Текст книги "Родовое проклятие"

Ирина Щеглова
Родовое проклятие

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

1

Если бы не дождь… было бы легче… Давай! А, ч-черт! Ноготь – под самый корень! У, больно… Господи, как мерзко… и угораздило же меня!

Лезь, давай!

Надо сделать углубление… так, теперь ногу сюда, в выемку, подтянуться немного, вот же он – край… пальцы, пальцы! Цепляйся… Держись, дура!

…телом, всем телом, если прижаться… все, хорошо, так… теперь, если я подниму ногу, согну ее в колене… тихо, тихо, не торопись, не то снова свалишься в лужу… земля мягкая, да еще размокла от дождя… Черт бы побрал этот дождь!

… спокойно, очень медленно, теперь рука… нет, лучше не за край, а то грунт поползет и съеду на дно… еще одно углубление, пальцами, так… тянись, еще…. вторая рука; теперь носок упри и – вперед!

Все… Отдышаться…

Никогда не думала: такое облегчение просто лежать. Просто лежать в грязи…

Вставай, вставай, надо идти.

Снова вспышка. Безглазая чернота разваливается рваными клочьями, мертвенно-синий свет на несколько мгновений заливает изрытое ямами поле. Темные людские силуэты бегут, пригнувшись. Кто-то падает, словно накрытый и сбитый с ног низким тяжелым гулом и грохотом…

Только бы не свалиться снова… Странный свет, как будто тысячи прожекторов включаются одновременно и шарят широкими мощными лучами по низким тучам, обрубленному горизонту и вязкой грязи, в которой разъезжаются мои ноги. Нет, все-таки молния… Вот это шарахнуло!

Сколько себя помню, ничего подо… а сколько я себя помню?

Бежать трудно, того и гляди: в яму свалишься, ногу сломаешь, или просто… это все одно и то же.

Там, на горизонте… светает, что ли…

Людей много, бежать уже невозможно, идем плотным строем… строем?

… все медленнее… прижали, только дышать. Головы задраны вверх. Пар изо ртов… Зато теплее, дождь утих. Противно, когда мокрая одежда, к телу липнет, и волосы тоже…

…прислушаться. Это не гром, это там, впереди, кто-то что-то говорит; только не слышно ничего… накатывает, как шум моря: раскат – обрывок голоса, искаженного громкоговорителем, и многоголосый шум толпы…

… ну и цирк! Высоко впереди не заря – просвет в тучах.

Столб света отсюда до неба… Что там происходит?

Раскат, грохот, шум… Людской вздох – дыхание моря; стихия намертво подчиненная ритму…

– Ха-а-ахх – рождается в недрах, летит и в дали замирает… Ха-а-ахх…

Внезапно свет рассеялся, погас, только на том месте в тучах вроде разрыв остался. Сразу навалилась тишина.

– Больше не будут поднимать? – робкий шепот.

– А мы как же?

Чего все ждут?

– Больше не будут поднимать, – это сосед впереди меня.

– Все? – это сбоку.

– Передали – все…

– Кто передал?

– Кто их знает… Кому положено, тот и передал.

– А с нами что?

– Т-ш, тише!

– Разберутся…

И замолчали, прошел шепоток и – ничего…

Там передают что-то, но нам же не слышно… ладно.

Стоим долго. Нет, не стоим: передний качнулся слегка вперед и, подчиняясь этому движению, задвигались все вокруг, подались, сдавили слегка; коротко шагнула…

Белая-белая вьюга за вагонным окном.

– Мы будем здесь жить?

– Да, – отвечает мама.

– Прямо в поле?

– Это не поле, это – степь. Мы приехали на вокзал, и папа стоит на платформе. Видишь?

Пустая платформа на белом-белом поле, и одинокая папина фигурка – крошечная темная фигурка в огромном белом мире. Потом я все-таки увидела вокзал, он прятался в пурге.

Так было и дальше: дома выскакивали передо мной неожиданно из-за плотного снежного занавеса – вот, только что не было ничего, и, вдруг, появился серый бетонный угол, окно на втором этаже, грустный козырек подъезда…

… я подолгу стояла у окна и видела только снег, без конца и без края…

Наверно, задремала… стоя, как лошадь. Долго? Долго ли я спала стиснутая со всех сторон: напряженная спина впереди, локти слева и справа и сзади чья-то грудь… и этот кто-то так же упирается в мою спину, зажатый чужими локтями, боками… Толпа похожа на соты; человекоячейки – вынужденная связь…

…хоть бы кто-то свой… почему одна? В толпе всегда: либо страх, либо безразличие… прошлое словно бы стерлось… прошлое… картинки цветные: то одна, то другая… и ничего точного.

Стоп! Что-то твердое уперлось в спину и давило пребольно. Руку невозможно высвободить. Попробую локтем двинуть назад. Так, уперлась в чей-то живот. Там ругнулись вполголоса, пытаясь отстраниться. Качнулась вперед, без надежды на малейшее послабление спрессованной человеческой массы. Плечи и спины зашевелились, послышался ропот, неразборчивый, многоголосый. И что-то изменилось, сдвинулось, отступило, и сразу стало легче дышать, и исчезла колющая боль в левой лопатке.

Кажется, мы шагнули! Кажется… Мы… Объединенные;…попробуй, пойми тут: где свои, где чужие…

Но я-то есть!

Может, разберутся, действительно, и домой отпустят? Дом?

Как там дела, интересно… дома…

2

Калитка, запутавшаяся в побегах вьюна, темная зелень вишневых листьев – солнце просвечивает искрами; дом прячется в этих побегах, ветвях и солнечных брызгах… бетонная дорожка, крыльцо…

– Деточка! Ты где?!

Засиженное мухами окно абсолютно не пропускает солнечные лучи. Как грустно! Может, протереть? Девочка поднимает руку, касается ладошкой грязного стекла и… передумала.

Обидно! Почему я сижу тут, возле грязного окна и пытаюсь проникнуть в солнечный день сквозь пыль и паутину?

А, ничего-то вы не понимаете! Этот мир, ограниченный косыми переплетениями деревянных балок – чердак.

Неужели никогда в детстве у вас не было своего вот такого укромного уголка? Места, где никто тебя не потревожит. Ну, разве бабушка… Но бабушка-то как раз такая, какая нужна, она все понимает.

Чердак большой, пыльный, и в его недрах скрыто столько замечательных вещей. Вон там, в углу стоит деревянный сундук с железными петлями на крышке, очень старинный. А в нем..! Если поднатужиться и открыть тяжелую крышку, а потом убрать слой пожелтевшей ваты… Елочные игрушки! Вот шишки, огромные, матового стекла, тяжелые, зеленоватые, усыпанные блестками. Так, а это – фигурки из картона, оклеенные цветной фольгой: мальчики на санках, девочки в шубках, зверюшки… глаза разбегаются! А вот часы-ходики, тоже стеклянные, с выпуклым циферблатом. Такие повесишь на лохматую елочную лапу, и считай: пол елки украсил. Шары. Тут их видимо-невидимо! Огромные, солидные, будто в изморози; маленькие, блестящие, гладкие и с вдавленным рисунком: то звезды, то лампочки, то смешные рожицы. Макушка! Вы никогда не видели такой макушки! Она очень высокая, похожая на шпиль старинной башни. Желто-зеленая, у основания она расходится в замысловатую фигуру, переливающуюся всеми цветами радуги и постепенно сужается, превращаясь в острый шпиль. Даже можно уколоться!

Но самое интересное – «дождик», взрослые зовут его «мишура», только мне дождик больше нравиться! Всякий: просто блестящий комок тонких полосок, которые так трудно разбирать; потом, мохнатые пышные гирлянды разных цветов. Можно, накинув на шею, представить себя певицей из старого фильма, или дамой, которая прогуливается, помахивая концом мехового боа… Ах, как восхитительно! На самом дне – разноцветные гирлянды: тугой жгут из зеленых проводков и крохотных лампочек. Дедушка сам их собрал и раскрасил. Лампочки мигают по очереди, отчего получается бегущая дорожка светляков, если выключить свет.

Ой! Надо скорее все уложить обратно. Бабушка зовет. А то еще влезет на чердак…

– Бабушка, я иду!

– Спускайся деточка, к тебе девочки пришли.

– Ба, скажи им, что меня нет!

– Сама скажи! – бабушка сердится, – со своими подругами разбирайся сама, а обманывать нехорошо!

– Ладно…

Лестница высокая и девочка слезает осторожно, чтобы не соскользнула нога. Бабушка волнуется:

– Ох, упадешь ты когда-нибудь оттуда. Скажу дедушке, чтобы спрятал лестницу.

– Ну, бабушка! – Девочка уже спустилась и стоит, запрокинув перепачканное лицо и отряхивая ладошки от блесток.

– Опять в игрушки лазила? Все побьешь, на Новый Год будет пустая елка!

– Я осторожненько!

Девочка порывисто обнимает бабушку, прижимается головой к ее фартуку и так же быстро отстраняется.

Она бежит к калитке. Там переминаются две подружки. Недавно дед привез машину чистого желтого песка, а из него так замечательно получаются пирожки! Только надо уговорить владелицу поиграть с ними в палисаднике.

В палисаднике хорошо! Таинственный мир, спрятанный от посторонних глаз под узловатыми ветвями старой груши: скалистая серая гряда фундамента под домом, цветочные джунгли, жасминовый бурелом, верные пограничные стражи – вишневые деревья и Золотая гора. И так было всегда!

– Давай играть в принцев и принцесс, – просят подружки.

– Мне не хочется, – девочка еще находится под впечатлением чердака.

– Тогда давай построим дом! – не отстают подружки. Девочка задумывается и вдруг говорит:

– Я знаю, как мы будем играть: мы будем искать эльфов в цветах!

– Как это? – удивляются подружки, – кто такие эльфы?

– Эльфы – это маленькие люди, совсем, как мы, только крошечные и очень красивые, – девочка смотрит на свой мизинец, – вот такие. – Подружки замирают от восторга.

– И мы будем их искать?

– Будем. Но они всегда осторожные и хорошо прячутся. Потом, они умеют летать. У них такие серебристые крылышки, как у стрекоз. – Девочка прикрывает глаза, она прямо видит своих загадочных эльфов с их чудесными крылышками.

Все трое идут в палисадник и исчезают в цветочных зарослях. Детей не видно, только качаются головки соцветий. Шуршит листва. О чем-то думает старая груша. У самого забора смородина и дикая ежевика. Дети пробираются к заманчивым ягодам, усыпавшим ветки. Некоторое время молча обрывают сочные шарики. Пресытившись, выбираются на песчаную горку. Каждая садится со своей стороны и сосредоточенно роет: коридорчики, пещерки, переходики. Они украшают все это веточками, кусочками кирпича… В конце концов, сооружение сливается в один большой лабиринт: то ли замок, то ли город.

– Машенька! – шумит бабушка, – иди кушать. Девочка с неудовольствием отрывается от своей работы, встает с колен, пытается отряхнуть песок с платья и рук.

– Ты выйдешь потом? – просят подружки.

– Не знаю, – быстро отвечает девочка.

– Мы подождем?

– Нет, без меня нельзя! – Девочка идет в дом. Подружки понуро бредут к калитке. В палисаднике становится тихо и пусто. Лишь цветочные головки шепчутся о чем-то своем.

А через мгновение кажется… Серебристый смех, легкое дуновение и вот: стайка прекрасных эльфов, дрожа прозрачными крылышками, взлетает из цветочной гущи и опускается на песчаный город. Эльфы бродят по лабиринтам, заглядывают в пещеры, прыгают по камням. О чем-то говорят тонкими голосами. Потом они собираются на самой большой, утрамбованной детской ладошкой площадке, и взявшись за руки, пляшут в хороводе под чудесную тихую музыку.

В палисадник прокрадывается девочка. Она во все глаза смотрит на мельтешащих крохотных волшебных человечков. Протирает руками глаза… Стайка стрекоз взвивается в небо и пропадает в горячем летнем воздухе. Но девочка улыбается.

– Я думаю, вы существуете! Просто вы – маленькие, а я – большая! Не бойтесь!

Девочка подходит к игрушечному городу, садится в песок, и напрягая глаза всматривается в его поверхность, пытаясь найти следы невесомых существ. Стайка эльфов тихо смеется у нее над головой.

Милая сказка. Только, почему-то, кажется, что это уже было. Там, давно… далеко… может быть… Может быть в детстве? Непременно надо вспомнить! Это очень важно, если я вспомню, то смогу… Смогу понять?

Спина впереди чуть качнулась, сзади тут же подтолкнули слегка… от неожиданности не успеваю шагнуть, падаю на стоящего впереди; нас много, тела пружинят, поддерживают, щекой чувствую шероховатость подсохшей ткани на чьей-то спине… Спина напрягается.

– Извините…

Никому нет дела до моих извинений. Никому ни до кого нет дела…

3

Рождественские вечера и особенно, рождественские гуляния, дед считал мракобесием; и потому, сейчас стоял у окна, прячась за еще не разобранной елкой, и предусмотрительно выключив свет во всем доме, чтобы незваные гости думали, что хозяев нет дома. Он вглядывался, сквозь разрисованное морозом стекло, в чуть подсвеченную одиноким фонарем улицу.

На улице, не смотря на поздний час, было полно народу: пробегали шумные ватаги ребятишек, с фонариками и свечками; пошатываясь, бродили ряженые, группами и по одиночке; слышались пьяные песни и крики. Хрустел снег, на удивление свежий и чистый, хотя совсем недавно была слякоть и грязь. Оттепель кончилась внезапно, за сутки перед Рождеством подморозило, и пошел снег. К ночи небо очистилось, развернулось лиловым бархатом, искрило крупными звездами, и растущая луна заливала бледно-желтыми лучами улицу, крыши домов, пробивалась сквозь ветки вишневых деревьев, разбрасывая на снегу причудливые тени. Луна проникла в комнату, делая темноту прозрачной, и легла красивыми бликами на крашеный пол. Улица просматривалась, как на ладони.

У забора остановились двое мужчин: то ли ряженые, то ли, действительно церковнослужители, оба в рясах. Один из них запел. Голос у певца был сильный, красивый, одним словом, профессионально запел:

 
Христос родился,
В яслях повился,
Звезда засияла,
Трем царям путь указала.
Приходили к Богу три царя,
Приносили Богу три дара…
Дари, дари, хозяин с хозяюшкой!
 

Дед прислушался к звукам гуляющей улицы, сплюнул досадливо и выругался:

– Тьфу! Зараза вас забрал! Шляются по домам, бездельники длиннополые! – Он оторвался от окна, обернулся и крикнул в темноту, – Дуся!

В комнату, со стороны прихожей, бесшумно вплыла бесформенная фигура бабушки Авдотьи.

– Что, Гриша? – робко спросила она.

– Ты калитку заперла? – осведомился дед.

– Да, еще с вечера, – подтвердила бабушка.

– А засов? Засов на двери задвинула? – не унимался Григорий.

– Задвинула…

– Будут стучать, не открывай! Пойду, собаку спущу.

Бабушка вздохнула, украдкой перекрестилась на угол с елкой и присела на краешек дивана, тихонько, чтобы не разбудить внучку.

Но она не спала, а сидела на коленках, опираясь на широкий подоконник локтями и, тесно прижав лицо к оконному стеклу. Она тоже пыталась рассмотреть то, что творится на улице…

Я не спала, хотелось туда, в праздник; я еще ни разу не колядовала, а тут – такой случай представился!

Раньше, когда я была маленькая, ничего такого не было. Новый год точно был, приходили гости, горел яркий свет, шумели, а утром непременно находились бумажные пакеты с конфетами и мандаринами. О том, что есть еще и Рождество я узнала совсем недавно от подружек. Я впервые проводила зимние каникулы в деревне, и друзья сегодня звали меня праздновать Рождество вместе с ними. Они рассказывали чудесные вещи: как в прошлые годы ходили колядовать по домам и щедрые хозяева насыпали им полные сумки конфет, печенья и даже денег! Некоторые удачливые ходоки не съедали свою добычу, а дожидались окончания каникул, чтобы прийти с полным мешком сладостей в школу и хвастать своей удачей.

Конечно же, я обещала пойти, но… так и не решилась отпроситься у грозного деда. Сидела у замерзшего окна в темном доме, и страдала.

Вечером было так весело: тетки – Валя и Женя, взялись лепить снежную бабу. Втроем мы скатали весь снег во дворе. Тетки почему-то не боялись деда. Снежную бабу поставили прямо перед крыльцом. Она была такая огромная, что пришлось вынести из дома стул, чтобы поднять и водрузить ее голову. Потом из погреба достали крупную оранжевую морковку и снабдили бабу носом, из сарая принесли несколько крупных кусков угля, для глаз и широченной улыбки; украсили грудь снежной красавицы, выложив углем, узоры и пуговицы, в довершение ко всему, напялили ей на макушку старое ведро, без дна. Тетки рассчитывали напугать, или рассмешить деда; и бабушка видела все эти приготовления и не возражала. Тетки лучше подружек, они совсем молодые, и у них тоже каникулы, потому что они студентки.

Потом тетки убежали куда-то: на танцы, или в гости, а я осталась дома в темноте с суровым дедом и вздыхающей бабушкой.

В сенях что-то упало, покатилось с грохотом, послышалась ругань деда, видимо, он наткнулся на брошенные с вечера санки. Прислушалась: хлопнула входная дверь, скрипнуло крыльцо, загремел цепью, рванувшись к хозяину, дворовый пес Бобик-Мухтар и сразу же залился хриплым лаем. Кто-то забарабанил в калитку.

Мы замерли.

– Кой, к черту, ходит тут! – заорал дед, и его голос слился с собачьим лаем, – никого нет дома! Пошли вон, отсюда!

– Сейчас начнется! – шепнула бабушка, поднялась и поспешила в сени.

Я вжалась в диван, думая о том, что же сейчас начнется. Слышала, как во дворе продолжал надрываться Бобик – Мухтар, как дед ходил к калитке и обрывки разговора его с кем-то, потом вошла бабушка и включила свет в дальней комнате; и, наконец, входная дверь распахнулась, я побежала смотреть на гостей.

В столовую из сеней вошел дед, а за ним скользнула маленькая фигурка, закутанная платком, поверх овчинного тулупчика, из – под тулупчика выглядывала длинная красная юбка и, в довершение, огромные заснеженные валенки.

– Анна Михайловна! – всплеснула руками бабушка. Маленькая старушка, притопывая огромными валенками, неожиданно запела тоненьким голоском:

 
Открывайте ворота!
К вам прыйшов Коляда!
Шо ты баба наварыла?
Шо ты баба напекла?
А я девочка,
В красной юбочке…
 

Дед стоял напротив расшалившейся «девочки», уперев согнутые руки, в бока и внимательно наблюдал за ее танцем. Суровое выражение медленно сползало с его лица, кустистые брови раздвинулись, и из-под них блеснули глаза, он улыбался. Бабушка, почувствовав изменение настроения у мужа, метнулась к выключателю, и скоро свет залил столовую. Дед подошел к гостье и принялся стаскивать с нее тулуп и валенки, приговаривая:

– Как же ты, Михайловна?

Счастливая оказанным ей вниманием Михайловна, шмыгала покрасневшим носиком, жмурилась на свет и лепетала:

– Празднык святой! Зайшла до Юрочки, воны мини рюмочку поднэслы…. До Нюры зайшла, до Наташи, До Карпенкив… Як же я до вас нэ зайду! Тут Манюнечка, онучка моя! Як же я нэ споздравлю Григория Григорьевича? Стэпановну? Манюнька моя!

– Здравствуй, няня! – я подбежала к старушке и обняла, уткнувшись носом в ее холодную, с мороза щеку.

Наобнимавшись с «онучкой», Анна Михайловна приосанилась, оправила юбку, затянула узелок на платке под подбородком и чинно поклонилась хозяевам:

– С празднычком Вас, Григорий Григорьевич! С праздныком, Стэпановно!

Анна Михайловна деда боялась безумно, но, после нескольких рюмочек, принятых ею в разных местах, совсем расхрабрилась.

Бабушка поклонилась в ответ из-за спины мужа; а тот неожиданно согласился:

– С праздником, Анна Михайловна, не хочешь ли рюмочку? – Дед усадил гостью за стол и самолично поднес ей стаканчик самогона, из своих запасов. Самогон прозрачный, как морозный воздух, в граненом стеклянном графине, с апельсиновыми корками на дне.

Анна Михайловна деликатно выпила стопочку, поклонилась еще раз хозяевам; после чего вся троица уселась за стол.

Через пол часа хозяева и гостья нестройным хором пели: «Святый вечер». Первой, тоненьким голоском затянула Анна Михайловна:

 
Святый вэчер, щедрый вэчер
Добрым людям на здоровье…
 

Авдотья подхватила вторым голосом, Григорий, гудел низко, дирижируя себе вилкой.

Маша, торопясь, кинулась в комнату, натянула гамаши, заправив в них ночную рубашку, нащупала в духовке носки, оставленные там, на просушку, выскочила в сени, сорвала с вешалки пальто и платок, влезла одной рукой в рукав, одновременно засовывая ноги в валенки, волоча платок за собой по полу, рванулась к двери.

Холодный воздух ворвался в дверной проем клубами пара. Маша вздохнула глубоко, задохнулась и засмеялась от счастья. Прямо напротив ее лица улыбалась во весь рот снежная баба. Маша сбежала с крыльца, ткнулась в бабу и потопала к калитке, на ходу наматывая платок. В след ей неслось:

 
Святый вечер,
Щедрый вечер,
Добрым людям
На здоровье….
 

Снова покачнулась и чуть не упала. Спасительная спина отодвинулась вперед на пол метра, никто не дышал сзади в затылок, не давили с боков… вдохнула сырой полуночный воздух… холодно.

Как мы все одиноки! Если только… если сделать шаг…

Пододвигаюсь ближе:

– Мою старую няньку – Анну Михайловну, считали бабой-Ягой, – говорю чуть слышно, бросая слова наугад, в черноту; он молчит, но я знаю, что он слушает, слегка склонив голову; продолжаю громче, скороговоркой, чтобы не забыть:

– Муж ее погиб еще в гражданскую; она жила одна, в маленькой избушке, с земляным полом и соломенной крышей. Перебивалась тем, что нянчила чужих детей. Мы – ее многочисленные внуки, очень любили свою «бабушку Няню» и продолжали навещать ее, до самой ее смерти. Она страшно боялась грозы. И всякий раз искренне молилась, просила Бога, чтобы защитил Он ее воспитанников, их родителей, ну и ее грешную, заодно.

Что бы ни происходило, Анна Михайловна встанет на колени и просит помощи, искренне, как маленький ребенок, которому страшно, и он прячется за отца. Беды обходили нас, ее детей, стороной.

Умерла она тихо, ей было уже больше восьмидесяти, и до последнего своего часа она оставалась в твердой памяти и здравом уме. Удивительно добрый и безгрешный человек…

Я уже чувствую тепло человеческого тела, оно объединяет нас, как заговорщиков; и еще кто-то пододвинулся ближе, коснулся рукой… Мы сбиваемся в кучку, озябшие, недоумевающие, испуганные. Мы ждем.