже кое-что пишет, и пытаясь привести в порядок повидавший за последние годы много бед единственный выходной костюм, Владимир все равно с ужасом прокручивал в голове, чтó будет отвечать на претензии Ларочки и как постарается сгладить острые углы предстоящей встречи.

Уже выйдя из дома Воскресенского, он решил вернуться, потому что внезапно проснувшаяся предусмотрительность запретила ему оставлять портфель с бумагами в ненадежном месте. Взяв курс на нужную улицу, осознал, что некрасиво бросать жену под обстрел редакционной бюрократии, и неплохо было бы все же явиться к новому начальству лично, хотя бы чтоб поздороваться. Затем, твердо решив действовать по заранее установленному плану, вдруг понял, что без свежих сводок с фронтов никуда идти не может, и принялся топтаться вместе с настороженными людьми вокруг молчащего уличного репродуктора, который, как выяснилось, обещали включить еще вчера, но почему-то так и не включили…

А дело было в том, что, эвакуируясь в сентябре 41-го, Морской предал дочь. Именно предал. Никакие смягчающие обстоятельства этот факт оспаривать не могли. Когда пришло распоряжение о срочном отъезде в тыл, его перед выпиской талона на эвакуацию попросили назвать состав семьи. Он по привычке – ведь Ларочка с ним никогда не жила! – сообщил о наличии жены. И все. А Галочка, между прочим, была уже сотрудницей редакции и, разумеется, без протекции мужа тоже получила бы право на выезд. Осознал все это Морской уже дома. Кинулся к соседям, у которых к тому времени уже был персональный телефон, начал звонить, спрашивать, требовать. Ничего не добился. Сосед смотрел исподлобья. Не только потому, что время было уже позднее, но и оттого, что, сам будучи членом комиссии, эвакуирующей одно городское предприятие, прекрасно знал, что поезда не резиновые, мест для поселения в тылу мало, потому пытаться использовать все возможные связи, чтобы забрать с собой совершеннолетнюю уже дочь и уж тем более никому не известного «сына бывшей жены от нового брака» – просто кощунство.

Морской тогда сдался. Попытался разыскать дочь, чтобы хотя бы проститься по-человечески, но за срочными хлопотами переезда так ничего и не успел. Оставил у соседей Ларочки записку с извинением и объяснением ситуации, попросил прийти. Но дочь, кажется, все поняла и решила не тратить время на прощание с таким беспутным отцом. Даже в поезде Морской, всеми правдами и неправдами пробившись к окну, торчал у опущенного стекла до самого мига отправления, ожидая, что Ларочка прибежит на вокзал. Но она не пришла.

По пути, несмотря на общее напряжение и отсутствие склонности к душевным разговорам, Морской нашел еще двух людей, попавших в такую же беду. Старушка, эвакуирующаяся с семьей взрослой дочери и вынужденная оставить в Харькове командированного на сооружение окопов сына-студента, причитала: «Он вернется домой, а там пусто. Только письмо мое прощальное лежит. Представляете? Я обед ему приготовила на всякий случай. Но кто знает, когда их с окопов отпустят-то? Обещали на три дня, а две недели уже ни слуху, ни духу. Придет, крикнет с порога свое привычное: «Мам, я дома!» А мамы-то уже и нет. Как же так? И обед, конечно, уже испортится. Или соседи съедят. Но лучше бы соседи, чем испортится, да?» А юный скульптор, сначала призванный в армию, а потом буквально уже по пути на фронт остановленный и по приказу о студентах художественных вузов направленный доучиваться в далекий Самарканд, ничего не говорил. Только не спал, не ел, лежал лицом к стенке за вещами на третьей полке и лишь однажды, не выдержав уж слишком громких сетований старушки, свесился вниз и попросил:

– Хватит уже, ладно! Ваш сын – взрослый. Ваша дочь, – он посмотрел на Морского воспаленными от недосыпа глазами, – как я понял, тоже уже школу окончила. А мне пришлось оставить жену и двухлетнюю дочку… Когда думал, что на фронт уезжаю – это ладно. Но ведь я в тыл еду! А они в Харькове остаются. И с собой мне их взять никто не разрешил. Нецелесообразно, говорят. Да и путь нелегкий. Вам, говорят, знаете сколько составов сменить придется, чтобы до места назначения добраться? И правда ведь – нецелесообразно… – Он мрачно хмыкнул и отвернулся к стенке. Потом не выдержал и снова заговорил: – У нас из родных в Харькове – никого. Оставаться там одной с маленькой дочкой, конечно, куда как целесообразнее.

И хотя тут же весь вагон наперебой кинулся утешать, мол, что ж поделаешь, такие времена, с началом войны никому уже собственная жизнь не принадлежит, и куда Родина пошлет, туда и надо ехать, кого бы ни пришлось оставить, легче, разумеется, ни скульптору, ни старушке, ни Морскому не становилось.

Позже, уже в Андижане, он разыскал через адресное бюро – какое счастье, что учреждение существовало и действовало как положено! – место эвакуации госпиталя, в котором в последние месяцы работала Ларочка. В Нижний Тагил тут же полетело письмо, и вскоре пришло заветное: «Да, эвакуированы вместе с госпиталем». Морской писал, получал ответы, но душевного общения не выходило. Дочь слала холодные, короткие письма, больше похожие на телеграммы, причем от чужого человека. «Привет, с праздником, все хорошо, я на работе, Женька в детдоме, до свидания». Морской чувствовал обиду Ларочки за тысячи километров. Нервничал, расспрашивал знакомую заведующую эвакуированного из Украины детского дома: «А как это – детдом? А если парень подросток уже, то приживется?» и ужасно переживал в ответ на сочувственное: «Всякое бывает. Одно дело, как у нас – мы дружной командой приехали, столько вместе уже пережили, что самоутверждаться ребятам уже ни к чему. Другое – если нового парня в давно сложившийся коллектив заселяют. И к тому же сейчас везде объединяют колонии с детскими домами. Нас тоже районо обязало на днях принять под крыло человек 15 уголовников. Я надеюсь, что справимся. Хоть и преступники, но все равно дети же. Постараюсь найти подход, уберечь своих… Надеюсь, педагоги того детдома, про который вы спрашиваете, тоже стараются и оберегают»…

По всему выходило, что и Ларочке, и Женьке живется несладко. А потом – новый удар. Лариса написала, что планирует вместе с братом перебраться в освобожденный Харьков к Двойре, и аккурат, когда, по подсчетам Морского, они должны были прибыть на место, город снова заняли фашисты… Он чуть с ума не сошел и, как шутила Галочка – подбадривая, она всегда, к месту и не к месту, старалась шутить, – обязательно поседел бы, если бы не был уже настолько лыс.

Списавшись с Двойрой сразу после освобождения Харькова, Морской почувствовал себя лучше. Все были живы, все были вместе, что давало серьезный шанс на возобновление теплых отношений с дочерью. Он собирался поговорить об этом всем с Двойрой. Уходя на фронт, она ведь пережила что-то похожее – оставила детей, не имела ни малейшей возможности позаботиться о них. Она непременно отругала бы Морского, но в конце концов, разумеется, поговорила бы с Ларочкой и поспособствовала восстановлению репутации отца в глазах дочери. Но Двойра про историю с эвакуацией не сказала ни слова. Значит, Ларочка про предательство отца не рассказывала даже матери. Держала в себе, что однозначно свидетельствовало о глубине обиды и об отсутствии дороги назад. «Что она скажет мне при встрече? – гадал Морской. – Ты бросил меня тогда, так зачем пришел сейчас? Или будет держаться холодно и отстраненно, делая вид, что ничего не произошло?»