Текст книги "Сказки для сильной женщины"

Сказка вторая
Удар, удар, ещё удар

Удар, удар, ещё удар! В наушниках тяжёлый металл, сердце рвётся наружу, певец ревет что-то непонятное. Откуда эта песня взялась на плейере, Василиска не знала, но кулаки сами сжимались крепче и со всё большей силой летели в боксёрский мешок. Она уже не чувствовала костяшки пальцев, пинок, ещё пинок, коленом и пяткой, затем опять ногой. И вновь удар кулаком со всей силы, дыхание уже давно сбилось, ритм бешеный, но она не могла остановиться.

Она вцепилась в мешок обеими руками и стала молотить его снизу коленом. Ярость кипела в ней и не просто лилась наружу – она била из нее ключом. Музыка подначивала, заполняла её дверху, вызывала в ней все новые потоки злости, и она, откинув прядь со лба, замолотила невероятную дробь по мешку. И плевать, что песок сыплется на пол! Всё равно! ВСЁ! В этот момент не существовало ничего, кроме музыки и бешенства.

– Ненавижу! – закричала она вдруг не помня себя. – НЕНАВИЖУ!

И тут она только увидела, что другие люди в тренировочном зале бросили свои дела и смотрели на неё с удивлением и опаской. Из другого конца зала бежала ее подруга Женька, с другой стороны, бросив подопечных, мчался инструктор. Василиса посмотрела на кучу песка на полу, на измученный мешок, на ноющие руки. Женька в последний момент успела подхватить её, ноги сами по себе подкосились. Василиса прижалась спиной к стене, обняла колени и завыла. Слезы ручьем текли по щекам, а Женька, прижав её к себе, качала как ребёнка.

Как она оказалась в помещении для сотрудников, Васька не помнила, очнулась, когда ей пытались валерьянкой напоить. Она схватила стакан и швырнула его в стену. На шум прибежал менеджер, хотел скорую вызвать, но Женька не дала – посадила Василиску в машину и поскорее смылась. По дороге она остановилась у магазинчика.

– Васька, ты как? На пять минут можно тебя оставить? – опасливо спросила она. – Угу, – только и выдавила Василиса.

Пяти минут правда не прошло, Женька открыла багажник, и что-то звякнуло.

– Держись, ещё чуть-чуть потерпи, – закусывая губу и поглаживая по колену подругу бросила она и рванула за город.

– Приехали, выходи, – тряхнула Женька странно спокойную Ваську за плечо.

– Где мы? – голос Василисы был бесцветным, серым. Как в прочем всё вокруг. Развалины какие-то, бетон и кирпич, окна выбиты, двери вынесены.

– Пошли, сейчас всё узнаешь, – потащила тренер свою подопечную из машины.

Василиса стояла на ногах неуверенно, в голове вата, будто перепила или под легким наркозом. Женька вытащила из багажника большую коробку, подхватила Ваську за руку и повела в одну из руин. Внутри она открыла коробку, а там… Стаканы. Один к одному, гранённые, страшненькие такие, и кто такие производит ещё?

– На, – протянула Женька стакан подруге.

– И что мне с ним делать? Что, водку будем пить стаканами? – вяло попыталась она пошутить.

– Нет, об стену их крушить. Вот так! – и Женька с силой бросила стакан в стену. Грохот – и от стакана одни осколки.

Василиса без сил присела на корточки. Нет, это не то. Ничего не хотелось, хотелось только сидеть в уголке и тихонько выть.

– Плейер где? – не успокаивалась Женька.

– Вот, – пробормотала Васька вытаскивая его из кармана. – Давай сюда! – вырвала Женька его у неё из рук, вставила ей наушники и врубила повтор. Затем она рывком подняла Ваську на ноги и дала ей стакан в руки.

И тут ярость проснулась с новой силой. Василиска швырнула стакан об стену и почувствовала облегчение. А Женька подавала уже следующий. Удар, удар, ещё удар – и вдребезги. Вдребезги!!! Так невероятно приятно на секунду почувствовать прохладу стекла в руке и потом со всей яростью долбануть его об серую стену. Василиса вошла в раж, сердце вновь рвалось наружу.

– Ненавижу! Ненавижу тебя! И вас я тоже ненавижу! – вырвалось вновь из грудной клетки как животный рёв.

Василиса обессилев упала на колени и зарыдала. Она всхлипывала и выла, ревела и кричала до хрипа. Женька подошла и вытащив наушники убрала плейер в куртку.

– Кого ты ненавидишь? – тихо спросила она.

В ответ Васька принялась колотить руками по кирпичной крошке.

– Ненавижу!!! – взревела вновь она. Женька подняла её и прижала к себе. Ваську трясло, но будто пробило дамбу, поток слёз не кончался.

– Вот так, выпусти всё. Позволь этому чувству себя поглотить, я рядом, я тебя держу.

Минут пять спустя Женька достала из сумочки салфетки, вытерла Ваське руки и осмотрела ранки. Ничего страшного вроде.

– А теперь говори, кого ты ненавидишь? – протягивая бутылку с водой сказала Женька.

– ВСЕХ! – вырвалось у Васьки.

– И меня? – удивилась Женька.

– Нет, тебя нет, – шмыгая носом, ответила Васька.

– А кого тогда? Ты сказала: ненавижу тебя и вас тоже, – допытывалась Женька.

Василиса обмякла и жалобно посмотрела на подругу.

– Не могу, – ответила она, и слёзы опять потекли по щекам.

– Можешь! Сколько ты собираешься это в себе держать? – не поддалась Женька.

Васька опустила глаза и почти шёпотом сказала:

– Брата ненавижу и родителей своих.

– За что? Есть ведь что-то, да?

– Есть, но …

– Что, но? – Мне стыдно об этом говорить.

– Ты только что расшлёпала ящик стаканов, тебе за это не стыдно случайно тоже?

– И за это тоже стыдно.

– Ты что, спятила? Сколько же ты будешь держать в себе это? Блин, тебе что, надо до смирительной рубашки дотянуть?

Деваться было некуда, сил бороться все равно не осталось.

– За всю ту боль, за тот страх, за обиды, за все гадости, – выдавила Василиса.

– Ну это ты на брата, как я понимаю. А родители?

– За то, что не оберегли. Не смогли меня защитить, – прошептала Васька и сама опешила. Так ведь они и не знали ничего об этом! Как они могли то защищать?

– Отлично. А можешь ли ты допустить ту мысль, что ты сама пригласила этих людей в свою жизнь? – спросила Женька.

– Я сама? Да, я ребёнком была тогда! Как я могла захотеть испытать такое? – возмутилась Васька.

– Не ты, а твоя душа. Вот сидела ты ангелочком на облачке, ножками болтала и стала ты завидовать людям, что у них эмоции есть. Брякнула ты кулачком по облачку и сказала, тоже хочу! – терпеливо ответила Женька.

– Ну допустим, а дальше что?

– А что дальше, тебе помогли подобрать подходящую семью, в которой ты могла бы пережить опыт, да так чтобы сполна, в полную мощь. Тебе, конечно, хотелось радость и веселье попробовать на вкус, но и ярость, и стыд, и страх тоже.

У Василисы перехватило дух, и она задумалась. А что, если правда всё так и было? Да, эти люди вокруг неё старались как могли, чтобы она получила, чего хотела. Стыд? Пожалуйста. Страх? Да сколько хочешь. Ярость? До краев!

– Слышь, Женька. А как быть, если мне хватит? Думаю, я прочувствовала достаточно ярко всю эту гамму.

– Когда тебе по-настоящему хватит, ты просто перестанешь испытывать эти эмоции. Отключатся за ненадобностью.

– А если нет?

– А если нет, значит, ты все еще в них нуждаешься. В самом деле, разве ты будешь реагировать на то, что тебе безразлично?

– Но мне же не безразлично! Меня ярость душит!

– А что бы твоя ярость хотела с ними сделать?

– Размазать их тонким слоем! Расколотить об стенку, как эти вот стаканы!

Женька нахмурилась и сурово сказала:

– Знаешь, я тебе сейчас правду скажу. И ешь ты ее хоть с маслом, хоть с вареньем.

– Какую правду? – захлопала ресницами Василиса.

– Если ты такая кровожадная, то чем ты лучше их?

– Я? – задохнулась Васька. – Да как ты можешь… А еще подруга, называется!

– Да, я считаю тебя лучшей подругой! – спокойно сказала Женька. – Друг – это не тот, кто только по шерстке гладит, а тот, кто может в лицо правду сказать. Так вот: они тебя мечтали убить морально, ты их мечтаешь убить физически. Только ни у них не получилось, ни у тебя. Хотя нет, у них как раз получилось! Они своего добились: твоя жизнь оказалась отравлена яростью и жаждой мести.

– Я вовсе не собираюсь никому мстить! – воскликнула Василиса.

– Ну и порвет тебя от злости когда-нибудь, – жестко заметила Женька. – Или в дурку попадешь. Как ты сегодня в спортзале сорвалась – надо было видеть. Если б я тебя не увезла, так еще неизвестно, чем бы дело кончилось.

– Же-е-ень! Что делать-то? – жалобно прошептала Васька.

– Для начала прими себя такой как есть, со всеми недостатками. Скажи себе: да, я такая же, как они. Во мне очень много зла.

– Очень много зла, – эхом повторила Васька.

– Я их осуждала, хотя сама готова их уничтожить.

– Готова уничтожить…

– Но я не хочу быть такими, как они, поэтому отказываюсь от мести и постараюсь простить и забыть.

– Постараюсь простить и забыть…

– Потому что я отказываюсь и дальше мучить себя бессильной яростью.

– Да! Женька, да! – вскинулась Василиса. – Я отказываюсь мучить себя! Действительно, все давно кончилось, а какая-то часть меня все еже застряла в тех событиях. Но я-то хочу двигаться дальше, жить, радоваться!

– Тогда выход один: дыши полной грудью и обращай побольше внимания на хорошие стороны жизни. Не вини себя ни в чём – ты тогда была малышкой и не могла противостоять. Но что было, то прошло, и сейчас ты можешь о себе позаботиться.

– Но как быть с яростью? Она же годами копилась! Или потом сама пропадёт?

– Не знаю. Думаю, что да. Но даже если не до конца, то это будут всего лишь короткие выплески, короткие и яркие, как вспышка грома средь бела дня. Ты научишься быстро остывать и вновь радоваться жизни. А если что – то стаканов прикупить всегда можно. Расколотишь – и снова солнце светит. На-ка, выпей водички, подруга.

«А какая вода оказывается вкусная, – вдруг подумала Васька. – И солнышко вон как сияет».

И как же это всё-таки великолепно иметь тело, которое чувствует. И уж совсем прекрасно, когда рядом есть верные друзья, которые могут сказать правду.

* * *

– Что, и сейчас скажешь, что не про тебя сказочка? – ехидненько так спросила Яга, дождавшись моего возвращения.

– Что это за зеркало такое? – почти прохрипела я, с отвращением отталкивая от себя предмет галантереи.

– «Ах ты, мерзкое стекло, это врешь ты мне назло», – противным голосом процитировала Яга. – АС Пушкин. Классика!

Сказку Пушкина я помнила. Там тоже было волшебное зеркало, которое говорило хозяйке правду. Но неужели правда про меня – это то, что мне хочется всех порвать, как грелку? И тут я поняла: да. Мне вдруг расхотелось спорить.

– Хорошо. Признаю, что кое-в-каких эпизодах я действительно увидела себя. Яга Ядвига, вы говорили, что можете помочь. Это так?

– Могу и помогу, – мигом подобралась Яга. – А в чем конкретно?

– Вот я все время думала, что я сильная, и это хорошо, – призналась я, сама не ожидая от себя такой откровенности.

– А теперь, что думаешь? – спросила она, вылавливая из вазочки финик.

– Думаю: а что хорошего-то? Всю свою силу направляю на то, чтобы другим хорошо было. Переутомляю себя, а потом страдаю и злюсь. И вроде бы виноватыми всех считаю, что они меня используют, хотя сама на рожон лезу со своими услугами и добрыми делами.

– А зачем ты это делаешь?

– Чтобы меня любили, – тихо проговорила я. – Я уверена, что любовь еще надо заслужить. Я с детства это усвоила.

– С детства, говоришь, – пожевала губами Яга. – Ладно. Свет мой, зеркальце, отправь-ка ее в детство.

И в зеркале, которое снова сунули мне под нос, отразились дешевенькие обои в цветочек, край ковра и сломанный велосипед… комната моего детства. И сразу все внутри сжалось: меня влекло туда, где когда-то я получила очень много боли.

Сказка третья
Ожерелье из боли

Она пришла к ведунье поздним вечером, когда звезды ярко светили в небе, а месяц освещал путь. Тихо постучала в дверь. Ведунья открыла так быстро, будто ждала ее.

– Простите, что я так поздно. Можно войти? – робко спросила женщина.

– Входи, – спокойно ответила пожилая ведунья. Люди говорили, что ей уже очень много лет, но она не выглядела старой и безобразной. Сухонькая, подтянутая, с седыми волосами до плеч. Ведунья усадила женщину за стол и налила душистого чая.

– Чем могу быть тебе полезна? – спросила ведунья.

– Мне сказали, что вы можете мне помочь. Мне надо простить кое-кого.

– Надо? – удивилась ведунья.

– Ну, да. Говорят ведь, что таить злобу на кого-то – это плохо для жизни.

– Говорят? – переспросила ведунья, улыбаясь краешками губ.

Женщина задумалась.

– А что, разве это не так? – спросила она наконец.

– А чем конкретно тебе это мешает? – стала уточнять ведунья.

– Да мне эта злоба уже поперек горла стоит! На грудь давит, дышать свободно не дает. Всю радость мне отравляет!

– И на кого ж ты так обиделась, что аж задыхаешься от злобы?

– Недолюбленная я. Мне родители в детстве мало внимания уделяли, и я поэтому чувствую себя никому не нужной. До сих пор пытаюсь хоть чью-нибудь любовь заслужить. Да и с мужчинами чувствую себя неуверенно, ведь отец меня особо не баловал ни лаской, ни вниманием, не говорю уж о комплиментах. Вот и получился внутренний конфликт и душевный диссонанс.

– О, какие мы слова знаем, – подняла брови ведунья. – Вижу, ты у нас дама просвещенная, продвинутая.

Женщина кивнула с видом отличницы.

– А если с другой стороны посмотреть? – продолжала ведунья. – Получается, твои родители тебя вырастили, выкормили, на ноги поставили, в жизнь выпустили, а все еще виноваты в том, что тебе в жизни сейчас не комфортно?

– Так оно и есть, – согласилась женщина.

– То есть они до сих пор за твое счастье в ответе?

Ведунья встала и пошла к очагу. Пока она закидывала дрова в огонь, выражение на лице женщины менялось с обиженного на растерянное.

– Получается, я ответственность свою на кого-то перекладываю? Мол, жизнь у меня из-за них не складывается, – ответила, наконец, женщина. – Хотя они в моей нынешней жизни роли не играют.

Ведунья отвлеклась от печи и внимательно посмотрела на свою гостью.

– Вот все ведь понимаешь, когда хочешь. Умная ты.

– Спасибо, – тихо ответила женщина.

– И что ты с этим хочешь сделать? – спросила ведунья.

– Не знаю. С одной стороны, вроде мешает, но ведь столько раз пыталась эту обиду и злость вырвать из себя, выпустить, выкопать – не получается. Вернее, кажется, что все, уже простила, а потом бац! – и опять ярость появляется.

Ведунья подошла к полкам с зельем и, не долго думая, взяла первую попавшуюся склянку. Или, может, знала, что именно это то, что надо.

– Выпей-ка, – сказала она и протянула пузырек женщине. Та, не думая, откупорила и выпила, сморщившись.

– Горько? – спросила ведунья. – Ничего, сейчас послевкусие проявится.

И правда женщина вдруг улыбнулась.

– Сладко, – удивилась она. – Во рту сладко, как после ягоды. Малина?

Ведунья улыбалась.

– Вот так и с твоей болью. Сначала горько, а потом сладко.

– Не понимаю, что вы хотите сказать.

– Ты от боли страдаешь, а потом ею и наслаждаешься. «Ах, какая я бедная, как мне плохо». Жалеешь себя, плачешь, сочувствия ищешь. А давай, я тебе прямо сейчас другое зелье дам, и вся твоя боль пройдет. Исчезнет навсегда. Хочешь?

Женщина вертела в руках пустой пузырек.

– Нет, пожалуй, я не готова, – ответила она. – То есть как – исчезнет? А что же тогда останется?

– Так я и думала, – покивала ведунья. – А чего ж тогда ко мне пришла?

– Не знаю даже. Может быть, я просто хотела с вами поделиться?

– В этом я тебе могу помочь, – ответила ведунья и положила свою жилистую руку на плечо женщине. – Так и быть, разделю твою боль. Позволишь?

Женщина кивнула.

– Вот и хорошо. Тогда закрывай глаза. Дыши глубоко. Сейчас попробуй увидеть образ твоей боли. Что ты видишь? Эта твоя боль, она какая?

– Как черствая круглая булка хлеба, – ответила женщина после кратких раздумий.

– Круглый хлеб. Хм. И где ты держишь этот каравай?

– Я его к груди прижимаю.

– Отдашь мне его?

– Не-е-ет.

– Почему? Он же черствый? И тебе от него плохо.

– Все равно не могу отдать, – покачала головой женщина. – Он мне дорог. Хоть и очерствел, но ведь хлеб же все-таки. Какой-никакой, а родной.

– Так ты и держишься до сих пор за те крохи любви, что от родителей принимала. Хоть и черствые, а родные.

Ведунья погладила подошедшую к ней кошку и спросила:

– А половину отдашь? Поделишься со мной чувствами?

– Половину могу. А что вы с ней делать будете?

– Я – ничего. А вот ты что хочешь, то и делай. Хоть в хомут преврати – мне не жалко.

– Зачем же в хомут? – удивилась женщина. – Пусть лучше будет… ожерелье. Но разве из хлеба получится?

– А почему бы и нет? Раз хлеб выдуманный, можно с ним делать все что хочешь.

– Ну хорошо, – нерешительно ответила женщина. – А как превращать?

– Да просто представь поярче, да с деталями, и сама все увидишь.

– Ой, и правда! Вижу его. Красивое такое, золотое, огнем переливается. Славное ожерелье получилось – в виде полумесяца, с драгоценными камнями, на витой золотой цепочке.

– А я что говорила?

– И не думала, что смогу – но получилось, – подивилась женщина.

– Ну как, теперь тебе легче дышится?

– Уже лучше. Прямо наполовину меньше болеть стало.

– Оставшуюся половину отдашь?

– Нет. И хотела бы, да не могу.

– А чего так?

– Чувство долга не дает. Кто-то же мне этот хлеб вручил – значит, беречь надо.

– Да береги на здоровье. Ты мне лишь половинку отдай – чай, не обеднеешь.

Женщина с видимой неохотой кивнула головой:

– Ладно, так уж и быть. Половину от половины.

– Давай теперь из этой четвертушки корону сделаем. Тоненький ободок, а поверху зубчики пустим. И резьбу, резьбу узорную представь.

– Ага, представила.

– Молодец, вижу, постаралась. Глянь, какая работа тонкая. Заглядение!

– Ох, действительно. Правда, на корону похоже.

– А как же… И что там у тебя осталось? Всего четверть от прошлой боли? Хоть с ней-то готова расстаться?

– Нет, нет! Пожалуйста, не отбирайте у меня последнее!

– Да кто ж о последнем говорит? Я опять только половинку прошу.

– Ладно, хорошо. Но только половину! Наверное, ее ни на что не хватит.

– А вот и хватит. Ты из этого браслет сотвори. Литый такой, изогнутый, с камнями-самоцветами.

Женщина зажмурилась, напряглась, а потом вскрикнула:

– Вижу, вижу браслет! Тяжеленький какой!

– Вот и славно. Осталась еще частичка малая, правильно? Опять не отдашь, да?

– Не-а, – затрясла головой женщина. – Нет, нет, ни за что! Это ж какая-никакая, а родительская любовь.

– Тьфу на тебя! – рассердилась ведунья. – Как ты за свою боль-то держишься! Давно бы могла выбросить этот сухарик да свежий хлеб испечь, пышный да румяный.

– А вдруг не смогу, вдруг не получится?

– Да хоть попробуй! Не попробуешь – не узнаешь. Ну что, расстаешься с черствой краюхой?

– И не знаю прямо, – заколебалась женщина. – Ай, ладно, расстаюсь! Пусть это будет… перстенек. Можно?

– Да неужели нельзя? А чего добру даром пропадать? Как раз на один пальчик хватит.

Перстенек женщина и вовсе легко сотворила – только подумала, и вышел перстенек с камушком яхонтовым.

– А боль где? – спросила ведунья.

– Нету ее, не осталось! – с удивлением осознала женщина.

– Это правильно, так и должно быть. Ты свою боль разделила и в дело пустила. Смотри, сколько полезных вещей вышло: перстень, диадема, ожерелье и браслет в придачу!

– И куда теперь все это добро?

– Может, примеришь? Представь себе зеркало. Смотришь в него, а на тебе весь этот гарнитур. Нравится?

Женщина ответила не сразу.

– Нет, совсем не нравится, – призналась она. – Снова дышать нечем и тяжесть навалилась. Не мое это!

– А чье же?

– Может, родительское?

– Если так, то верни им то, что не тебе принадлежит, – предложила ведунья.

– А им не будет плохо? Это ведь боль.

– Бывшая боль, – поправила ведунья. – Ты ж ее в красоту превратила.

Женщина открыла глаза и посмотрела на огонь.

– Жаль, что я не сожгла этот хлеб.

– Не жалей. Просто так взять и сжечь – нельзя, хлеб ведь все-таки, образ-то сильный. Похоже на родительское благословение, которого ты так и не получила. Даже если сжечь, энергия высвободится, ее куда-нибудь направить надо. А ты ее не хочешь принимать. Так что, возвращать будем?

– А можно разделить? Чтобы и матери, и отцу досталось?

– Можно. Ожерелье и браслет матери, а перстень и корону отцу, так?

– Наверное… – женщина снова закрыла глаза и какое-то время молчала, а потом заговорила:

– Родители мои, хочу вас отблагодарить. Матушка, позволь подарить тебе символы женственности – браслет и ожерелье. Это то, чего тебе, замотанной делами-заботами, всегда не хватало. Батюшка, а тебе отдаю символы власти – перстень и корону. Вы – мои большие родители, а я – ваша маленькая дочка, и не мне вас учить, не мне вас судить. Дали вы мне в наследство хлеб сухой да черствый, которым я напитаться не смогла – ни разгрызть, ни проглотить. Но я этот каравай по наследству передавать не буду, я теперь новый хлеб испеку, пышный да румяный, чтобы детям моим он был вкусен и полезен, на радость и счастье.

После этих слов она выдохнула и обмякла.

– Ах, хорошо сказала! – искренне похвалила ведунья. – Не ум слова придумал, а душа нашептала. Что, нет больше претензий к родителям?

– Я вроде как еще и злюсь на них, но уже понимаю, что веду себя как маленькая и обиженная девочка. Мол, всучили вы мне черствый хлеб, не такого я хотела. А у них, может, другого-то и не было.

– Верно говоришь, – прокомментировала ведунья. – Родители главное дело выполнили – жизнь тебе дали, за что низкий им поклон и глубокая благодарность. А уж насчет остального – все в твоей власти.

* * *

Вынырнув из пространства своего детства, я не сразу включилась в реальность.

– О чем призадумалась? – спросила Яга.

– Да вот вроде все в сказке есть, а чего-то не хватает. Поняла! – воскликнула я. – В концовке нет описания того, что родители эти дары приняли или как прошел этот процесс.

Ядвига удивленно вскинула брови.

– А твое ли это дело – родителями руководить? – спросила она. – Твое дело – подарки вручить, а они уж захотели – приняли, не захотели – так оставили.

– Да я не чтобы руководить! – стала уверять я. – Мне просто хочется узнать, как там дальше вышло. А вдруг, как это в сказках бывает, в самом конце злые чары пали, и все стали жить долго и счастливо?

– Ох, и любишь ты, чтоб по твоему было! – попеняла Яга. – Ну да ладно, попробуй. Вреда от этого не будет, а вот польза может выйти.

– А как это сделать?

– Представь себе, что ты с этими дарами в руках стоишь перед своими родителями, – сказала Баба Яга.

Покорно закрыв глаза, я увидела и отца с матерью, и украшения, что я им как бы вручила.

– Представила? – спросила она меня, и я кивнула. – Отлично, и что же там, в конце твоей сказки?

– Родители себя как-то странно ведут. Отец вроде как в растерянности, а мама губки поджимает, недовольна, что ли?

– А ты что?

– А я им говорю: «Спасибо, что вы для меня столько сделали, но ваш горький хлеб я так и не смогла ни съесть, ни переварить. Только и сумела, что слепить из него драгоценности. Примите, пожалуйста, и не обижайтесь – не моя это судьба, это все вам принадлежит».

– И что происходит?

– А вот теперь родители вроде уразумели. Только почему-то примерять на себя не спешат, вроде ждут чего-то.

– Может, не все ты им сказала? Может, на дне души еще слова остались?

– Не знаю. Сейчас поищу.

Сузив глаза, я долго думала.

– Знаешь, я ведь себя чувствую виноватой перед отцом, – призналась я.

– За что?

– За мать, а вернее, за ее поступки. Она особа довольно-таки властная, с такой рядом ни один мужчина не сумеет свой потенциал раскрыть. В ней столько мужской энергии, что не сможет мужчина даже рядом быть с ней, будет убегать все время – не в гараж, так в бутылку, не в бутылку, так на сторону.

Ядвига вздохнула и покачала головой:

– Так и знала, что в глубине души ты так и не смирилась, что не твое это дело – родительскими отношениями рулить.

– Да не рулю я! – с досадой отмахнулась я. – Вроде как живут во мне и властность материнская, и слабость отцовская, и все время друг с другом борются, а мне от этого больно, хоть волком вой. Не могла я в детстве этого принять, потому и виноватой себя чувствую. Вот и пытаюсь с помощью украшений расставить все на свои места. Отцу – перстень и корону, как главе семьи, чтобы мог сказать: «Я по праву могу занять свое место, руководить, решать и дать отпор, если надо». А матери – перстенек и браслет, чтобы ощутила себя женщиной, красивой и желанной, слабой и податливой. И еще отдаю ей ответственность за ее поступки. Не несу я за это больше ответа. Не мое это, заберите каждый свое назад.

– И что ж родители, рады? – спросила Ядвига.

– Мать смотрит так, будто подарок с подвохом получила. Вроде ожерелье красивое и браслет тоже, и нравятся ей, но надеть не решается. А отец плачет, смотрит на корону и перстень и плачет – вроде как по несбывшемуся. Но вот что-то происходит! Мать смягчается при виде слез отца, надевает украшения, берет его за руку, а отец распрямляет плечи и будто бы выше матери становится.

– Это и есть конец? – забрасывает следующий вопрос «психолог Ядвига».

– Погоди, еще ничего не кончилось. Вот на перстне отца и мамином браслете проявляются узоры одинаковые. Они держатся за руки, браслет и перстень выглядят будто одно целое. Это их совместная жизнь, совместная судьба, она теперь в их руках.

– А ты что чувствуешь?

– Облегчение… и хочется плакать от радости. Ягуленька, я теперь поняла, почему я на них такая злая бываю. Я на себя непосильную ношу взяла – сделать своих родителей счастливыми. А еще – не быть похожей на них. Слишком много было всего, слишком тяжелый груз на плечах лежал. А теперь понимаю – моя судьба в моих руках, а в родительские судьбы мне и лезть не стоит. Они из другого теста сделаны, а я свое заведу и свой каравай испеку.

– Ладно, на сегодня все, – вдруг решила Яга. – Спасибо за чаек-конфетки.

– Как все? – испугалась я. – Я только во вкус вошла, что-то хоть понимать стала…

– Вот и хорошо, – кивнула Яга. – Но торопиться не будем, а то ты опять перегрузишься и своих гонять начнешь. Давай-ка так сделаем: я пойду, а ты отношения с семьей восстанавливай. Они, небось, тоже чаю хотят. А завтра я снова приду, и продолжим. И не провожай меня, я сама.

С этими словами Яга растаяла, как и не было ее, и только чашка с недопитым чаем да брошенное на краешке стола зеркало в пластмассовой оправе говорила о том, что мне все это не причудилось.